Чак Паланик. Колыбельная Перевод Т. Покидаевой Палки и камни могут и покалечить, а слова по лбу не бьют

гулким пустым белым комнатам. Она все еще говорит по мобильному. Облако

пышных розовых волос, розовый костюм в обтяжку, белые чулки, розовые туфли

на среднем каблуке. Густая ярко-розовая помада. Искрящиеся золотые и розовые

браслеты позвякивают на руках: золотые цепочки, монетки и амулеты.

Хватит, чтобы украсить немаленькую новогоднюю елку.

Крупный жемчуг. Таким подавился бы даже конь.

В трубку она говорит:

-- Ты не звонила новым хозяевам Эксетер-Хауз? Они должны были в ужасе

съехать оттуда еще две недели назад.

Сквозь высокие двойные двери она проходит в другую комнату и в другую

за ней.

-- То есть, -- говорит она в трубку, -- что ты имеешь в виду: они там

Высокие арочные окна выходят на каменную террасу. За террасой --

постриженная полосами лужайка. За лужайкой -- бассейн.

В трубку она говорит:

-- Так не бывает, чтобы люди купили дом за миллион двести и там не

живут. -- В этих комнатах без мебели и ковров ее голос кажется громким и

резким.

Маленькая белая с розовым сумочка на длинной золотой цепочке -- через

Пять футов шесть дюймов -- рост. Сто восемнадцать фунтов -- вес. Сложно

сказать, сколько ей может быть лет. Она такая худая, что она либо при

смерти, либо очень богата. Ее костюм пошит из какой-то узловатой отделочной

ткани и украшен белой плетеной тесьмой. Он розовый, но не

креветочно-розовый, а розовый, как креветочный паштет, сервированный на

хрустящих хлебцах с веточкой петрушки и капелькой черной икры. Короткий

пиджак облегает хрупкую талию, а широкие набивные плечи кажутся почти

квадратными. Юбка короткая и обтягивающая. Огромные золотые пуговицы.

Она носит кукольную одежду.

-- Нет, -- говорит она в трубку. -- Мистер Стрейтор тут, рядом. -- Она

поднимает тонкие брови, подведенные карандашом, и смотрит на меня. -- Я

трачу зря время? -- говорит она в трубку. -- Надеюсь, что нет.

Улыбаясь, она говорит в трубку:

-- Хорошо. Вот он мне показывает, что нет.

Мне интересно, почему она сказала, что я средних лет.

Сказать по правде, говорю я ей, я не собираюсь покупать недвижимость.

Она показывает на меня двумя пальцами с яркими розовыми ногтями и

произносит одним губами: еще минуточку.

На самом деле, говорю я, я нашел ее имя в протоколах, в конторе у

окружного коронера. На самом деле я просмотрел все судебно-медицинские

протоколы за последние двадцать пять лет на предмет смертей в колыбельке.

Слушая, что говорят ей по телефону, не глядя на меня вообще, она кладет

свободную руку на отворот моего пиджака и легонько отталкивает меня, но при

этом не убирает руки. В трубку она говорит:

-- Ну и в чем проблема? Почему они там не живут?

Я смотрю на ее руку вблизи. Судя по этой руке, ей хорошо за тридцать.

Может быть, даже чуть-чуть за сорок. И все-таки эта таксидермическая

холеность, которая сходит за красоту после определенного возраста и при

определенных доходах, для нее несколько старовата. Ее кожа уже смотрится

тщательно отшелушенной, протонизированной, увлажненной и вообще какой-то

искусственной. Как будто заново отполировали старую потускневшую мебель.

Свежая полировка. Новая розовая обивка. Отреставрировано. Обновлено.

Она кричит в трубку мобильника:

-- Ты что, так шутишь?! Да, я знаю, что значит под снос! Но это же

историческая постройка!

Она поднимает плечи, прижимая их плотно к шее, и медленно опускает.

Потом на миг отнимает телефон от уха, закрывает глаза и вздыхает.

Она слушает, что ей говорят, и ее ноги в розовых туфлях и белых чулках

отражаются в перевернутом виде в темном зеркале отполированного паркета. В

глубине отражения видна тень у нее под юбкой.

Она прижимает свободную руку ко лбу и говорит:

-- Мона. -- Она говорит: -- Мы не можем позволить себе потерять этот

дом. Если они его перестроят, его можно списывать вообще.

Потом она опять замолкает и слушает.

А мне интересно, почему нельзя носить синий галстук с коричневым

пиджаком?

Я опускаю глаза и ловлю ее взгляд. Я говорю: миссис Бойль? Мне нужно

было с ней встретиться в частном порядке, не у нее в конторе. Это касается

серии моих статей.

Но она машет рукой. Сейчас она занята. Она подходит к камину, проводит

свободной рукой по каминной полке и шепчет:

-- Когда они будут его сносить, соседи будут стоять на улице и рыдать

от счастья.

Из этой комнаты есть проход в еще одну белую комнату с темным паркетом

и белым потолком с замысловатой лепниной. С другой стороны -- тоже дверь. За

ней -- комната с пустыми белыми книжными полками во всю стену.

-- Может быть, мы устроим какой-нибудь марш протеста, -- говорит она в

трубку. -- Разошлем письма в газеты.

И я говорю, что я из газеты.

Запах ее духов -- смесь запаха кожи в салоне автомобиля, увядших роз и

кедровой древесины.

И Элен Гувер Бойль говорит:

-- Мона, минуточку подожди.

Она подходит ко мне и говорит:

-- Что вы сказали, мистер Стрейтор? -- Она быстро моргает ресницами.

Раз, второй. Она ждет. У нее голубые глаза.

Я репортер из газеты.

-- Эксетер-Хауз -- очень красивый дом. Исторический лом, который хотят

снести, -- говорит она, прикрывая рукой телефон. -- Семь спален, шесть тысяч

квадратных футов. Весь первый этаж отделан панелями из вишневого дерева.

В пустой комнате так тихо, что слышен голос в телефоне:

-- Элен?

Она закрывает глаза и говорит:

-- Его построили в 1935-м. -- Она запрокидывает голову. -- Автономное

паровое отопление, участок 2,8 акра, черепичная крыша...

Голос в телефоне:

-- Элен?

тренажерный зал...

Проблема в том, что у меня не так много времени. Все, что мне нужно

знать, говорю, это -- были ли у вас дети?

-- ...кладовая при кухне, -- говорит она, -- малая холодильная

камера...

Я говорю: был у вас маленький сын, который умер по непонятной причине

лет двадцать назад?

Она быстро моргает ресницами. Раз, второй. Она говорит:

-- Прошу прощения?

Мне нужно знать, читала она своему сыну вслух или нет. Его звали

Патрик. Мне нужно найти и собрать все существующие экземпляры определенной

книги.

Прижимая телефон к уху подбитым плечом пиджака, Элен Бойль открывает

перчатки, она говорит в трубку:

-- Мона?

Мне нужно знать, может быть, у нее до сих пор сохранилась та книжка.

Мне очень жаль, но я не могу ей сказать зачем.

Она говорит:

-- Боюсь, мистер Стрейтор не сможет быть нам полезным.

Мне нужно знать, делали ее сыну вскрытие или нет. Она улыбается мне. И

произносит одними губами: уходите.

Я поднимаю руки, ладонями к ней, и пячусь к двери. Просто мне нужно

быть твердо уверенным, что все экземпляры той книги будут уничтожены. И она

говорит:

Глава шестая

Когда случается смерть в колыбельке, нужно как-то донести до сознания

родителей, что они ни в чем не виноваты. Дети не задыхаются в одеяльце. В

1945 году в журнале "Педиатр" была статья под названием "Механическое

удушение в младенчестве", и автор доказывал, что это физически невозможно --

чтобы грудной младенец задохнулся в постели. Даже новорожденные, если их

положить личиком вниз на подушку или матрас, все равно рефлекторно

перевернутся так, чтобы можно было свободно дышать. Даже если ребенок

немного простужен или гриппует, нет никаких доказательств, что болезнь

как-то связана с внезапной смертью. Нет никаких доказательств, что прививки

от дифтерита, коклюша или столбняка как-то связаны с СВСМ. Даже если ребенок

только что был у врача, он все равно может умереть.

Кошки не садятся детям на грудь и не высасывают их жизнь.

Все, что мы знаем, -- что мы ничего не знаем.

Нэш, полицейский врач, показывает мне лиловые синяки на телах всех

детей, livor mortis, где окисленный гемоглобин оседает в самых нижних частях

тела. Кровавая пена, что идет изо рта и из носа -- медики называют ее

"очищающими водами", -- это естественный компонент разложения. Те, кто

отчаянно ищет ответ, смотрят на livor mortis, на очищающие воды и даже на

сыпь от пеленочного дерматита и обвиняют родителей в жестоком обращении с

ребенком.

Хороший способ забыть о целом -- пристально рассмотреть детали.

Хороший способ отгородиться от боли -- сосредоточиться на мелочах. На

фактах. Что меня больше всего привлекает в профессии репортера --

возможность спрятаться за своим блокнотом. Превратить любую беду в работу.

Книгу вернули в библиотеку. Она стоит в секции детской литературы и

ждет. "Стихи и потешки со всего света". На странице 27 напечатано

стихотворение. Африканский народный фольклор, как сказано в книжке. Всего

восемь строчек, и мне не надо его переписывать. Я уже переписал его. Когда

выезжал к своему первому мертвому малышу. В жилом трейлере в пригороде. Я

вырываю страницу и ставлю книгу обратно на полку.

Когда я возвращаюсь в редакцию, Дункан спрашивает:

-- Как там твои сенсационные материалы о мертвых детях? -- Он говорит:

-- Я хочу, чтобы ты позвонил по этому телефону и попробовал выяснить, что к

чему. -- Он протягивает мне гранки сегодняшнего раздела "Стиль жизни".

Объявление обведено красным карандашом.

Объявление шириной в три колонки и высотой в шесть дюймов.

ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ ФИТНЕС-КЛУБА "ЗЕЛЕНЫЕ ХОЛМЫ"
В объявлении сказано: "Вы заразились грибковой инфекцией при контакте с

фитнес-тренажерами или при посещении душа? Если так, то звоните по

указанному телефону и объединяйтесь с другими такими же пострадавшими, чтобы

подать коллективный иск в суд".

Я набираю указанный номер, и мне отвечает мужской голос:

-- "Умник, Ушлый и Умора", юридические услуги.

Мужчина на том конце линии говорит:

-- Назовите, пожалуйста, свое имя и адрес для учетной регистрации. --

Он говорит: -- Можете описать вашу сыпь? Размер очагов. Расположение. Цвет.

Глубина повреждения тканей. Все до мельчайших подробностей.

Вы ошибаетесь, говорю я ему. У меня нету сыпи. Я звоню вовсе не для

того, чтобы подать коллективный иск в суд.

Совершенно без всякой связи мне вспоминается Элен Гувер Бойль.

Когда я говорю, что я репортер из газеты, мужчина на том конце линии

говорит:

-- Прошу прощения, но нам нельзя обсуждать это дело, пока иск не будет

оформлен и передан в суд.

Я звоню в фитнес-клуб, но там тоже не расположены разговаривать. Я

звоню в ресторан "Темный бор" из предыдущего объявления, но и там не хотят

разговаривать. Номер телефона и в этом, и в том объявлении -- тот же самый.

Начинается с длинного мобильного кода. Я опять набираю его, и мужской голос

на том конце линии говорит:

-- "Умник, Ушлый и Умора", юридические услуги.

И я вешаю трубку.

На факультете журналистики нас учили, что начинать нужно с самого

главного факта. Это называется опрокинутая пирамида. Кто, что, где, когда и

почему должны быть в начале статьи. Дальше идут менее значимые факты,

которые следует располагать в порядке убывания значимости. Таким образом,

редактор сможет легко сократить статью до нужного размера, не упустив ничего

важного.

тарелках, цвет елочной игрушки -- обычно все это остается в корзине для

мусора у редакторского стола.

Единственная система, которую можно проследить в смертях в колыбельке,

-- их количество возрастает осенью, когда наступают заморозки. Редактор

хочет, чтобы это наблюдение появилось уже в первой статье. Нужно что-то

такое, что пробудило бы в людях страх. Пять малышей, пять статей. Раз в

неделю, в воскресном номере. Так, чтобы люди читали всю серию. Пять

воскресений подряд. Мы можем пообещать, что рассмотрим причины синдрома

внезапной смерти младенцев и попробуем проследить систему. Мы можем

поддерживать в людях надежду.

Есть люди, которые все еще верят, что знание -- сила.

Тем, кто дает у нас объявления в воскресном номере, мы гарантируем, что

объявления будут замечены читательской массой. На улице уже холодает.

Я прошу своего редактора сделать мне одно маленькое одолжение.

Мне кажется, я нашел систему. Похоже, что всем этим детям родители на

ночь читали вслух одно стихотворение. А наутро детей нашли мертвыми.

-- Всем пятерым читали? -- говорит он.

Я говорю, что хочу провести один маленький эксперимент.

Время уже позднее, и мы оба устали после долгого трудового дня. Мы

сидим у него в кабинете, и я прошу его меня выслушать.

Это старая песенка про зверей, которые ложатся спать. Песенка грустная

и сентиментальная, и лицо у меня горит от окисленного гемоглобина, когда я

читаю стихотворение вслух под яркой лампой дневного света, сидя напротив

редактора -- его галстук распущен, воротничок расстегнут. Он сидит с

закрытыми глазами, откинувшись на спинку стула. Его рот слегка приоткрыт,

его зубы и чашка с кофе -- в одинаковых коричневых кофейных разводах.

Что хорошо: мы одни, и мой рассказ занимает не больше минуты.

В конце он открывает глаза и говорит:

-- Ну и какого хрена все это значит?

Дункан. У него зеленые глаза.

Холодные капли его слюны приземляются мне на руку. Крошечные

переносчики микробов. Влажные дробинки -- переносчики вирусов. Коричневая

кофейная слюна.

Я говорю: я не знаю. В книжке ее называют "баюльной песней". В

некоторые древних культурах ее пели детям во время голода или засухи. Или

когда племя так разрасталось, что уже не могло прокормиться на своей земле.

Ее пели воинам, изувеченным в битве, и смертельно больным -- всем, кому

лучше было бы умереть. Чтобы унять их боль и избавить от мук. Это

колыбельная.

На факультете журналистики нас учили, что репортеру не надо оценивать

факты. Не надо утаивать информацию. Его работа -- собирать факты и

информацию. То, что есть, -- ни больше ни меньше. Его работа -- оставаться

бесстрастным наблюдателем. Теперь я знаю, что когда-нибудь ты, не

задумываясь, позвонишь тем родителям в канун Рождества.

Дункан смотрит на часы, потом -- на меня и говорит:

-- А что там за эксперимент?

Завтра я буду знать, есть ли здесь какая-то связь. Причина и следствие.

Это моя работа -- писать репортажи. Я пропускаю страницу 27 сквозь

бумагорезательную машину.

Палки и камни могут и покалечить, а слова по лбу не бьют.

Я не хочу ничего говорить, пока не буду знать наверняка. Это пока еще

гипотетическая ситуация, и я не хочу, чтобы он надо мной смеялся, мой

редактор. Я говорю:

-- Нам обоим надо как следует выспаться, Дункан. -- Я говорю: -- А

утром тогда поговорим.

Глава седьмая

Когда я допиваю первую чашку кофе, Хендерсон выходит из редакции

внутренних известий. Кто-то хватает пальто и устремляется к лифту. Кто-то

берет журнал и идет в сортир. Кто-то сидит, уткнувшись в компьютер, или

делает вид, что разговаривает по телефону, Хендерсон стоит в центре общего

зала с распущенным галстуком и расстегнутым воротничком и орет:

-- Где, черт возьми, Дункан?

Он орет:

полосу?!

Подробности о Хендерсоне: у него светлые волосы, и он их зачесывает

набок. Он ушел с юридического факультета, так и не доучившись. Он -- главный

редактор отдела внутренних известий. Он всегда в курсе прогнозов погоды, и

петелька у него на пальто вечно торчит наружу. Пароль у него на компьютере

-- "пароль".

Он подходит к моему столу и говорит:

-- Стрейтор, у тебя нет других галстуков, кроме этого кошмарного

синего?

Держа трубку у уха, я произношу одними губами: интервью. Я спрашиваю у

Разумеется, я никому не сказал и не скажу о том, что прочел Дункану

стихотворение. Я не могу позвонить в полицию и изложить им свою теорию. Я не

могу объяснить Элен Гувер Бойль, почему я расспрашиваю ее о ее мертвом сыне.

Воротничок так жмет горло, что мне приходится делать усилие, чтобы

проглотить кофе.

Даже если мне кто-то поверит, первое, что он спросит: А что за стих?

Покажи мне. Докажи.

Вопрос не стоит: Узнают ли люди про стихотворение?

Вопрос стоит так: Сколько еще пройдет времени, прежде чем вымрет весь

род людской?

Вот -- власть над жизнью и холодная, чистая, легкая и бескровная месть,

доступная каждому. Каждому. Мгновенная, бескровная, голливудская смерть.

Даже если я буду молчать, сколько еще пройдет времени, прежде чем

"Стихи и потешки со всего света" включат в школьную программу? Сколько еще

пройдет времени, прежде чем стихотворение со страницы 27 прочитают вслух

сорока детишкам перед тихим часом?

Сколько еще пройдет времени, прежде чем его прочитают по радио тысячам

человек? Прежде чем слова положат на музыку? Переведут на другие языки?

Черт, его даже не нужно переводить. Грудные дети не знают речи.

Никто не видел Дункана уже трое суток. Миллер думает, что Дункану

звонил Клейн. Клейн думает, что звонил Филлмор. Все уверены, что кто-то

другой непременно звонил Дункану, но никто с Дунканом не разговаривал. Он не

отвечает на электронную почту. Кейратерс говорит, что Дункан даже не

позвонил, чтобы предупредить, что он заболел.

Чуть погодя, после второй чашки кофе, Хендерсон снова подходит ко мне с

гранками раздела "Досуг и отдых". Лист сложен так, чтобы объявление сразу

бросалось в глаза. Объявление шириной в три колонки и высотой в шесть

дюймов.

Хендерсон смотрит, как я завожу часы и подношу их к уху, и говорит:

ВНИМАНИЮ ПАССАЖИРОВ ПЕРВОГО КЛАССА АВИАКОМПАНИИ "РИДЖЕНТ-ПАСИФИК

В самом объявлении сказано: "У вас началось облысение и/или у вас

появились вши после контакта с обивкой кресел в салоне, пледами или

подушками? Если так, то звоните по указанному телефону и объединяйтесь с

другими такими же пострадавшими, чтобы подать коллективный иск в суд".

Хендерсон говорит:

-- Ты ведь уже звонил, да?

А я говорю, что пусть он сам позвонит и не морочит мне голову.

А Хендерсон говорит:

-- Ну, ты же у нас мистер Специальный Репортаж. -- Он говорит: -- У нас

тут не тюрьма. И я не твоя жена, на меня орать.

Я сражен.

Ты становишься репортером не потому, что умеешь хранить секреты.

Репортер, журналист -- это тот, кто рассказывает. Кто приносит плохие

новости. Распространяет инфекцию. Самая сенсационная новость всех времен и

народов. Это может стать концом СМИ.

Баюльная песня станет чумой нашего века -- века информационных

технологий. Представьте мир, где люди не смотрят телевизор, не слушают

радио, не ходят в кино, не лазят по Интернету, не читают газет и журналов.

Они затыкают уши специальными затычками -- как сейчас они надевают

презервативы и резиновые перчатки. Раньше никто не боялся секса со

случайными незнакомцами. А еще раньше -- укуса блохи. Пить сырую воду.

Комаров. Асбеста.

Представьте себе чуму, которая передается на слух.

Палки и камни могут покалечить, но теперь и слова тоже могут убить.

Новая смерть, эта чума, может прийти откуда угодно. Из песни. Из

случайно услышанного объявления. Из колонки новостей. Из проповеди. От

уличного музыканта. Можно подхватить смерть от ведущего в телемагазине. От

учителя. От интернетского файла. От поздравительной открытки ко дню

рождения. От печеньица с предсказанием судьбы.

Миллион человек посмотрят какое-нибудь телешоу, а наутро они все умрут,

потому что посреди программы была реклама.

Представьте, какая поднимется паника.

Представьте новые Средние века. Мракобесие. Первая чума пришла в Европу

из Китая по торговым путям. В век массовой информации у нас есть тысячи

новых путей распространения заразы.

Представьте костры из горящих книг. В тех же кострах горят видеопленки

и аудиокассеты, телевизоры и радиоприемники. Библиотеки и книжные магазины

полыхают в ночи. Люди идут на приступ станций радиолинейной связи. Люди с

топорами кромсают оптоволоконный кабель.

Представьте, как люди хором распевают молитвы и гимны, чтобы заглушить

всякий звук, который может нести в себе смерть. Они зажимают руками уши, они

избегают речей и песен, в которых может быть зашифрована смерть -- как в

бутылочке с аспирином, отравленным психопатом-маньяком. Всякое новое слово.

Все незнакомое и непонятное -- все находится под подозрением, все таит в

себе опасность. Всего этого следует избегать. Гарантия против коммуникации.

И если это действительно заклинание на смерть, магическая формула,

значит, есть и другие такие же. Если я знаю про песенку на странице 27,

значит, узнает и кто-то еще. Тем более что я далеко не самый сообразительный

в этом мире.

Сколько еще пройдет времени, прежде чем кто-то внимательно разберет эту

баюльную песню и составит еще одну вариацию, и еще одну, и еще? И каждая

следующая будет сильнее предыдущей. Пока Оппенгеймер не изобрел атомную

бомбу, никто и не думал, что такое возможно. Теперь мы имеем атомную бомбу,

и водородную бомбу, и нейтронную бомбу, и ученые по-прежнему трудятся над

созданием новых видов оружия. Нас принуждают к новому кошмару.

Если Дункан мертв, эта была необходимая жертва. Он был моим атмосферным

ядерным испытанием. Моим Тринити. Моей Хиросимой.

И все же: Палмер из копировального отдела уверен, что Дункан у

верстальщиков.

Дженкинс из цеха верстальщиков говорит, что Дункан, должно быть, в

редакции искусства.

Хавли из редакции искусства говорит, что он в библиотеке.

Шотт из библиотеки говорит, что Дункан в копировальном отделе.

Это то, что сходит здесь за реальность.

Специальные службы в аэропортах заботятся о безопасности пассажиров.

Представьте, что будет, когда в мир просочится баюльная песня: в библиотеках

и школах, в театрах и книжных магазинах. Везде, где распространяется

информация, будет дежурить вооруженный спецназ.

Радио -- и телеэфир станет глухим и пустым, как публичный бассейн при

эпидемии полиомиелита. Транслировать будут только редкие правительственные

обращения. Только выпуски тщательно перепроверенных новостей и музыку.

Всякую музыку, книгу или кино будут сначала испытывать на животных или на

добровольцах, прежде чем выпускать их в широкие массы.

Вместо защитных хирургических масок люди будут носить наушники, которые

будут давать им постоянную и ненавязчивую защиту в виде безопасной музыки