Четвертая «Под звон тюремных ключей»

Ахматовский двухтомник этим установкам явно противо­речил. В него входила лирика 1909-1922 годов, и при этом ни одно из стихотворений, созванных за пять первых послерево­люционных лет, не было посвящено советской действительности. А отсутствие стихотворений после 1922 года должно было ка­заться подозрительным молчанием. Напомню, что в 1924 году Маяковский пишет поэму «Владимир Ильич Ленин», а в 1927 году — «Хорошо!». Есенин в 1924 году создает «Песнь о вели­ком походе», посвященную обороне Петрограда, а в 1925-м — «Анну Снегину». Пастернак в 1926-м завершает поэму «Девятьсот пятый год», а в 1927-м — «Лейтенант Шмидт». Мандель­штам, который еще в 1918 году воспел «поворот руля», в сти­хах 1922-1924 годов сделал попытку примирения с «веком»; его автобиографическая проза «Шум времени» и «Египетская марка» диктовались стремлением найти свое место в эпохе в качестве «разночинца», которому небезразличен моральный смысл революции. Визитной карточкой современного поэта ста­новилось присутствие в его творчестве революционной темы. Составленный же Ахматовой двухтомник ярко свидетельствовал о том, что она не сделала ни одного шага в этом направлении.

И все же в 1920-е годы власть не имела в руках ничего, что бы в политическом отношении серьезно компрометировало Ахматову. Ее позиция никогда не имела четко выраженной по­литической окраски. В ней не просматривалось никакой бли­зости к платформам тогдашних литературных группировок. Даже журнал «Русский современник», задуманный как вне­партийное и независимое издание, вызывал у нее чувство от­талкивания. 15 июня 1924 года Н. Н. Пунин записал в дневни­ке: «Сегодня долго был в редакции "Русского современника" — тягостное и мучительное чувство. Торгуют. Литературой. У Ахматовой "кол в горле" после того, как она поговорит с Тихо­новым <...>»²⁶.

Установки Ахматовой носили не политический, а исключи­тельно нравственный характер, что хорошо описал в дневнике за тот же 1924 год Пунин: «Ан. была недавно на "Орфее" Глю­ка. Сегодня сказала, смотря на один старый дом: "Когда я ду­маю или вижу XVIII век, я всегда чувствую, что вся эта беспеч­ность, легкомыслие и жизнерадостность — только кажущиеся; им хотелось быть жизнерадостными и веселыми, но такими они не были; для меня эти барашки и пастушки неотделимы от ре­волюции, а парики всегда и тотчас же напоминают мне головы в париках на пиках, такими мы их и знаем".

Все это, сказанное Ан., очень для нее характерно и вовсе не мрачностью ее мироощущения, а ее чувством морали. В сущ­ности, она веселый, даже очень веселый человек (если только здорова), но ее моральное чувство ответственности настолько глубоко и выработано (серьезно), что она уже никогда, ни в каком кажущемся благополучии не может забыть о том, что страдания мира неустранимы, ничем не могут быть уменьшены. Из этого строится вся система ее отношений к людям и к "политике". Меня всегда удивляет, до какой степени ее искус­ство, родившееся в кругу густого эстетизма (Гумилев, Вяч. Иванов и пр.) — насквозь морально, нравственно в смысле внут­реннего оправдания жизни»²⁷.

В «Записных книжках» Ахматова категорически утверж­дала: «Между 1925-1939 годами меня перестали печатать со­вершенно» (ЗК, 28). Но ей, в сущности, нечего было предло­жить советской печати. До 1934 года она написала чуть более десятка стихотворений, большинство из которых свидетельство­вали о трагической отъединенности от новой жизни страны. Вряд ли бы она захотела опубликовать, например, эти стихи:

Истлело в глубине зеркал...

И вот уж о невозвратимом

Скрипач безносый заиграл. "

И все же литературная репутация Ахматовой на протяже­нии всех 1920 годов оставалась достаточно высокой — даже во­преки истории с «Русским современником» и невыходом двух­томника. В четвертом томе «Большой советской энциклопедии», опубликованном в 1926 году, она была названа «выдающейся русской поэтессой», а ее творчество получило следующую оцен­ку: «Примкнувшая в начале своей деятельности к поэтическому движению акмеистов <...>, А. восприняла несколько цен­ных черт этого направления — внимание к конкретной действи­тельности, точность и разговорность стихотворной формы, чет­кость образа. Господствующей в лирике А. является тема люб­ви, заметно осложняемая в последних книгах ее темой смерти и проблемой современности. Социальный облик поэтессы впол­не определен: произведения А. — яркий образец поэзии эпохи гибели дворянских гнезд, впитавшей в свое творчество все луч­шие художественные традиции усадебной поэзии от Пушкина и до Блока. Сюда же тяготеет и эмоционально-идеологический состав поэзии А., напр. — религиозные мотивы: иконы, молит­вы, церкви, обеты, греховность и пр. обильно представлены в стихах А. Впрочем, религиозные мотивы не глубоки у поэтес­сы; здесь скорее эстетическая форма старинного помещичьего уклада, чем настоящая религиозность»²⁹.

В первом томе «Литературной энциклопедии» (1929) Ахма­това именовалась «поэтессой дворянства, еще не получившего новых функций в капиталистическом обществе, но уже поте­рявшие старые, принесенные из общества феодального». Ее называли представительницей «сложившейся веками дворян-ско-помещичьей культуры», которая обречена на уход «в уз­кую область интимнейших эротических переживаний». При этом эстетическая оценка ахматовской лирики оставалась по-прежнему чрезвычайно высокой: «Касаясь формально художе­ственной оценки творчества Ахматовой, следует сказать, что в ее лице мы имеем поэта с чрезвычайно сильным дарованием»³⁰.

Путь вхождения в советскую литературу для Ахматовой вплоть до открытия 1-го съезда Союза Советских писателей в 1934 году был вовсе не заказан. Но после ареста Мандельштама она еще раз разыграла акт разрыва с советской литературой, о чем позже вспоминала так: «В это время шла подготовка к пер­вому съезду писателей (1934 г.), мне тоже прислали анкету для заполнения. Арест Осипа произвел на меня такое впечатление, что у меня рука не поднялась, чтобы заполнить анкету. На этом съезде Бухарин объявил первым поэтом Пастернака <...>, об­ругал меня и, вероятно, не сказал ни слова об Осипе» (Кралин, 2, 168-169). Но Бухарин ни словом не обмолвился о поэте, который сам поставил себя вне советской литературы. Ахмато­ву никто не замалчивал — она замолчала сама. Ее поздняя убежденность, что в докладе о поэзии на 1-м Всесоюзном съезде Советских Писателей ее должны непременно «обругать», дик­товалась задачей построения собственной биографии — «ахма-товского мифа», который включал в себя сюжет персональной травли автора «Вечера» и «Четок» на протяжении десяти лет. Ахматова компенсировала то равнодушие к собственному твор­честву, которое наступило в советской литературе в середине 1920 годов и длилось вплоть до конца 1930-х. «Ахматовский миф» нуждался в героическом начале, и Ахматова черпала эта начало не столько из реальной жизни, сколько из своего твор­ческого воображения.

Что касается этой самой реальной жизни, то в 1920-е годы она складывалась более или менее благополучно в личном пла­не. В ноябре 1926 года Ахматова выписалась из квартиры В. К. Шилейко и переехала к Н. Н. Пунину в Фонтанный Дом (Летопись-2, 105). Несмотря на то, что Пунин не развелся с А. Е. Арене и юридически не оформил брака с Ахматовой, ря­дом с ней оказался духовно близкий, заботливый и любящий человек. Это позволяло ей внешне хорошо держаться: «Как стройна и прекрасна...», — записал Н. Н. Пунин в феврале 1926 года³¹.

В начале 1925 года появилась составленная Э. Голлербахом антология «Образ Ахматовой». И хотя, по свидетельству П. Н. Лукницкого, Ахматова о ней «неодобрительно отзывалась» (Лукницкий-1, 18), все же это было яркое (и вряд ли ей безраз­личное) свидетельство ее популярности.

Беда была в другом. Она остро ощущала, как вокруг нее тают люди, с которыми она поддерживала в той или иной сте­пени духовные или просто дружеские связи. В октябре 1924 года уехала за границу О. А. Глебова-Судейкина, с которой она сроднилась за время их совместной жизни на Фонтанке, 18. В феврале 1926-го пришло известие о смерти Ларисы Рейснер, с уходом которой оборвалась одна из нитей, связывающих ее с Гумилевым. В декабре 1927 года умер Федор Сологуб, по-старче­ски нежно относившийся к Ахматовой. В мае 1928 года умерла ее подруга Н. В. Рыкова, адресат стихотворения «Все расхищено, предано, продано...... В октябре 1930 года умер В. К. Шилейко.

О том, какие мысли это рождало в ее сознании, можно до­гадаться по позднему письму сыну от 29 апреля 1955 года: «Ты забываешь, что мне 66 лет, что я ношу в себе три смертельные болезни, что все мои друзья и современники умерли. Жизнь моя темна и одинока <...>»³². В 20-е годы старость еще была далеко, смертельные болезни пока не надвинулись, но одиноче­ство уже давало о себе знать. Она оставалась вне культурной среды, которая могла бы ее подпитывать и поддерживать.

8 февраля 1925 года Н. Н. Пунин записал в дневнике: «В политическом отношении мы чувствуем сейчас себя как бы за концом, должен был быть уже давно конец, а его все нет — от этого пустота; в отношении культуры мы отброшены лет на 50 назад — от этого духота»³³.

[А 18 февраля:] «Нигде ничто не "вертится", все стоит; мерт­вое качание, что-то зловещее в мертвой тишине времени; все чего-то ждут и что-то непременно должно случиться и вот не случается... неужели это может тянуться десятилетие? — от этого вопроса становится страшно, и люди отчаиваются и, отчаива­ясь, развращаются. Большей развращенности и большего отча­яния, вероятно, не было во всей русской истории»³⁴.

«Люди уходят сквозь пальцы <...>, — говорила она П. Н. Лукницкому в апреле 1925 года. — Это — последние ост­ровки культуры... Подрастает новое поколение, но какая это будет культура, мы еще не знаем...» (Лукницкий-1, 195). Начи­ная со второй половины 20-х годов, общественная жизнь стре­мительно мельчала, и творческому человеку в ней становилось все труднее дышать. Так что главной бедой для Ахматовой были отнюдь не критические нападки, лишь подтверждающие ее зна­чение как поэта, а равнодушие общественно-литературной сре­ды и собственная «аграфия».

Впрочем, это была ситуация, в которой оказалась вся рус­ская лирика в целом. В 1925 году, отвечая на анкету «Ленин­градской правды», Борис Пастернак писал: «Стихи не зара­жают больше воздуха, каковы бы ни были их достоинства. Раз­носящей средой звучания была личность. Старая личность раз­рушилась, новая не сформировалась. Без резонанса лирика немыслима» (Пастернак, 4, 619-620).

Сказанное Пастернаком символически совпало по времени с самоубийством Есенина. Записи П. Н. Лукницкого дают нам возможность представить себе реакцию Ахматовой на то, что случилось в гостинице «Англетер» в декабре 1925 года: «Есенин... О нем долго говорили. Анну Андреевну волнует его смерть. "Он страшно жил и страшно умер... Как хрупки эти крестьяне, когда их неудачно коснется цивилизация... Каждый год уми­рает по поэту... Страшно, когда умирает поэт..." — вот несколько в точности запомнившихся фраз.

Из разговора понятно было, что тяжесть жизни, ощущае­мая всеми и остро давящая культурных людей, нередко их при­водит к мысли о самоубийстве. Но чем культурнее человек, тем крепче его дух, тем он выносливее... Я применяю эти слова, прежде всего к самой АА. А вот такие, как Есенин — слабее духом. Они не выдерживают» (Лукницкий-1,312).

В этой записи четко различимы две стороны отношения Ахматовой к трагической смерти Есенина. С одной стороны, речь идет о «хрупкости» крестьянина, которого «неудачно» коснулась цивилизация. Но, с другой — о том, что «каждый год умирает по поэту». Ахматова остро ощущала не только небла­гополучие и неустойчивость судьбы поэта, но и ее ненужность в новой исторической эпохе.

В стихотворении, которое Ахматова много позже назо­вет «Памяти Сергея Есенина», она написала об «ужасе», ко­торый

Из сердца, как из губки, выжмет жизнь.

Иль большим Маяковским путем.

Жизнь, кажется, висит на волоске.

Что почести, что юность, что свобода

Пред милой гостью с дудочкой в руке.

Внимательно взглянула на меня.

Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала

Страницы Ада?» Отвечает: «Я».

Жизнь с Пуниным оказалась творчески непродуктивной, и только их разрыв с ним дал в ЗО-е годы лирическую тему без­домности и предательства. В 1920-е годы Ахматова попыталась преодолеть творческую паузу тем же самым способом, который избрали для себя многие поэты-современники, то есть попро­бовать себя в эпическом жанре. Борис Пастернак, к которому она, безусловно, прислушивалась, говорил о себе в 1926 году: «В наше время лирика почти перестала звучать, и здесь мне приходится быть объективным, от лирики переходить к эпосу» (Пастернак, 4, 621). А годом позже повторил эту формулу еще более категорически: «Я считаю, что эпос внушен временем <...>» (Пастернак, 4, 621).

В апреле 1925 года П. Н. Лукницкий сделал следующую за­пись: «АА читает мне отрывок из неоконченной поэмы "Триа­нон", 10-я строка отрывка:
И рушились громады Арзерума,

Кровь заливала горло Дарданелл...*

Я говорю АА, что у нее, по-видимому, много ненапечатанных поэм...

АА: "У меня только 2 поэмы и есть: одна петербургская, а другая вот эта — "Трианон"...» (Лукницкий-1, 129-130).

Название поэмы — «Русский Трианон» — актуализировало ассоциации с Великой Французской революцией, которые уже прозвучали в стихотворении 1921 года «Страх» мотивами то­пора и помоста. О «петербургской» поэме мы ничего не знаем, кроме сохранившихся отрывков, но отголосок этого замысла, возможно, звучит в подзаголовке первой части «Поэмы без ге­роя», названой, как известно, «Петербургской повестью».

Насколько можно судить по сохранившимся строфам «Рус­ского Трианона», Ахматова пыталась осмыслить историческую катастрофу, которая привела к крушению империи. Но поэма не пошла, и позднее Ахматова объясняла, что на одной из строф она «спохватилась, что слышится онегинская интонация, т. е. самое дурное для поэмы 20 в.» (ЗК, 177). Работа над поэмой тянулась вплоть до 1935 года и осталась незавершенной.

В июле 1925 года она поделилась с П. Н. Лукницким свои­ми впечатлениями от «Курса русской истории» В. О. Ключев­ского и, в частности, о том, как ярко описана у него эпоха Ива­на Грозного: «АА восхищается Иваном Грозным — так гениаль­но управлял государством, такую мощь создал и умел давать ее чувствовать, так организовал и т. д. Приводила примеры из ис­тории царствования Ивана Грозного...» (Лукницкий-1, 202).

* П. Н. Лукницкий неточно цитирует незавершенную поэму Ахматовой «Русский Трианон»:
И рушилась твердыня Эрзерума,

Кровь заливала горло Дарданелл.

Это была реакция на измельчавшую современность, плохо совместимую с лирикой «трагического стиля». Чуть раньше Осип Мандельштам опубликовал в журнале «Прожектор» свои переводы из Огюста Барбье. В предисловии к публикации он писал, что в творчестве французского поэта поражает «контраст между величием пронесшегося урагана и убожеством достигну­тых результатов» (Мандельштам, 2, 303-304). Ахматова потом назовет период между 1925 и 1936 временем «страха, скуки, пустоты, смертного одиночества». И все же она твердо решила врастать в жизнь своей страны, как бы тяжело и страшно это ни было.

Ее звала с собой заграницу О. А. Глебова-Судейкина, а чуть позже, в 1925 году ее знакомые И. И. и Л. Я. Рыбаковы предло­жили ей ехать с ними за границу «с чтением стихов в Париже, Лондоне, Праге, Вене». Она ответила отказом (Летописъ-2, 77-79) и — более того — перед отъездом Рыбаковых в Париж «не дала им никаких поручений» (Лукницкий-1, 173), решительно отрезав себя от эмиграции.

«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович, зная Ваше внимательное отношение к культурным силам страны и в частности к писателям, я решаюсь обратиться к Вам с этим письмом.

23 октября, в Ленинграде арестованы Н.К.В.Д. мой муж Николай Николаевич Пунин (профессор Академии художеств) и мой сын Лев Николаевич Гумилев (студент Л.Г.У).

Иосиф Виссарионович, я не знаю, в чем их обвиняют, но даю Вам честное слово, что они ни фашисты, ни шпионы, ни участники контрреволюционных обществ.

Я живу С.С. <С>Р. с начала Революции, я никогда не хоте­ла покинуть страну, с которой связана разумом и сердцем. Не­смотря на то, что стихи мои не печа<та>ются и отзывы крити­ки доставляют мне много горьких минут, я не пала духом; в очень тяжелых моральных и материальных условиях я продол­жала работать и уже напечатала одну работу о Пушкине, вто­рая печатается.

В Ленинграде я живу очень уединенно и часто по долгу болею. Арест двух единственно близких мне людей наносит мне такой удар, который я уже не смогу перенести.

Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, вернуть мне мужа и сына, уверенная, что об этом никогда никто не пожалеет.

Анна Ахматова.

1 ноября 1935 года».

Сталин мгновенно отреагировал на это письмо резолюцией: «т. Ягода. Освободить из-под ареста и Лунина и Гумилева и сообщить об исполнении»³⁵. Уже 3 ноября Н. Н. Пунин и Л. Гу­милев были освобождены, а Ягода, в свою очередь, вынужден был отказать начальнику УНКВД по Ленинградской области в санкции на арест Ахматовой. По странному стечению обстоя­тельств запрос об ее аресте был датирован тем же числом, что и ахматовское письмо к Сталину.

Террор, обрушившийся на ленинградскую интеллигенцию после убийства Кирова в декабре 1934 года, заставил Ахматову ощутить свое неустойчивое социальное положение, которое в любой момент могло обернуться арестом. В ее решении обра­титься напрямик к вождю прослушивается не только отчаяние жены и матери, но и решимость пустить в оборот единствен­ный капитал, которым она располагала, - репутацию большого лирического поэта. Именно общепризнанность таланта спасла в 1930-е годы от гибели Бориса Пастернака, Михаила Булгако­ва и Осипа Мандельштама. Сталин не собирался разбрасываться ценными писательскими кадрами — он намеревался использо­вать их в политических целях. В общем-то он ее достиг: Пас­тернак напечатал в «Известиях» стихи о Сталине (цикл «Ху­дожник» с панегириком вождю), Булгаков написал «Батум», Мандельштам — «Оду». Освобождая сына и мужа Ахматовой, Сталин проявлял отнюдь не великодушие или жалость, а поли­тический расчет. Не случайно под его резолюцией об освобож­дении Пунина и Гумилева на копии ахматовского письма сто­яла подпись Молотова³⁶. И вряд ли без оглядки на это чудес­ное освобождение Льва Гумилева восстановили бы на истфаке ЛГУ в 1937 году. Однако Ахматова не отблагодарила власть, продолжая хранить поэтическое молчание. Вскоре ей напом­нили о затянувшемся долге.

10 марта 1938 года Лев Гумилев был арестован по обвине­нию в участии в руководстве молодежной антисоветской терро­ристической организацией и в подготовке террористического акта против А. А. Жданова. В сентябре того же года он получил 10 лет исправительно-трудовых лагерей с конфискацией имуще­ства, а его подельники — студенты ЛГУ Н. Ерехович и Т. Шумовский — по 8 лет. Все трое написали кассационные жалобы, по которым Военной коллегией Верховного Суда ССР было выне­сено странное определение. Жалоба Льва Гумилева была откло­нена, но приговор всем троим был тем не менее отменен «в отношении Гумилева за мягкостью и в отношении Ереховича и Шумовского за недоследованностыо дела»³⁷. Назначенное допол­нительное расследование имело очевидную цель — ужесточить приговор Гумилеву, что в тех условиях означало смертную казнь.

Дело было сфабриковано исключительно ради сына Ахма­товой; недоказанность вины Н. Ереховича и Т. Шумовского была только предлогом для пересмотра дела относительно одного человека. Всех троих на самом деле давно списали счетов и, не дожидаясь конца доследования и нового приговора, отправили в декабре 1938 года в лагерь на Беломоро-Балтийский канал. Публикаторы следственного дела Л. Н. Гумилева склонны ви­деть в этом «противоречия в работе судебной системы тех лет»³⁸, но, думается, никакого противоречия здесь нет.

Как свидетельствовал О. Калугин, на одном из допросов Лев Николаевич «видимо, после избиения, сказал: "Мать неодно­кратно говорила мне, что если я хочу быть ее сыном до конца, я должен быть прежде всего сыном отца"»³⁹. Поэтому в 1939 году на Ахматову было заведено дело с формулировкой «Скры­тый троцкизм и враждебные антисоветские настроения»⁴⁰. Таким образом, судьба сына контрреволюционера Гумилева была решена, а дальней целью ленинградских чекистов, безусловно, всегда была Ахматова. Тронуть ее без санкции свыше не позво­лял статус большого поэта, официально подтвержденный Ста­линым в 1935 году.

Ахматова, интуитивно понимая размеры надвигающейся опасности, сначала попыталась действовать официальным пу­тем. 3 февраля 1939 года она обратилась с письмом к прокуро­ру, в котором содержалась следующая просьба: «Так как приго­вор моему сыну Льву Николаевичу Гумилеву отменен (17 но­ября) и дело направлено на переследование в НКВД, я прошу вернуть в следственную тюрьму моего сына, который находит­ся в Б.Б.К 14 отделение»⁴¹. Как ни странно, но письмо подей­ствовало — в марте Льва Гумилева затребовали в Ленинград на пересмотр дела, но срок следствия при этом продлили. Смерть на лесоповале отодвинулась, но новый приговор мог оказаться куда более опасным и беспощадным.