Цветов В. Я. Пятнадцатый камень сада Рёандзи

...как за каменной стеной

Постоянному воспроизводству общинного духа спо­собствовал не один лишь коллективный характер работ в общине. Обычай селиться скученно, крыша к крыше, раз­гораживать дом не постоянными, плотными стенами, а раздвижными, легко снимаемыми бумажными «сёдзи» – все это тоже формировало характер японцев. Человек с детства идентифицировал себя с группой – семьей, со­седями, локальной общиной – и до конца дней своих не представлял себе жизнь вне их пределов.

В Нью-Йорке постоянно проживают 30 тысяч японцев. Опрос, проведенный среди них в 1981 году, выявил пора­зительную для всех, кроме самих японцев, картину. Треть из тридцатитысячного японского населения города ни разу не брала в руки американских газет. Сорок процентов япон­цев и почти половина японок никогда не знались с амери­канцами, не заводили с ними дружбы. Нью-йоркские японцы удовлетворялись местным изданием токийской газеты «Иомиури», местными радиопрограммами на японском языке, японскими передачами по городскому кабельном) телевидению и общением в рамках своей группы.

Вернемся, однако, в Японию.

Огромный автобус с музейными люстрами в салоне совсем не вязавшимися с современными стремительным» линиями автобусного кузова, с телевизором под потолком и с огромным холодильником для дорожной закуски за последним рядом кресел осторожно пробирался по узкой проселочной дороге, едва не задевая каменных и глинобитных оград, за которыми виднелись крестьянские дома. Токийский клуб иностранных журналистов организовал для своих членов поездку по сельской Японии. Судя по карте, с которой сверялся шофер, нужная нам деревня находилась где-то рядом, но отыскать ее никак не удавалось Наконец сопровождавшая нас девушка-гид туристской фирмы воскликнула: «Приехали! Приехали! Вот граница деревни!»

Я посмотрел в том направлении, куда показывала девушка. От видневшегося впереди горбатого мостика уходила в обе стороны заросшая кустарником канава, в котором громоздились сваленные в кучу поломанная старая мебель останки каких-то сельскохозяйственных орудий, тряпье строительный мусор.

Канава считалась территорией за пределами деревни-общины, а все, что находится вне ее, в представлении японцев – чужое, почти враждебное, не заслуживающее ни внимания, ни заботы. В старину в гроб умершего клали деньги «на дорожные расходы» – «варадзисэн». «Варад-зисэн» преподносились и односельчанам, отправляющимся в путешествие. В представлении общины не было разницы между потусторонним миром и миром за общинными рубежами. Такое понятие сохранилось до сих пор.

К чужим позволительно выкинуть ненужную рухлядь и чучело бога болезней, чтобы хворь убралась из деревни. К чужим можно изгнать сельскохозяйственных вредителей и прочие напасти – словом, поступить так, будто мир обрывается на границе общины. И наш автобус, перевалив через мостик, казалось, действительно переехал границу.

Представители деревенских властей ожидали журналистов на своей стороне мостика и не сделали даже шага навстречу автобусу, хотя видели, как неуверенно вел машину к мостику шофер. Автобус, покачиваясь с боку на бок на неровностях дороги, въехал в деревню под аккомпанемент «энка», которую пела на экране установленного в автобусном салоне телевизора Мисора Хибари – признанный мастер этого жанра японской эстрады. «Сердце мое, источающее кровь тоски, рвется на родину, и чудится мне, что стою я на мостике, что ведет в родимую деревню, и слезы душат меня»,– выводила певица слова жестокого романса. Кстати прозвучавшая «энка» и вызванные ею исторические и современные бытовые ассоциации дополнили образ деревенской общины. В средневековую пору в японских селениях появились бродячие музыканты, которые под аккомпанемент национального инструмента «сямисэна» распевали баллады, сложенные ими самими. Баллады назывались «энка». В них изобличалась несправедливость и воспевалась любовь, осмеивались человеческие недостатки и славилось геройст­во. В конце XIX – начале XX века «энка» превратилась в городской романс с весьма однообразным содержанием: тоска по отчему краю, горечь по поводу разлуки с любимой. В таком виде и сохранилась «энка» до наших дней. Извест­на точная дата появления первой ностальгической «энка» – 1888 год. Перерождение «энка» было вызвано развитием промышленности и переселением японцев в города и, сле­довательно, расставанием с общиной – деревней, семьей. В июле и декабре японцы, будто повинуясь тому же рефлексу, какой влечет птиц с юга в родные места, поки­дают города и отправляются туда, где родились и где когда-то была община, в которой они выросли. Как в «энка», исполняемой Мисорой Хибари, их «сердца, источающие кровь тоски, рвутся на родину». «Исход» из городов при­обретает массовый характер, и на железной дороге вво­дятся дополнительные поезда, а на воздушных трассах – дополнительные рейсы. После свидания с родиной японцы возвращаются нагруженные изделиями местных умельцев, домашними маринадами и копченостями. И от взгляда на деревянную куклу, выточенную соседом, живущим бок о бок с родительским домом, смакования сливы, замари­нованной по рецепту, передающемуся в родной деревне из поколения в поколение, теплеет у японца на сердце и меньше оно «источает кровь тоски».

Сейчас деревня – уже не прежняя мелкая локальная общность. Крестьян, живущих исключительно земледелием, почти не осталось, если не считать населения очень неболь­шого числа префектур, удаленных от промышленных центров. Отходный промысел сделался для многих кресть­янских семей равнозначным занятию сельским хозяйством. Побочные доходы, подчас превосходящие поступления от сельского хозяйства, материально поставили семьи отход­ников на одинаковый уровень с чисто крестьянскими семья­ми, а то и выше их. И поэтому слабеет в деревне общинный дух, но он все еще стоек. Воспроизводимый в городе ста­раниями предпринимателей общинный дух экспортируется обратно в деревню во время летнего и зимнего «исхода» горожан, гальванизирует там общинное сознание и сам в ре­зультате получает дополнительный толчок. Деревенская община вполне может служить моделью японского общества, замкнутого, отделяющего себя от окру­жающего мира.

В парламентах многих государств, в частности в англий­ском, есть выходцы из зарубежных стран. Однако немысли­мо, чтобы депутатом высшего законодательного органа Японии сделался человек иностранного происхождения. Да что там – иностранного! Натурализовавшемуся корей­цу и тому недоступно парламентское место, даже если его предки очутились в Японии много поколений назад и он успел забыть и родной язык, и родную культуру. В Япо­нии – 700 тысяч корейцев, проживающих постоянно и являющихся национальным меньшинством. И тем не менее ни одно правительственное учреждение не предоставит ра­боту корейцу.

В июле 1985 года пятнадцать юношей-корейцев объяви­ли в городе Осака голодовку в знак протеста против обра­щения с ними, как с уголовными преступниками: власти снимают у корейцев отпечатки пальцев. Вслед за юношами из Осаки голодные забастовки объявили корейцы еще в шести городах. Директор школы в городе Кавасаки кореец Сан Хо отказался пройти унизительную процедуру и не­медля был арестован. Ему грозили тюремное заключение и крупный денежный штраф. Корейцам, как и предста­вителям других национальных меньшинств, разрешено появляться на улице, только имея при себе специальное удостоверение – этакий «аусвайс», что вводился гитлеров­ской армией для населения оккупированных земель.

Общинная замкнутость, вражда к чужакам столь силь­ны, что путем только длительного и напряженного судеб­ного процесса корейский юноша добился зачисления в юридическое высшее учебное заведение, куда его никак не хотели принимать, хотя он успешно сдал вступительные экзамены. Такой же процесс потребовался другому корейцу для восстановления на работе, которой его лишила ведущая электронная фирма только потому, что он не японец.

Корейцам приходится скрывать свое происхождение. Если им это удается, то они, бывает, добиваются извест­ности в спорте или искусстве. Как Исао Харимото, напри­мер, первоклассный в прошлом игрок в бейсбол, он сде­лался непревзойденным мастером телевизионного спортив­ного репортажа. Но, начиная и заканчивая трансляцию со стадиона, он никогда не представляется своим подлинным именем: Чан Хун.

Включая натурализовавшихся корейцев, в Японии про­живают 776 тысяч иностранцев, которые намерены оста­ваться в стране постоянно. Это – всего лишь 0,65 процента общей численности населения страны. Япония предпочи­тает оплачивать половину бюджетных расходов Управления верховного комиссара ООН по делам беженцев на их рассе­ление по миру, нежели впускать иностранцев к себе.

Какую бы самую лучшую среднюю школу в США, Англии, Франции не окончил японец, престижные япон­ские университеты откажут ему в приеме. Только Киотский университет нарушил общинную традицию и недавно ввел специальные вступительные экзамены для японцев – выпускников зарубежных школ. Мало ценятся в Японии дипломы даже самых блистательных иностранных высших учебных заведений. Крупные фирмы весьма неохотно берут на работу обладателей зарубежных дипломов. С дру­гой стороны, выпускник японского колледжа, поступив­ший на работу в иностранную фирму, созданную в Японии, считается неполноценным японцем.

Кто-то из японских журналистов убежденно говорил мне, что Киити Миядзава, видный деятель правящей ли­берально-демократической партии, министр в нескольких кабинетах, никогда не займет место главы правительства. – Он слишком близко знаком с иностранной культурой и хорошо ладит с иностранцами,– сказал журналист таким тоном, будто Миядзава поражен проказой, и категорически заключил: – Ему не быть премьер-министром, он – иностранный кандидат.

«Наше положение в Японии напоминает судьбу негров в США»,– сказал Р. Макдэниел, вице-президент японско­го филиала американского химического концерна «Монсан-то». Вероятно, сравнение американского дельца имеет основание, но требует уточнения: иностранцев дискримини­руют в Японии не из-за иного цвета кожи, а вследствие их принадлежности к иной общине. Общинная дискриминация распространяется в равной степени и на американца, и на европейца, и на азиата, если он не японец.