От редакции

В Апокалипсисе сказано: «Ты думаешь, что ты богат, а ты беден, нищ и окаянен» (Откр.3,17).

Современный человек любит всуе упоми­нать слово культура, но если уж говорить об истинной культуре, то она начинается с уме­ния увидеть свою некультурность, познать ограниченность своего ума, бесстыдство и безобразие своих страстей, этой тайной бо­лезни души; истинная культура - стать ра­бом Христа и послушником Церкви, чтобы через подобное рабство получить свободу.

Наша интеллигенция постоянно путает два аспекта, в которых действует человечес­кая душа,- духовный и чувственно-душев­ный. Явления, относящиеся к духовному аспекту, переносятся на душевный, и наобо­рот. Критерии и ориентиры истинной и ложных религий при этом пропадают. В душевном контексте-аспекте определить и различить духовные явления невозможно. Поэтому религии в их внешних проявлениях начинают представляться интеллигенту, по­вторимся, внутренне мало различающими­ся традициями, с близким друг другу содер­жанием. Значительная часть интеллигенции искренне не понимает, почему Православие так резко отделяет себя от других конфессий. Многие считают это дефицитом любви и узо­стью мышления, даже не представляя того, что перевести духовное на уровень душевно­го - означает погасить и умертвить дух. Пе­ред нами вполне закономерное явление: че­ловек, не вышедший из области душевного и страстного, не может познать, что такое дух, а так как к этому непониманию обычно при­бавляется интеллектуальная гордость, то че­ловек негодует: как это он, такой образован­ный и умный, не может чего-то понять. Не­ужели простым верующим доступно то, что не доступно его просвещённому наукой уму и облагороженному искусством сердцу. Если даже интеллигент и осознаёт, что его дипло­мы не могут стать «билетиками» в страну истины, то всё равно будет искать эту истину в привычном ему душевном аспект в котором, сказать но правде, религиозной истины нет. Истина - это Бог и путь от к Богу. Бог открывается человеку в духов­ном аспекте, через Свои Божественные силы и энергии, называемые благодатью. Через пробудившийся, как бы воскресший, дух очищается и совершенствуется душа, она становится подобием духа и причастницей благодати; через душу благодать ос­вящает и тело: происходит преображение всего человеческого существа. Если глав­ное звено в этой иерархической цепи раз­рушено или отсутствует, то душа не может увидеть Божественный свет, она мечется и бьётся, как слепая, пребывая во тьме сво­их интеллектуальных грёз и представлений. С непробуждённым духом, лишенная виде­ния и ведения внетварного и незримого све­та, натура интеллигента строит по привыч­ным ей дискурсивным* методам свои поня­тия о религии, как о неведомых островах.

* Дискурсивным - рассудочный.

Православие, принятое в одном душевном аспекте, без пробуждения духа, а самое глав­ное - без искания благодати, не даёт чело­веку чувства внутренней достоверности, оно воспринимается эмоционально или формально и поэтому так же отличается от истинного Православия - общения с благо­датью, как тень человека от самого человека.

Чем же достигается выход из душевного в область духа? Борьбой со страстями, с вооб­ражением и чувственностью; затем послуша­нием, подчинением своего малого разума ве­ликому разуму Церкви и отказом от соблазна ввести дискурсивное мышление, как инстру­мент анализа, в область веры. Для веры нуж­на жертва, этой жертвой, прежде всего, долж­на стать интеллектуальная гордость. Простой человек, имеющий духовный опыт, стоит на лестнице духовной мудрости выше, чем эру­дит, перелиставший целую библиотеку, но не очистивший свой ум от путаницы пред­ставлений и хаоса помыслов, а сердце - от страстей. Интеллектуал, старающийся пой­мать истину сетью своих логических сужде­ний, если даже он считает себя верующим и позволяет себе изредка посещать храм, так же мало знает о Православии, как мало знает о мёде тот, кто только видел пчелиные ульи.

Экуменические симпатии нашей интелли­генции являются выражением её душевнос­ти и индифферентного к вероисповеданию гу­манизма. В душевном аспекте понять различия между конфессиями или доказать ис­тинность Православия - трудно, но в духов­ном - они как бы высветляются и становят­ся видны. Прииди и виждь (Ин.1,46),- го­ворит Апостол, увидевший свет Христа, Нафанаилу; последуй учению Церкви не только умом и чувством, но и сердцем, волей очищай его, как учат аскеты, оставайся ребён­ком рядом с её мудростью и тайной, борись со своей гордыней, как со смертельным врагом, и в тварном свете духа своего ты увидишь веч­ный свет Христа или, точнее - свет Христа озарит и оживотворит твой дух.

Смирение, это великое таинство,- есть от­крытость души для Бога. Открытость нельзя заменить никакой добродетелью, даже всеми добродетелями, взятыми вместе. Смирение открывает сердце навстречу Богу, и бездна человеческого сердца наполняется полнотой из «Божественной бездны», или, говоря по-другому, образно,- луч благодати освещает бездонные глубины сердца, и капля благода­ти наполняет волнующееся море сердца ра­достью и даёт человеку неземной покой.

Иногда какой-нибудь интеллигент гово­рит: «Мне хорошо в храме, но что мне может дать священник? Я готов принять его как исполнителя Таинств, но, кроме этого, что может быть у меня с ним общего?».

Или в этих словах выражается обычное интеллигентское пренебрежение к священ­ству, или наш интеллигент исходит из соб­ственного случайного опыта. Возможно, ин­теллигент подошёл к священнику с вопросом ответ на который мог бы быть дан только на уровне информации или дискурсивного мыш­ления, в том числе казуистически-схоласти­ческого. В таком случае интеллигент потре­бовал у священника того, чего у священника могло и не иметься. Результат был бы таким же, спроси он у врача об электронной техни­ке. Священник - это не философ, не схоласт, не историк и даже не богослов-эрудит (хотя одно не исключает другого). С точки зрения эрудита, ответы священника могут показать­ся наивными, а иногда могут быть действи­тельно ошибочными. Но если бы интеллигент подошёл к православному священнику не как к совопроснику, а как к духовному руководи­телю и спросил бы совета, как ему, интелли­генту, спастись, то в большинстве случаев по­лучил бы правильный ответ. Священник, многие годы служащий литургию, возносящий молитвы и ектеньи, принимая Причастие, то есть соприкасаясь с Божественным светом, не может не иметь определённого духовного про­свещения и поэтому способен дать ответы на голос души, желающей приблизиться к Богу, а не на вопросы любознательного и скепти­ческого рассудка.

Ещё одна характерная интеллигентская черта - слабое знание самого себя, что, как ни странно, может сочетаться со способнос­тью к тонкому психоанализу. Оно и понятно: проникнуть в глубины души можно только при свете благодати. Анализ на уровне реф­лексии - это картины сменяющих друг друга волн. Интеллигент обычно болеет гордостью; он везде хочет быть значимым. Если интел­лигент не идеализирует себя, то он готов вы­глядеть и в своих глазах, и в глазах окружа­ющих самим демоном, только бы не мелким и паршивым бесёнком. Священник, как пра­вило, интуитивно чувствует внутреннее со­стояние своих духовных чад и видит их глав­ную болезнь, с которой надо начать лечение. Поэтому слова священника могут показать­ся на первый взгляд не соответствующими вопросу, но они будут содержать то, что нуж­но спрашивающему. Это проверено опытом. Впрочем, и здесь требуются определённые условия - любовь со стороны священника к спрашивающему и доверие спрашивающе­го к священнику: тогда появляется внутрен­няя связь, тогда благодать может открыть священнику то, что скрыто под непроница­емым покровом от любого психолога.

Религия - это, прежде всего, новая жизнь, а не информация. Для новой жизни необ­ходима жестокая и в большинстве случаев продолжительная борьба с самим собой. В этой борьбе не помогут блестящие идеи, цитирование святых отцов и собственные изобретения. Здесь необходим волевой кон­троль над своей жизнью и, больше того, над своим сердцем - источником жизни.

Некоторые интеллигенты, прочитав ка­кую-нибудь книгу об Иисусовой молитве, считают, что достаточно теоретически овла­деть методом, и успех обеспечен. На самом деле Иисусова молитва неотрывна от еван­гельских заповедей, от образа жизни челове­ка. Её нельзя изолировать от литургической жизни Церкви, её нельзя рассматривать отдельно от всей христианской аскетики, как цитату, вырванную из контекста. Молитва является сердцем духовной жизни, жизнь человека должна стать приготовлением к мо­литве. Иисусова молитва вне жизни по Еван­гелию или замирает и гаснет, как лампада без масла, или превращается в механическое и поверхностное повторение слов, а в некото­рых случаях - при явных плотских грехах - может привести к душевному расстройству, своего рода истеричности.

Борьба со своими страстями похожа на лечение хронической, закоренелой болезни. Для борьбы нужны время и настойчивость, а наша интеллигенция хочет получить всё легко и быстро. Современный интеллигент, еще не смыв грязи страстей, считает, что, едва переступив порог Церкви, он уже го­тов к встрече с Богом, и чувствует себя об­манутым, если эта встреча не состоялась.

Вопрос о духовном отце - один из труд­ных вопросов нашего времени. Для этого надо, прежде всего, почувствовать свою ду­ховную недостаточность, и - отсюда - не­обходимость в духовном руководителе как в проводнике по незнакомой местности, где много путающихся тропинок, много рытвин и обрывов. Необходимо и наличие волевой решимости исполнить благословение духовника. Отношение к духовнику не должно пе­реходить в фамильярность и панибратство, с одной стороны, и - в нежную сентимен­тальность или в ложное смирение с беско­нечными поклонами и словесным афиширо­ванием своей греховности, с другой стороны. Духовный отец, о чем бы он ни говорил, даёт тебе урок, этот урок ты должен понять и вы­полнить все требования. В религиозной жиз­ни никакие знания не могут быть прочны­ми, если они не основаны на опыте, если они не заработаны, так сказать, потом и кровью. Священник должен уметь сочетать любовь к своим духовным чадам со строгостью к ним и сам должен следовать уставам Церкви. Ру­ководство может протекать только в русле церковного Предания и евангельского уче­ния. Излишняя суровость и излишняя лас­ковость - это две крайности, которые долж­ны быть чужды духовному отцу. Суровость обижает сердце человека, он замыкается в себе, а излишняя ласковость чрезмерно привязывает к духовному отцу в душевном плане, и это может стать скрытым «страст­ным» состоянием.

Как выбрать духовного отца? Надо молить­ся об этом и прислушиваться к свидетель­ствам своего сердца. Необходимо и духовное взаимопонимание, похожее на родство. Гово­рят, что грудной ребёнок безошибочно узна­ёт свою мать среди многих женщин. Так душа человека может узнать, кого избрать своим духовным отцом. Духовный отец должен го­ворить кратко и ясно, а больше любить мо­литься. Молясь, он невидимо присутствует рядом со своими духовными чадами, где бы они ни были. Духовный отец не должен быть тщеславен, а также корыстолюбив. Его «корысть» - это спасённые души. Святые отцы говорили, что где внешняя помпа, там мало духа. Беседы с духовным отцом не дол­жны переходить в мирские посиделки, иначе главное забудется. Надо помнить, что демон будет стараться оторвать человека от духов­ного отца, будет клеветать на духовного отца через помыслы человека или ложные мнения окружающих. Но лишь в некоторых случа­ях разрешается переменить духового отца, и то - после благословения на это у опытных духовников. На такой шаг надо решаться как на тяжёлую хирургическую операцию когда нет другого выхода. Но обычно меня­ет духовного отца гордый человек, который ищет не простых и смиренных духовных руководителей, а чудотворцев и прозорлив­цев. Такой человек просто-напросто счита­ет, что духовный отец недостоин его.

Мы сказали, человек не может познать свою собственную душу. Человеческая ду­ша - это глубокое море. И человек видит только тонкую, поверхностную плёнку, только тот «внешний слой» души, где мысль принимает форму профористического* сло­ва, а внутренние импульсы ощущаются как чувства и эмоции. На поверхности души мы видим поверхностную же область след­ствий, а не глубинную область причин. То, что мы знаем о своей душе, относится к ве­дению феноменологии**, а скрытые от нас глубины души - к ведению онтологии***.

* Профористический - высказываемый, внешний.

** Феноменология - здесь: учение о сущностях как предметах возможного опыта.

*** Онтология - здесь: учение о бытии.

Духовная интуиция духовного отца высвечивает монаду* человеческой души, духовник видит не «голую» атрибутику, а саму субстан­цию души, он видит не её внешнюю жизнь, а недоступный рефлективной аналитике ноу­мен** души. Человек ищет причину феноме­на, а духовный отец говорит о состоянии ноумена, может быть, порой и слишком про­стыми и «безыскусными» словами. А интел­лектуалу кажется, что священник по своей простоте не понял вопроса.

* Монада - здесь: неделимый духовный элемент.

** Ноумен - здесь: сущность в себе.

Христианское бесстрастие - не буддий­ский вакуум, в котором тонет всё без разбо­ру,- и душевное, и духовное, это не признак состояния нирваны, когда сама душа превра­щается в холодный труп, когда царственное место духа занимает «царица-пустота». Хрис­тианское бесстрастие - это исцеление страст­ных сил души. Страсть - это деформиро­ванное чувство, это - «лихорадка эмоции», это - болезненная, то есть неправильная, ре­акция человека на какой-либо внешний раз­дражитель. Страсть агрессивна. Она захваты­вает человека, парализует волю, затемняет рассудок. Бесстрастие - действие благодати и возобновление внутренней гармонии, когда душа подчинена духу, а дух - Богу. Но со­стояние бесстрастия не статично, здесь нуж­на постоянная борьба с самим собой. Бесстра­стие - это истинная жизнь души. Однако бесстрастие, которого хотят добиться без бла­годати, одними искусственными приемами,- это ложная духовность, она ведёт к бесчув­ствию и мертвенности; не Бог, огонь, а де­мон, холодный, как вечные льды, поглощает душу. Образно говоря, хрис­тианская аскеза - это вскрытие гнойника, чтобы исцелить больную руку, а буддийское бесстрастие - это отсечение руки вместе с гнойником. Христианское бесстрастие со­пряжено с глубокими духовными пережива­ниями, но в них нет сложностей и противоре­чий. Они не нарушают тишины благодати. Иногда интеллигенту кажется, что если он «раздаст» своё душевное имущество, то тут же превратится в бездомного нищего. Такой страх может стать причиной мучительных колебаний. Человек одет в грязные одежды, теперь ему говорят: «Сбрось эту ветошь, и мы дадим тебе царские одеяния»,- а он боится, что, расставшись с привычной одеждой, останется нагим. Это - тоже испытание мужества и воли человека. Господь сказал: женщина мучается от боли, пока родит ребёнка, а ког­да родит, забывает всё (Ин.16,21) - и радуется появлению новой жизни. Когда че­ловек почувствует пробуждение своего духа, тогда он забудет о сомнениях, колебаниях и переживаниях и будет радоваться, что родил­ся в новую жизнь. Всё это познается опытом. Рассудочный гносис, как душевная сила, идёт от частного к целому. Он воспринимает объект аналитически, расчленённо, объект в его частичных проявлениях, свойствах и ат­рибутике, а затем строит модель из отдель­ных конструкций. Духовный разум воспри­нимает объект синтетически, через проник­новение в его ноумен. Образно говоря, он созерцает идею объекта. Здесь пропадает дистанция между объектом и субъектом, все­гда присущая аналитике, здесь происходит нечто похожее на соприкосновение, только без смешения и отождествления. Идеаль­ная сущность объекта отражается в нусе* человека. Это своего рода зрение, только более простое и цельное, чем физическое зрение.

* Нус - здесь: духовный разум, своего рода взаи­мосоотнесенность бытия и его созерцания.

Для того чтобы иметь критерий различения душевного и духовного, следует обратиться к учению святителя Григория Паламы*, кото­рый, так сказать, догматизировал восточную мистику - учение о несотворённом свете.

* Григорий Палама, сет. (f ок. 1360) - учитель Церкви.

По учению Григория Паламы, а вернее - православных мистиков-исихастов, суще­ствует три вида света: первый - это чувствен­ный свет, который воспринимают телесными очами не только люди, но и другие обитате­ли Земли. Это - космические эманации*, имеющие материальную природу. Второй вид света свойствен только человеку: это - свет интеллекта, способность рассуждать и воображать, вызывать в памяти картины прошлого, составлять планы на будущее, на­ходить закономерности между явлениями. Это - свет, который достигает значительной интенсивности у философов, поэтов, учёных; им восхищается мир и часто путает его с духовностью. Образно говоря, этот свет мерца­ет в лабораториях, льётся из театральных рамп, озаряет залы библиотек, но этот свет, как чувственный свет, принадлежит земле, ему недоступно небо. И наконец, третий вид света - это несотворённый свет благодати, это свет Фавора**. Этот свет человек может увидеть только через подвиг веры и очище­ния души от страстей.

* Эманация - здесь: порождение космоса.

** Свет Фавора - нетварный Божественный свет.

Это - свет Фиваиды и Синая, это - свет преображения, тайны веры, глубины Евангелия. Мистическая встреча души с Богом и жизнь будущего века открывается в этом свете. Кто хочет увидеть Бога в интеллектуальном свете, того ждёт по­ражение: он увидит призраки своего собственного воображения или, вернее - синер­гизма своей фантазии и диавольской лжи. Католицизм отверг учение о несозданном свете, он назвал его «ересью Паламы», его не приняли также протестантство и другие христианские конфессии, и именно потому, что они душевны. В этом отношении паламизм стал как бы своеобразной границей между Православием и инославием: для Православия экуменизм невозможен. Мы говорим с инославными на разных языках. Апостол Павел прямо сказал: душевное ду­ховного не понимает (1 Кор.2,14), ду­ховное для душевного кажется безумием Платформа экуменизма - это душевное.

Исихазм означает безмолвие, но это не от­сутствие слова-смысла, а полнота, это - луч Божественного света, того несотворённого света, который, сочетаясь с человеческим ду­хом, дает человеку ощущение исполнения всех его исканий и стремлений, ощущение полноты жизни, и в то же время снимает все противоречия и сложности. Луч благодати наполнил светом бездну человеческого серд­ца, и наступило безмолвие. Не мёртвая стати­ка, а тишина, без сомнений и страстей,- со­стояние небесного покоя, состояние особой динамики, когда в каких-то внутренних глу­бинах расширяется самобытие. Мистичес­кие переживания католиков относятся к эмоциональным переживаниям: это - область душевных вдохновений, яркого воображе­ния, которое может дойти до визионерства и появления стигм - ран на теле. Видения католических подвижников носят чувственный характер, их записи нередко представляют собой форму диалога с Хрис­том, то есть подвижники пишут от имени Христа, имитируя Евангелие, а стигмы - это результат внутреннего, эмоционального отождествления себя с распятым Христом. Некоторые видения католических монахинь имеют сюжетом встречи с неизвестным ду­хом, которого они называют Христом, встре­чи с явно романтической окраской. Стиль та­ких произведений обычно носит нервозный, беспокойный характер, в них как раз отсут­ствует то, что мы назвали безмолвием. В про­изведениях восточных аскетов мы чувству­ем глубину и ясность мысли, внутреннюю гармонию и великую трезвость ума, а у ка­толических мы видим смену эмоций, подни­мающихся до состояния экстаза, и какие-то тёмные провалы сознания. У католиков при­сутствует постоянное внутреннее беспокой­ство, своего рода учащение пульса. В като­лицизме мистика оторвана от богословия и богословие превращено в схоластику.

Религиозный рационализм есть подмена духовного плана душевным, и здесь человек может обратить дары от Бога против Бога. Это особенно видно в мистических сатанинских сектах. Там душевный свет отдаётся демо­ну и превращается в мёртвый, прямо клад­бищенский, свет, который содержит в себе метафизическую тьму. Это - свет люциферианских откровений.

Мы не отождествляем душевность с ка­ким-то негативным началом, не приписы­ваем душе и духу дуалистическое проти­востояние, мы только говорим о том, что душевное не может постичь духовное, как в физическом свете невозможно увидеть ин­теллектуальный свет. Но когда нарушается иерархия человеческой личности и душа узурпирует область духа, тогда демонизируется сама религия. Если же душа подчи­нена пробуждённому духу, то возобновля­ется гармония человеческого существа, и возникает новое видение мира. Например, красота природы и человека может служить не объектом страстей, а средством возведе­ния ума к Богу - тенями и подобиями Бо­жественной красоты. Сам эстетизм, как влюблённость в космос, по природе своей антитеистичен, он оторван от вечности; от­носительная красота творения, когда жизнь соединена со смертью, кажется ему само ценной. Поэтому эстетизм кончается дека­дентством.

Современный интеллигент толком не понимает, что ему нужно от Церкви. Он не понимает даже, что такое Церковь. Иногда интеллигент считает Церковь каким-то мир­ским институтом, члены которого, люди од­ной веры, собираются вместе для молитвы. Церковь представляется ему коллективом, объединённым ритуалами и чувством корпорационной солидарности. В этом случае оценка Церкви превращается в оценку очень поверхностную, внешнюю,- оценку челове­ческого элемента Церкви. А эта оценка, как уже было замечено, бывает весьма строга и критична, ибо интеллигент сталкивает­ся в Церкви не со святыми, о которых он читал в книгах, а с простыми людьми, с че­ловеческими недостатками и слабостями. Но ведь Церковь не делает человека святым ме­ханически: необходимы, напомним, подвиг воли и изменение жизни. Кроме того, грязь и пыль видны при свете, и во свете Церкви явно обнаруживается то, что таилось в глу­бине человеческого сердца. Многие пороки выходят наружу после обращения человека к вере, хотя до этого они спокойно «сидели» внутри. В Церковь приходят люди, осознав­шие свою болезнь, но Церковь и Правосла­вие - еще не гарантия спасения. Из ворот больницы часто выносят трупы. Люди, толь­ко пребывающие в Церкви и не исполняю­щие её учения, могут по своему внутренне­му состоянию оказаться закрытыми для бла­годати. Помимо всего прочего: грех и зло, в отличие от добра, сразу бросаются в глаза. Христианское добро целомудренно, оно ста­рается скрыть себя от взоров людей. Если бросить в воду золотоносную руду, то кру­пицы золота ложатся на дно. Человеческие грехи и слабости - это не Церковь, а плёнка на поверхности Церкви. Церковь - это, преж­де всего, невидимая сила, это благодать Божия и условия для приобщения благодати. Другая распространённая ошибка - в Церкви ищут эзотерики, ищут какие-то мистичес­кие секреты, и, конечно, ничего не находят. Люди, занятые такими поисками, похожи на Симона-волхва, который предлагал Апосто­лам деньги, чтобы купить Дух Святый (Деян.8,18-19). Они хотят купить благодать на свои интеллектуальные богатства. Церковь, вместо этого, предлагает им путь борь­бы со страстями, смирение ума, послушание, и они часто, подобно богатому юноше из прит­чи, покидают Церковь, как тот - Христа (Мк.10,17-22).

Ещё одно искушение в религиозной жиз­ни интеллигента - крайний спиритуализм, когда человеку начинается казаться, что дог­маты, выраженные словесно, а также ритуа­лы и Таинства, имеющие материальную фор­му, уже не соответствуют идее чистого духа, что сама Церковь материализировалась. Спи­ритуалисты считают, что религию можно све­сти к самоочищению, и называют себя духов­ными христианами. Если эти люди пытаются на практике воплотить свои религиозные воз­зрения, то они приходят к отрицанию не толь­ко греха, но и материи, а вместо богообщения - к языческой мистике «упрощения». Пантеистическая элита занималась интеллектуальным созерцанием пустоты, которое у неоплатоников доходило до экстаза. А ещё чаще такие люди, ругнув походя Церковь, начинали искать духовность в оккультных учениях и попадали в сети сатанизма. К это­му порой прибавляется яростная защита своей индивидуальности, на которую яко­бы покушается Церковь.

Гиперсамолюбие наших интеллигентов иногда превращает их душу в какую-то вос­палённую рану: неосторожное прикоснове­ние, случайный толчок, а уж тем более заме­чание, сделанное какой-нибудь «грубой» ста­рушкой, может вызвать у них шоковую реакцию. Но в каком-то смысле это ведь про­верка смирения - как будто дверь в храм ста­ла низкой, и интеллигенту надо пригнуть гордо поднятую голову, чтобы войти внутрь. Впрочем, обычно такой человек убеждает себя, что в Церкви люди в самом деле гру­бые и злые, и чуть ли не Церковь сделала их такими, и поэтому ему нечего там искать. Однако, как мы уже отмечали, интеллигент в глубине души считает, что он оказывает честь Церкви, посещая храм, что Ангелы должны радоваться его приходу, как великодушию интеллектуала, который снизо­шёл к толпе, недостойной его...

Мы не оправдываем грубость, наоборот, мы считаем, что истинная культура осно­вывается на любви к человеку, на уважении к нему, поэтому святые люди, независимо от их происхождения и образования, царского ли они были рода или из простецов, облада­ли особой духовной культурой, духовной красотой в обращении с людьми. Грубость - это дефицит религиозного чувства, но обиду на неё, как нравственное искушение, надо преодолеть. Во всяком случае, следует при­знать в проявлении грубости определённую справедливость: человек, гордящийся собой, внутренне был некультурен и получил от людей, которых презирал в душе, вслух выс­казанное неуважение.

Интеллигент боится Церкви и ещё по од­ной причине. Он живёт в мире своего бога­того воображения, он привык воображать, изобретать и сочинять, вот он и сочинил об­раз самого себя, уверовал в этот образ, по крайней мере, играет в этот образ. И интел­лигент интуитивно чувствует, что в Церкви он, возможно, увидит себя не таким, каким готов и хочет видеть и узнавать себя. Интел­лигенту порой легко играть в порядочность, даже до увлечения, но страшно быть действительно внутренне порядочным. Расстаться с ложным «эго» так же трудно, как прыгнуть с высоты в пустоту, в которой нет привычной опоры. Поэтому интеллигент страшится быть кающимся грешником, страшится снять театральные одежды и стереть грим с лица. Он предпочитает остаться романти­ком и актёром по отношению к себе самому, артистом от религии.

Как же отличить духовное от душевного?

Наша интеллигенция живёт в мире ду­шевного и чувственного, свои мистические чувства она облекает в форму привычных для неё душевных образов и понятий, более то­го - ей свойственна, повторимся, душевная, а не духовная интеллигентность. У интел­лигенции мистическое чувство сливается с эмоциями, растворяется в них и, потеряв связь с духом, вырождается и деградирует. А в мистике нет нейтрального состояния, в ней нет демаркационной линии, которая различала бы левое и правое. Мистические чувства, поглощённые страстной эмоцио­нальностью, обычно получают энергию от демонических сил. Эмоция слишком груба и примитивна, чтобы выразить таинствен­ные песнопения духа. А страсти - это озве­ревшие эмоции. Как в рёве зверей не может выразиться смысл человеческой речи, так эмоциональное вдохновение чуждо голосу духа. Страсти соединены с демоническим миром, и человек получает импульсы, иду­щие от тёмных сил, природы которых он не может понять, и считает эти эмоциональные переживания духовностью.

Здесь необходимо ещё раз подчеркнуть: душа по природе своей проста. Это не диада, а монада, но в душе заключена способность выходить за пределы видимого, материально­го, эмпирического и созерцать в своих интуициях другой, духовный мир. Из всех существ земли этой способностью обладает только че­ловек. Око души, обращённое к Богу, называ­ется дух. Он не единосу­щен Богу, как учат пантеистические религии, но он является вершиной иерархического строения человека, тем звеном, через которое человек общается с Божеством. Страсти, лож­ные знания о духовном мире, интеллектуаль­ная гордыня умерщвляют дух.

Под душой в этой клас­сификации мы подразумеваем те душевные силы и способности, без которых было бы невозможно земное существование. Это тоже око души, но направленное к земному. При грехопадении произошла деформация и разъединение душевных сил человека. Душа стала действовать вне духа. Дух ушёл в себя в какое-то спящее состояние. Он дремлет иногда на миг пробуждаясь и снова погружа­ясь в сон. Только благодать Божия может про­будить дух, вернуть ему потерянное место в триметрии человеческого существа. Но здесь необходим синергизм благодати и человечес­кой воли. Только в Православии сохранилось учение о том, как возможно пробудить и ос­вободить от плена душевности дух. Только у Православной Церкви имеются средства, то есть возможность, реанимации духа, без ко­торого Божественная благодать не может най­ти место в человеческом существе. В других религиях и конфессиях речь идёт не о возрож­дении духа, а о сублимации душевных сил. Эту сублимацию люди принимают за духовность. Мы дорожим Православием как един­ственной истиной, как единственной возможностью реального общения человека с Богом.

Итак, современной интеллигенции свойственна гипердушевность. Дух не просто дремлет, он погребён под слоями этой душев­ности, как бы закопан в землю. Человек может ходить по земле, не подозревая, что под его ногами находится зарытый клад. Так, многие современные интеллигенты, враща­ясь в области душевного, не подозревают, что в их внутренних глубинах находится неве­домый им их собственный дух. Душевность имеет широкую амплитуду - от грубых стра­стей до музыки Иоганна Себастьяна Баха* и картин Рафаэля*. И признак этой душевнос­ти - космофилия.

* БахИ.-С. (1685-1750) - немецкий композитор.

** Рафаэль (Раффаэлло Санти [Санцио]) (1483-1520) - итальянский живописец и архитектор.

Когда мы говорим о различии между ду­ховным и душевным, мы вынуждены огра­ничиться лишь некоторыми признаками и свойствами. Только внутренний религиоз­ный опыт и пробудившийся дух дают воз­можность человеку увидеть, что принадле­жит вечности, а что - земле. Только в свете благодати человек познаёт себя, находит себя и приобретает себя.

Дух - созерцает, душа - воображает и рас­суждает. Дух обладает внутренним логосом, способностью к непосредственному интуитив­ному познанию, душа - профористическим словом и способностью к логизму. Дух об­ладает особым религиозным чувством, ко­торое даёт возможность не только созерцать, но и переживать общение с духовным ми­ром, образно говоря, не только отражать его свет, но и ощущать его тепло.

Душа обладает чувствами не духовного, а эмоционального характера, похожими на ре­акцию «эго» по отношению к раздражителям, идущим как от внешнего мира, так и от соб­ственно внутреннего: памяти и воображения, имитирующих внешний мир. Духовные чув­ства глубоки и спокойны. Они динамичны, они полны внутренней энергией и в то же время - безмолвны, как бездонные глуби­ны неба. Говорят, что волны вздымаются на мелководье. Страсти крикливы, каждая страсть агрессивна, она хочет покорить себе всю душу и взять в плен весь ум. От напора страстей ум начинает колебаться, как огонь светильника при порывах ветра.

Духовные чувства, напротив, делают ум более ясным, а мышление более глубоким и проницательным. Душа строит модели исти­ны, она гадает об истине и затем верит в соб­ственные изобретения. И это - принцип субъективной оценки достаточности доказа­тельства. Дух ищет истину за гранью эмоций и рассуждений, вернее - он ищет те внутрен­ние условия, которые дают ему возможность видеть истину через соприкосновение с ней. Здесь не сумма доказательств, а чувство дос­товерности, которая может быть даже более реальной, чем при восприятии мира через сенсорику. Душевная религиозность прояв­ляет себя через возбуждение, энтузиазм, вдохновение, иногда через состояние экста­за. Проявление духа в религиозном пережи­вании иное. Это - чувство освобождения, просветления и преображения. Здесь нет эмоциональных «перехлестов», сами чувства приобретают какую-то тонкость и прозрач­ность. Они похожи на воды глубокого водо­ёма, которые в своём бесшумном движении кажутся неподвижными.

Душевно-религиозные чувства оставляют после себя тонкий смрад гордости, ощущение какой-то мутной сладости, порождают пред­ставление о собственном избранничестве, и человек даже может со слезами благодарить Бога за то, что Он сделал его непохожим на других. После душевных переживаний в душе крепнет мысль о какой-то особой миссии для которой человек якобы предназначен, ра­стёт скрытое самолюбование и, что особен­но характерно, жажда внешних знаний, даже под видом религиозных знаний. Эту, вне­шнюю, информацию человек хочет усвоить и хорошо запомнить, чтобы блеснуть ею пе­ред другими. Иногда такой человек, прочи­тав о добродетели смирения и не поняв, что смирение надо скрывать так же, как и дру­гие добродетели, начинает смиряться напо­каз, ожидая от окружающих рукоплесканий. В этом псевдорелигиозном вдохновении нет одного - искреннего и глубокого покаяния. После таких душевных восторгов человек обычно впадает в мечтательность, он слов­но бы пишет в своём воображении какую-то героическую поэму, главным персонажем которой является он сам.

Духовно-религиозное переживание - иное: человек освобождается от туч помыслов. Страсти и эмоции уходят из поля сознания куда-то в тёмные углы души. Образно гово­ря, они ложатся за дверью сердца, как приру­ченные львы. Человек ощущает полноту бы­тия, как будто само время останавливается, получив новую объёмность и глубину. Ещё одно отличительное свойство этого состоя­ния: исчезают сомнения и противоречия, не возникает никаких вопросов, всё становится ясным, даже малое приобщение к благодати даёт великую неизреченную радость. Человек не ищет внешней информации, она кажется ему каким-то диссонансом, как скрежет ме­талла по стеклу, человек хочет одного - по­быть с самим собой, а вернее - с благодатью, которую он ощутил в своём сердце.

Человек переживает чувство покаяния, но при этом без всякого драматизма. Само покаяние, сливаясь со смирением сердца, звучит как ответ на любовь Божию. В этом состоянии мышление становится ясным и память приобретает особую силу и чёткость.

Во время душевно-религиозных пережи­ваний человека могут осенять блестящие мысли (но это лишь потешные огни, которые быстро гаснут, не оставляя следа), и к ним нередко примешиваются остроумные шутки и каламбуры, как будто стрелы, направлен­ные в стан врагов веры. В некоторых, к счас­тью редких, случаях псевдорелигиозное со­стояние переходит в визионерство, человек начинает создавать картины на религиоз­ные темы, он живёт в мире своего вообра­жения и считает это небесной реальностью чуть ли не Откровением и Божественным даром. У человека, утвердившегося, как бы укоренившегося, в ложный мистицизм, из­меняется отношение к окружающим, оно становится или слащаво-сентименталь­ным, когда показная ласковость пропитана не любовью, а скрытой сексуальностью, или, наоборот, дерзким и требовательным. Духовная религиозность отличается от ду­шевной стремлением не к словесному само­выражению, а к безмолвию и молитве. Эта молитва лишена эмоционального драматиз­ма и эффективности. Основа её - благогове­ние. Человек в минуты молитвы ощущает, что Бог - это всё для него, а он без Бога - ничто. Он молится, прежде всего, о вечной жизни, о прощении своих грехов, он чувствует себя нищим, который протягивает руку за пода­янием; в то же время он ощущает в этой ни­щете свое богатство. Молитва, ещё раз на­помним,- это диалог, молитва не остаётся без ответа, но ответ - это, прежде всего, не изменение внешних условий, а пробуждение самого человека. Душевная молитва эмоцио­нальна и страстна, там просят преимуще­ственно то, что принадлежит Земле. Там ищут не Бога, а «от Бога», там хотят изменить Про­мысл Божий без изменения самого себя. Та­кая молитва является не потребностью духа, а потребностью ситуации, положения, нужды (в некоторых случаях - своего настроения). Душевная молитва не чувствует Бога как Жи­вую Личность, а обращается к Нему как к пер­сонифицированному энергетическому Цент­ру вселенной. Но даже такой молитве не благоволит современная интеллигенция.

А ведь слово молитва происходит от «мо­лить», «умолять»*, но для интеллигента умо­лять - это признак слабости и малодушия. На самом же деле отчуждение от молитвы - это симптом гордости, окаменения сердца, вот почему даже слово молитва вытесняется из лексикона интеллигенции другим, модным, словом - медитация.

* Ср. старославянское молити, латинское deprecari - с тем же значением.

Вместо того чтобы сги­бать свою медную шею, человек, удобно сев в кресло или на скамью (а это один из атрибу­тов католической церкви и протестантской кирхи, который на Западе стал проникать и в православные храмы), начинает медити­ровать, размышлять над каким-либо изречением, или рассматривать какой-либо об­раз, или повторять какие-либо, порой и не­понятные ему, слова. Так что если молитва, как мы уже знаем,- диалог, то медитация - это монолог, обращённый к самому себе. Медитируя, человек не выходит из поля своего «это», а это как раз и устраивает современного интеллигента.

Есть особый вид медитации - психотера­пия, методология которой прямо противопо­ложна христианскому пути к Богу через по­каяние. Человек внушает себе, что он здоров, что он обладает высокими достоинствами, вместо того, чтобы лечить болезнь, вместо того, чтобы искоренять свои страсти. Психо­терапия - это сознательное введение челове­ка в мир иллюзий, это - обольщение челове­ка посредством его же собственной гордыни, это - ложная анестезия, на время снимающая боль (симптом болезни), после которой не излеченная, а только закрытая от сознания человека болезнь проявляется с новой силой. Мы считаем медитацию разновидностью гипноза, который открывает к душе человека до­ступ тёмным силам и, как всякий гипноз, раз­рушает психику человека изнутри. Если ме­дитацию можно определить одним словом, то этим словом будет антимолитва.

Когда мы говорим о том, что интеллиген­ту сложнее прийти к Православной Церкви, чем простому человеку, то мы вовсе не хо­тим сказать, что в неучености есть некая духовная элитарность. И речи не идёт о ка­кой-то «новой» кастовой иерархии, только перевёрнутой вверх ногами! Мирское обра­зование, мирские знания, изящество мышле­ния и речи, подобное изяществу манер, при­надлежат душевному плану. Это всё - свет человеческого интеллекта, для которого духовный мир так же непроницаем, как для физического света - интеллектуальный мир. Но в области духа различия между людьми теряются. Ребёнок и умудрённый жизнью старец, философ, написавший десятки книг, и простой крестьянин, профессор, читающий лекции с университетской кафедры, и ста­рушка, стоящая у дверей храма,- не имеют преимущества в богопознании. Но если че­ловек будет гордиться и надмеваться своим знанием, если он захочет подойти к вере с привычными для него дискурсивностыо и анали­тикой, то его ждёт поражение. Свет своего интеллекта гордец примет за духовный свет и будет блуждать по лабиринтам, думая, что он стоит у истоков истины. Золотая цепь еван­гельских Блаженств начинается с заповеди о нищете духа. Интеллектуал, посчитавший, что он духовно богат, сорвался уже с первой ступени. Когда мы говорим о современной ин­теллигенции и искушениях, стоящих перед ней, то имеем в виду не интеллектуальные знания, а гордость знаниями - гордость, в которой она (интеллигенция) превзошла своих отцов. По-настоящему интеллектуален тот, кто осознаёт ограниченность и условность своих знаний. Блестящий знаток античной философии преподобный Иоанн Дамаскин* увидел свою духовную нищету и отдал себя на послушание простому старцу, чтобы выу­чить алфавит духовной жизни.

* Иоанн Дамаскин, прп. (f ок. 780) - учитель Церкви.

Имеются ли ещё какие-нибудь препят­ствия, кроме гордости, мешающие интеллек­туалу прийти в Церковь? Нам кажется, что это - метод, или стиль, мышления. Интелли­гент идёт от частного к целому. И разумеется, никогда не достигает целого. Он наблюдает явления, обнаруживает закономерности, стро­ит гипотезы и изобретает. Но феномены - это только фрагменты бытия, сумма феноменов никогда не будет равна ноумену вещей, в то время как ум интеллектуала привык моде­лировать, и, даже веря в Бога, он склонен производить богословское моделирование Божества, то есть иметь дело со своим ин­теллектуальным произведением.

Возникает вопрос: что же мешает интеллек­туалу, осознавшему, что путь к Богу - это, прежде всего, мистический путь? Ему нужны огромные усилия, чтобы сконцентрировать­ся на молитве. Ученый привык размышлять над темой. В молитве - общаются, образуют духовную связь, ищут единства на личност­ном плане - человеческая душа и Божество,- через молитву конечное отражает в себе об­раз бесконечного и сотворенное включается в бытие абсолютного. Ум интеллектуала испытывает здесь постоянный соблазн - заме­нить молитву медитацией, где он оказывает­ся в своём привычном ментальном русле.

Но медитативная молитва - это только тень молитвы. Она не может насытить человечес­кого духа, она не может озарить глубины сердца, более того, она не может обуздать че­ловеческие страсти. Это всё тот же холод­ный интеллектуальный свет. Человек видит разительное несоответствие между тем, что он вычитал в книгах о молитве, и своим на­личным состоянием. Интеллигент похож на человека, который хочет вырыть колодец, но, вместо этого, стучит бесплодно киркой по неподдающемуся камню и, вконец осла­бев в своих усилиях, забрасывает работу. Более того, интеллигент обвиняет не себя, а само святоотеческое учение о молитве, которое не принял (или не понял), и, не по­жертвовав ничего для молитвы, считает, что он не получил обещанного.

Следует помнить о трёх условиях молит­вы. Первое условие - это покаяние,- когда слова молитвы как бы сливаются в один вопль: «Помилуй». Второе условие - борь­ба со своими страстями, и особенно - с гор­дыней; человек должен увериться в Боге и разувериться в себе: «Я - ничто. Ты - всё». Третье условие - контроль над поступающей информацией. То, что не является необходи­мым, является лишним и обременительным. Без ограничения сенсорного восприятия слова молитвы перестанут быть слышны самому человеку. Они заглохнут в шуме и жуж­жании помыслов.

Современному человеку кажется, что он уже победил «этот мир», ведь он же не за­нимается чёрным бизнесом, не следует конъюнктуре и не делает явных подлостей по отношению к окружающим людям. Ему кажется, что он уже стал христианином, когда откликается на чужую беду, помогает своим друзьям и так далее. При этом внут­ренняя жизнь как бы ускользает от его вни­мания. Здесь могут действовать два факто­ра - или религиозный минимализм, или гуманистический максимализм. Но чтобы быть христианином, необходимо, прежде всего, очищение сердца. Больше всего хра­нимого храни сердце своё, так как от него источник жизни (Притч.4,23),- пишет святой царь Соломон. Одна общественная этика еще не может сделать человека хрис­тианином, ибо её могут придерживаться люди различных мировоззрений.

Удовлетворение одной общественной эти­кой - это или половинчатое христианство, или же гуманистическая гордыня своим мни­мым достоинством; это вера в свою собствен­ную нравственную порядочность. Характер­но, что такие грехи, как ложь и разврат, чаще всего игнорируются. «Ведь от этого никто не страдает,- уверяет себя интеллигент,- я не посягаю ни на какие права, а только самовыражаюсь». Для половинчатого христианина собственная душа превращается в какой-то затяжной компромисс, а для интеллигента-гуманиста - в фикцию, на которой не стоит задерживать внимание.

Надо сказать, что принципиальность и му­жество свойственны не только христианину. Мы видим принципиальных сектантов и му­жественных еретиков, мы встречаем мило­сердных атеистов. Но есть добродетели, спе­цифически присущие христианству,- это ду­ховное смирение и любовь к своим врагам. Христианство внутренне гармонично; отдель­ные достоинства, и даже подвиги, не могут сделать человека христианином, скорее - они окончатся самолюбованием. Человек говорит в тайне своего сердца; «Смотрите, я и так, без Бога, хорош!». Или же лелеет другую мысль: «Благодарю Бога, что Он возлюбил меня, что сделал таким, какой я есть» (Лк.18,11). Здесь человек стоит не перед Господом, про­ницающим глубины сердца, а перед самим собой: так кокетка смотрит в зеркало и гово­рит: «Я красивее моих подруг».

Блаженному Августину приписывают выражение: «Virtutes gentium splendida vitia sunt» («Добродетели язычников (мирские) - блестящие пороки»). Такие «добродетели» отнимают у человека видение своих грехов и чувство вины. Если человек не чувству­ет себя больным, он не спешит к врачу. Если человек не ощущает своей греховнос­ти на уровне помыслов и желаний, то он не будет понимать, зачем ему надо идти в храм, где собрались люди, такие же, а может быть, ещё и худшие, чем он.

А современный интеллигент привык жить самим собой, своими мыслями, чувствами, переживаниями. Он боится, что потеряется в Церкви, растворится в «грубом» народе, заполняющем храм. Церковь - это духовное единство, а интеллектуалу трудно пожертво­вать своей гипериндивидуальностью.

У людей, не включённых в церковную жизнь, нет внутреннего, духовного опыта, и они склонны рационалистически рассматри­вать различные религиозные и конфессио­нальные системы. Как мы уже говорили, ин­теллигенцию крайне раздражает утвержде­ние православных богословов о том, что истина одна и спасение может осуществить­ся только в Православной Церкви. Интеллигенты видят в этом конфессиональную гор­дыню, обскурантизм и фанатизм: «Неужели истина может быть достоянием только не­большой по численности части человече­ства?». Интеллигенты, недоумевая, неволь­но повторяют обычное обвинение римских судей, которое те предъявляли древним хри­стианам: «Неужели вы думаете, что великие философы Эллады и законодатели Рима ошибались, а из всего человечества только вы, поклоняющиеся распятому иудею, обла­даете истиной и предназначены к спасе­нию?!». Напомним, что Спаситель назвал путь в Небесное Царство - путём для немно­гих (Мф.7,14). Странно: если бы какой-нибудь философ заговорил о равенстве всех философских систем и объявил бы, что Платон, Бёме, Иммануил Кант*, Гегель, Маркс и Ницше одинаково правы и говорят об одном и том же, только разными словами, то такая постановка вопроса, в лучшем случае, пока­залась бы интеллигенту шуткой.

* Кант И. (1724-1804) - немецкий философ.

А когда ин­теллигенту говорят, что равенство религий невозможно, что главное свойство истины - это, прежде всего, непротиворечивость, а по­этому теософия и экуменизм являются попыткой уничтожить само понятие истины и заменить её плюрализмом гипотез, то интел­лигенты негодуют и обвиняют православных в дефиците любви. Принимать все религии за истину можно только тому, кто не верит ни в одну из них. Призыв уважать все рели­гии означает заменить религию индиффе­рентностью к вере или религиозным атеиз­мом. Принять догматы православной веры - отразить в глубине своего духовного суще­ства природу невыразимого и непостижи­мого Божества. Некоторые интеллигенты воспринимают догматы только как табу, ко­торое запрещает заниматься религиозным экспериментаторством - тем, что они склон­ны считать творческим прозрением.

У интеллигенции хватает и других искуше­ний: для учёного поиск иногда более дорог чем сам результат, а ведь искание Бога час­то принимает драматический характер, име­ет яркие контрасты и переживания, эмоцио­нальные взлёты и падения. И это порой по­нимается как полнота жизни. Но жизнь духа в ином: если чувства души подобны ярким краскам, то духовные чувства - прозрачному свету. У человека гораздо меньше изобрази­тельных средств, чтобы выразить в слове жизнь духа (душевные страсти изобразить проще). Здесь будет меньше ярких метафор, впечатляющих образов и неожиданных срав­нений. Здесь меньше поэзии и блеска. В жиз­ни духа открывается иная, невыразимая кра­сота преображения. Трудно найти краски, что­бы изобразить хрусталь из-за его прозрачной чистоты. Духовный мир недоступен для ду­шевных очей, в нём - особая тишина, и это не пустота, а - песнь, которую нельзя передать в звуках. Этот мир, заключённый в самом че­ловеке, открывается ему через богоуподобление. Душевные чувства не слышат тихих гла­голов духа, их заглушает шум страстей. Не испытав духовной жизни, интеллигенты уже готовы вынести ей приговор. Им кажется, что это какая-то статика и удручающее однооб­разие. Но когда исчезает завеса тумана, то гла­зам открываются просторы неба, эти мириа­ды горящих огней, рассыпанных в необъят­ных далях, как неисчислимые сокровища. Душевный человек не понимает глубины без­молвия. Он хочет, чтобы Бог явился ему в гро­ме и буре его человеческих страстей. Он гово­рит: «Бог любит меня в моих исканиях и стра­даниях, в моих падениях и разочарованиях больше, чем тех, кто успокоился, найдя Его». Но на самом деле интеллигент просто не хо­чет расстаться со своими страстями, а все его «страдания» - это просто попытка взойти на крест в осквернённом рубище души. Может быть, у интеллигента вначале и бывают какие-то искания, но затем они превращаются в дра­матические монологи на сцене души, когда этот артист от религии любуется самим собой.

Итак, странное дело - интеллигенты твердят о принципиальности, а требуют от нас, верующих, религиозной беспринципно­сти во имя какой-то абстрактной любви и единства: примите-де идеи теософии или же хотя бы экуменизма, и тогда согласие и мир воцарятся на земле. Но на деле без истины не может существовать сама любовь: исчез­нут и одна, и другая, останется только шанс получить гуманитарную помощь.

Как уже было замечено, интеллигент яро­стно дорожит своей индивидуальностью, но в то же время интеллигенция отличается рез­ко выраженными корпоративными свойства­ми и особенностями. Интеллигенция во все времена имела свои особые интеллектуаль­ные стандарты, типизированный, своего рода суммированный менталитет. Интеллигент может быть верующим или неверующим, иде­алистом или материалистом, поклонником тех или иных философских течений, привер­женцем различных политических партий, сто­ронником любых течений в литературе и ис­кусстве - от реализма до кубизма*, но при этом интеллигент всё равно будет находить­ся в каком-то особом душевном «поле».

* Кубизм (1910-1920) - авангардистское направ­ление в европейском искусстве.

Ин­теллигенцию можно сравнить с многочислен­ным, разветвлённым орденом, имеющим свои правила, свою этику и свои неписаные зако­ны. Этот «орден» не имеет единого центра управления, но тем не менее мы замечаем у него однотипную шкалу ценностей, выработанный этический кодекс, а точнее говоря - этикет, сходные идеи и настроения. В этом «ордене» собраны люди с самыми разными характера­ми они могут диспутировать и конфликто­вать друг с другом до бесконечности, но их объединяет дух союза, в который они вступи­ли. В этом «ордене» индивидуальность отно­сится к корпорации - как биологическая особь к виду, к которому принадлежит; ее мен­талитет принимает определённое направле­ние, как стрелка компаса под воздействием магнитного поля. Интеллигенцию более все­го характеризует одинаковая реакция на ду­ховные ценности. Нам трудно выразить нашу мысль просто, и поэтому мы прибегнем к парадоксу - интеллигент может быть религи­озно ориентированным, в душевном аспекте, и в то же время духовным нигилистом.

Чем характеризуется современный интел­лигент? Нам кажется, внутренней асиммет­ричностью. Сила и способность души в нём развиты негармонично. Разрыв между чув­ством и умом постоянен, разобщение ума и воли еще более глубоко. Чтобы как-нибудь скрыть эту внутреннюю дисгармонию от себя и от окружающих, интеллигент беспрерывно играет. Он, как сказано выше, артист от рели­гии. Более того, он артист, постановщик и зри­тель пьесы одновременно. Сложность - это проклятие интеллигенции. Даже когда ин­теллигент хочет быть искренним, он играет в правду. Из набора масок интеллигент вы­бирает наиболее соответствующую его со­стоянию, но говорит-то - маска, а не сердце.

Отношение интеллигента к Церкви насто­роженное, полное внутренней тревоги и опа­сения. Ему легче войти в какую-нибудь эзо­терическую секту, чем в храм для молитвы в воскресный день. При слове Церковь в душе интеллигента просыпаются необъяснимые для него самого фобии. По нашему мнению, разгадка этой психологической проблемы со­стоит в том, что интеллигент, повторимся, принадлежит к невидимому ордену-союзу, что он находится внутри некоей системы, грани­цы которой очертил невидимый циркуль.

Интеллигент понимает, что в Церкви он должен стать другим. Он должен отказаться от своих прежних представлений, он должен разорвать душевные связи, которые объединяли его с прежними друзьями, а точнее с единомышленниками. Интеллигент дол­жен своё интеллектуальное «имение» отдать нищим, то есть, как уже известно, бесам, он должен начать жестокую борьбу со своими страстями, в которых он видел, ещё раз под­черкнём, полноту и содержание жизни и которые привык «перебирать», как музы­кант - струны инструмента, чтоб вызвать ча­рующие душу звуки.

Но у тайных союзов есть свой устав, и че­ловек, покидающий союз, будет подвергнут остракизму и наказан: он перебежчик и враг. Верующий интеллигент в своей среде под­вергается невидимой изоляции и негласно­му бойкоту. Он становится чужим, конечно при условии, что он действительно стал цер­ковным христианином, а не играет в христи­анство. Если же он - артист от религии, то остаётся своим в своём кругу. Развлекаться волен каждый так, как ему угодно.

Интеллигент может быть внешне вполне порядочным человеком, он может искренно возмущаться несправедливостью, он может с презрением отвергать махинации и взятки, он может быть щедрым и великодушным, однако он никогда не сможет очистить своё сердце от похоти, грязи и страстей, потому что его добродетели основаны на гордости, кото­рую он считает чувством собственного досто­инства, и на тайном самолюбовании, которое приводит его к превозношению над другими. Оттого-то порядочность интеллигента - и мы уже это говорили - простое исполнение общественной нормы и игра в нравственного героя. Что же касается самой души, то интел­лигент считает, что его внутреннее состояние, его страсти и грехи, к нравственности не име­ет прямого отношения, поскольку не наруша­ет прав других людей. Вот почему душевный разврат, поражающий глубины сердца, как метастазы,- явление, характерное особенно для интеллигенции. В этом отношении твор­ческая интеллигенция, люди искусства уже несколько столетий прочно держат лидерство. Играть со своим воображением, развлекать­ся игрой со страстями и оставаться незапят­нанным невозможно. Восточная пословица гласит: «Кто хочет покататься верхом на тиг­ре, оказывается в его зубах».

Наша интеллигенция закомплексована, потому что легко ранима. Комплексы - это латки, которые накладывают на рваные дыры подсознания. Наибольший процент душевнобольных поставляет интеллиген­ция. Душевные болезни главной своей при­чиной имеют гордость. Гордый человек глу­боко несчастен, он находится в постоянном конфликте со всеми, и в то же время он не хочет и поэтому не может смирить свою гордыню.

Для интеллигенции гордость - это не де­монический грех, а синоним достоинства. Церковное учение о смирении интеллигент понимает как малодушие и постоянную го­товность к капитуляции. Христианин сми­ряется, видя глубину своей греховности. Интеллигент имеет обширные познания о внешнем мире, но свою душу он знает и понимает меньше всего, поэтому он и не ви­дит, в чём его, а вернее общечеловеческая - греховность, в чем он должен каяться, что он должен постоянно исправлять. Интелли­гент считает себя нравственным также по­тому, что может сказать много красивых слов о нравственности.

Христианин смиряет себя, видя в каждом человеке красоту и подобие образа Божиего. Интеллигент видит в каждом человеке прежде всего, степень его культуры. Он хо­чет превзойти других и еще более утвердить свою гордость, своё раздувшееся «эго».

Гордость всегда протестует, гордость все­гда недовольна. Сословная гордость интел­лигента подготавливала революции. Бунты устраивали разбойники, а революцию - ин­теллигенты. Конец был один: бунтовщики попадали на плаху, а интеллигенция оказы­валась размолотой жерновами революции. Поджигая корабль, на котором она плыла, интеллигенция сгорала в пламени этого пожара или тонула в волнах моря. Больше все­го пострадала интеллигенция во время трёх самых грандиозных революций - француз­ской, русской и китайской. Она всё пережи­ла, всё перетерпела и в результате ничему не научилась. После недавнего шока, кото­рый пробудил стремление приблизиться к Церкви, найти в ней защиту, прийти к ней, интеллигенция снова стала организовываться в подобие средневекового ордена, она по-прежнему очарована фаустовской меч­той, она по-прежнему стремится к невоз­можному - остановить время, установить хилиастическое* царство на земле, хотя бы продав за это душу дьяволу. Современное искусство - это конвейер расписок, нацарапанных кровью, расписок, хотя и зашиф­рованных, но расписок о продаже души.

Наша интеллигенция развратна каким-то особенно утончённым внутренним развра­том, который создаёт патологические ком­плексы и фобии. Наша интеллигенция вы­росла на идеях эволюционного развития человечества, поэтому нравственные зако­ны она считает относительными, временны­ми понятиями, которые нуждаются в модер­низации и исправлении. Эта модернизация, по сути дела, оправдала разврат, сделала его обыденностью, почти нормой жизни. Пос­ле гордости ума это - второй фактор, кото­рый разделил, как Великая Китайская сте­на, интеллигенцию и Церковь. Гордость и разврат - главные причины духовного ни­гилизма. Уровень культуры у интеллиген­ции снижается, биологизм постепенно зах­ватывает интеллект, однако характерные черты интеллигенции пока что остаются всё теми же: это - кастовая гордость, это - ду­шевные страсти, это - изощрённость и в то же время бессилие ума, это - тяготение к оккультизму и чувство элитарности. Поэто­му интеллигенция в отношении к христиан­ству и напоминает чем-то орден тамплиеров*. Интеллигента пугает перспектива пере­хода в Церковь, поскольку он видит в ней чужую для него среду. Он боится потерять «поле» своей интеллектуальной активнос­ти, боится лишиться своего символическо­го языка и остаться как бы в пустоте.

* Тамплиеры (1118-1312) - члены католическо­го духовно-рыцарского ордена.

Чув­ствуя ложь своей жизни, трагичность свое­го душевного состояния, интеллигент в то же время боится, как мы уже отмечали, рас­статься с грязным хитоном своих страстей. И пытается оправдать себя тем, что он хрис­тианин в сердце, что он лучший христиа­нин, чем те, кто регулярно ходит в храмы. Для интеллигента Церковь - это не свет, льющийся из вечности, не благодать, напол­няющая радостью душу, а тягостная систе­ма законов, уставов и запрещений. Интеллигент смотрит на двери храма, как на во­рота тюрьмы.

Надо сказать, что мы имели целью обоб­щить определённые тенденции, но вовсе не абсолютизируем их. Личность человека всё-таки выше какого-либо сообщества или со­словия. Поэтому мы не говорим о той части интеллигенции, которая нашла в себе силы забыть культурно-сословные предрассудки, нашла в себе силы вступить в Церковь и об­рести в ней то, чего не может дать весь мир.

Древние мудрецы утверждали: «Человек есть то, что он ест». Чем питается современ­ная интеллигенция? Мы, конечно, имеем в виду интеллектуальную пищу - книги, которые представляют собой своеобразный свод законов для интеллигенции. Здесь мы увидим произведения солидных учёных по философии, истории, литературоведению, языкознанию, которые своим объёмом могут подавить сознание человека: так эти книги придавили бы человека к земле, вздумай он понести их на своих плечах. У энциклопе­дистов-эрудитов, к сожалению, имеется об­щий признак: богатство накопленных фактов и духовная пустота. Там - не высвечены духовные основы истории, там - нет опор­ной мысли, а там - только груды фактов и их индексация. Эти факты учёные стара­ются искусственно расположить по векто­рам своих гипотез и заполнить ими сухие русла своих концепций - о, эти примитив­ные, куцые, нередко вульгарные концеп­ции в гегельянско-марксистской упаковке для цензурных «врат»! В этих книгах - отшлифованный до блеска язык, натрениро­ванный в полемике рассудок, но мало той мудрости, которая видит причины и суть событий. Эрудиты в большинстве случаев похожи на спутники, вращающиеся вокруг звёзд немецкой или французской филосо­фии. Из своего туманного космоса они пытаются «сфотографировать» историю земли. Этими произведениями, пропитан­ными духом рационализма и кастового пренебрежения к Церкви, современная интеллигенция получает инъекции ате­изма. В процессе обучения секуляризи­руется её менталитет. Эрудиция для интеллигенции - аналог гипноза, который парализует творческое мышление и со­здаёт психологические комплексы.

Особняком в «гегельянской партии в мар­ксистских мундирах» стоит Мераб Мамар­дашвили, который является лириком фило­софии и утопистом нравственной героики. Проблемы нравственности разрабатывал и Эрих Фромм* в психологии. Их касался Ев­гений Евтушенко** в поэзии. Эти три лица - не равнозначащие величины, это - три коло­ритных явления современного гуманизма.

* Фромм Э. (1900-1980) - немецко-американ­ский философ, психолог и социолог.

** Евтушенко Е. (р. 1933) - русский поэт.

Для Фромма нравственность - это место у общего корыта с похлёбкой. Его психоло­гия - правила о том, как надо культурно есть эту похлебку, чтобы не толкаться и не пере­вернуть корыто. Для Евтушенко нравствен­ность - это модное платье с декольте для кокетливой девицы. Вся его крикливая но­стальгия по нравственности - такой же ли­тературный трюк, как у Есенина - поза хулигана. Мамардашвили - явление другого характера. Он - Дон-Кихот нашей интеллигенции, для него личность человека сто­ит над историей. В абстрактном человеке, автономном от Бога, Мамардашвили видит самоисточник нравственности. Персона - это та «Прекрасная Дама», которой он служит, но она оказывается Дульцинеей из Тобосо*.

* Дульцинея Тобосская - героиня романа «Хитро­умный идальго Дон Кихот Ламанчский» испанско­го писателя Мигеля де Сервантеса (1547-1616) (см., напр.: Сервантес М., Be. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский: В 2 т. М., 1988).

Христианские историки и учёные рас­сматривали земные реалии на фоне вечнос­ти. Рационалисты саму Землю втиснули в глобус. Учёные, выросшие в эпоху револю­ций, обладали знанием, уровень и широта которого стали практически недосягаемы­ми для современных интеллектуалов. Но на судьбе этих учёных сказалась трагическая ситуация того времени, проклятием которо­го стала богооставленность. Эти эрудиты были похожи на могучих циклопов, которые имели один глаз, и то - устремлённый в зем­лю. Поэтому их произведения не только гордость науки, но и свидетельство трагизма богооставленности, трагизма материализа­ции человеческого сознания.

Культуру первой половины XX столетия, включая «Историю эстетики» Алексея Лосева* и Беломорско-Балтийский канал, можно назвать циклопической культурой.

* Лосев А. (1893-1988) - русский философ и филолог. Речь идет о его «Истории античной эсте­тики» в 8 томах (М., 1963-1994).

Мы сказали, что большинство нашей ин­теллигенции развращено, но мы имеем в ви­ду здесь особую, духовную развращённость, тонкую и скрытую от глаз, как червивая серд­цевина яблока. Тонкий яд растления особен­но сильно действует в семьях интелли­генции, когда дети наследуют не столько внешнюю культуру, сколько внутренний ни­гилизм своих отцов. Да, мы видим в числе творческой интеллигенции тех, кто облада­ет тонким художественным взглядом и вы­сокими поэтическими интуициями, но в то же время такой интеллигент порой способен рассказывать самые циничные истории, то есть способен наплевать словами в души собеседников - как в уличную урну, и это в среде, считающей себя выразительницей определённых нравственных начал!

В жабрах рыбы со временем скапливается грязь, поскольку через них фильтруется вода. Душа интеллигента - это фильтр, через который проходят потоки различной, в том числе постыдной и даже отравленной, ин­формации. Светская литература - это тес­то, вскисшее на страстях. Описание греха пороков и страстей вызывает, как бы ин­дуктирует, в душе подобные чувства и пе­реживания. Великий христианский мистик, преподобный Исаак Сирский, считал, что во всяком познании есть частица симпатии. По­чему человек с жадностью читает светский роман или повесть? Как раз потому, что они насыщены страстями. В своей душе читатель переживает подобные чувства, и это даёт ему душевное наслаждение. Он переживает со­стояние персонажей светских книг, он как бы перевоплощается в них. Чем острее эти пе­реживания, чем ярче краски страстей, чем больше они захватывают сердце, тем инте­реснее книга. Душа интеллигента становит­ся все более пластичной, она становится спо­собной воспринять самые изощрённые чув­ства. В сердце интеллигента постоянно возбуждены страсти, они требуют себе всё новой и новой пищи. Господь сказал, что кто посмотрел с вожделением, тот уже совершил блуд (Мф.5,28). А теперь почти всякая книга и практически каждый журнал - это целая галерея греха. Прочитать их - пере­жить описанные в них грехи. Читать их – всё равно что работать с микробами чумы. Толь­ко в лабораториях надевают стеклянную мас­ку, а читая современные печатные издания, жадно вдыхают страшные миазмы как нечто лакомое.

Между интеллигенцией и Церковью, как известно, ещё в предреволюционные годы создалась какая-то отчуждённость, не толь­ко идеологическая, но и прямо сословная. Однако ведь этот процесс продолжался, по крайней мере последние триста лет, со всё нарастающей силой и интенсивностью. Те революции, которые в XX столетии потряс­ли мир, имели своим ферментом интелли­генцию и проходили под атеистическими лозунгами. Постреволюционная культура в нашей стране имела уже программно ате­истический характер. Бунт сменился идео­логией, которая должна была планомерно уничтожать религию. Уцелевшая от пожа­ра революции интеллигенция оказалась за­ложником нового строя. Теперь её застав­ляли работать, заковав в железные цепи. Если для интеллигенции раньше атеизм был модой, то теперь он стал неизбежностью, и интеллигенция довольно быстро при­способилась к нему. Период атеизма отбро­сил людей в состояние духовного варвар­ства. Угроза казней, ссылок и преследований как дамоклов меч висела над головой интеллигенции. Редко какое художественное про­изведение обходилось без глумления над Церковью, редко какой научный труд - без рассуждений о правильности марксизма. В советской атеистической литературе даже сложился особый тип священника, по атеи­стическим канонам,- хитрого и алчного жреца, не имеющего нравственных принци­пов, а также монаха - распутника и пьяни­цы. Но в этом мы видим не только и не столько способ выслужиться перед властью и получить добро на издание книги, в этом видна и инерция давнего кастового высоко­мерия - инерция пренебрежительного от­ношения к Церкви. Если человек поступа­ет против своей совести, то он, как бы ин­стинктивно, начинает издеваться над Богом и над Церковью, чтобы успокоить себя. Ин­теллигенция потеряла правильное представление о христианстве. К тому же после революции основная масса интеллигенции могла знакомиться с христианством только по «библиям» Емельяна Ярославского* и Таксиля или по карикатурам в журналах.

*Ярославский Е. (Миней Израилевич Губельман) (1878-1943) - советский политический деятель, историк и религиовед. Речь идёт о его антихристи­анских сочинениях (см., напр.: Библия для верую­щих и неверующих. М., 1977).

Время идеологического террора как буд­то прошло. Но интеллигенция в целом так и осталась нецерковной. И всё-таки что-то притягивает её к Церкви. Она чего-то хочет от Церкви. Не зря она как бы «ходит круга­ми» около храма, то приближаясь к нему, то отдаляясь от него. Что это значит, ведь она так стремилась уничтожить Церковь? Не­ужели это - историческая ностальгия? Или это понятное желание убийцы приходить к тому месту, где он пролил кровь? Может быть, здесь жажда покаяния за себя и за гре­хи своих отцов? Нам кажется, что ни то и ни другое. Интеллигенция ни в чём не раскаи­вается. Но всё-таки в глубине души она чув­ствует, что живёт неправильной жизнью, что её идеалы рушатся как карточные домики, что культ свободы превратился в культ гря­зи, и, самое главное - она ощущает, что она глубоко несчастна, и предчувствует, что ско­ро, повторимся, станет окончательно не нужна. Интеллигенция хочет найти в Цер­кви альтернативу сегодняшнему «свинар­нику», но не может жить ни в «свинарни­ке», ни в храме и поэтому мечется между ними. Она гордится своими отцами и в то же время чувствует, что становится кастой бомжей в меркантильном мире богачей, мире «свинарника». Её культура стала гам­летовской культурой. Она не может полно­стью служить ни добру, ни злу. Отвергнув свою душу, как датский принц – Офелию*, интеллигенция втихомолку оплакивает её, но самой решать вопрос: «Быть или не быть?» - уже поздно. Он брошен на весы истории.

* См.: Шекспир У. Комедии; Хроники; Трагедии: В2т.М, 1988. Т. 2. С. 196.

Интеллигенция чувствует, что она перестаёт быть нужной, что востребован будет лишь тот её слой, который пойдёт слу­жить комфорту новых хозяев жизни, впро­чем, этот сервильный слой только по недоразумению называют интеллигенцией. В наше предапокалиптическое время Церковь все же присутствует в сознании интел­лигентов, но ограда Церкви кажется для них слишком высокой, а двери Церкви слишком низкими и узкими, чтобы войти внутрь.

Но самое главное даже не это. В душе че­ловека живёт мистическое чувство. Его мож­но извратить, придавить, но полностью унич­тожить нельзя. И у интеллигентов бывают минуты прозрения, когда и они видят лучи света, падающего из вечности на Землю. И тогда земная жизнь кажется им невыноси­мой. Но религия - это, как мы уже не раз говорили, дело подвига воли. И опять начи­наются колебания: «Куда ты идёшь, что ты там получишь? Будь христианином для себя, будь шире конфессии, не теряй своей свобо­ды: если есть Бог, то Он не ограничен стена­ми храма, Дух действует, где хочет (Ин.3,8), не становись чужим рабом». Интелли­гент колеблется и откладывает свой приход в Церковь. Луч благодати гаснет; он нашёл и оставил человека, и теперь человек дол­жен сам искать его. Но воля слаба; привыч­ный стиль мышления и жизни заключается в словах: «Больше, легче, быстрее». А в Цер­кви предстоят годы и годы труда. «Пусть этим занимаются простые, необразованные люди,- думает интеллигент,- они иначе не могут, а я буду стараться найти свой, осо­бый путь к Богу». И затем всё опять возвра­щается на круги свои (Еккл.1,6). Чело­век постепенно забывает о своём мистичес­ком переживании, и оно будет казаться ему непонятным психологическим эпизодом. Если же человек откликнется на этот при­зыв благодати, то у него появится чувство тревоги за свою участь, в нём проснётся чув­ство богооставленности, которое не оттал­кивает, а зовёт человека к Богу, в нём про­будится видение своих грехов, которое страшнее любого «фильма ужасов»; это чув­ство спасительного страха - страха, напом­ним, опошлить свою жизнь,- страха, о ко­тором с презрением и насмешкой отзывается неверующий интеллигент (однако боящий­ся заразы, грабителей, уличной собаки, сквозняков - в общем, всего, кроме Бога). Благодать открывает человеку возможность увидеть бездну его грехов, но если душа, увидев эту бездну, не поверит в милосердие Божие, в возможность возрождения, то она может попытаться найти другой способ из­бавиться от страха - отключить своё созна­ние, уйти в ирреальный мир наркотиков. Обычно этот путь выбирают люди, у ко­торых гордость стала своего рода раковой болезнью. Нам кажется, что главное иску­шение для интеллигента, испытавшего призыв благодати и осознавшего, что Бог есть, это - мысль, что можно найти Бога вне Церкви.

Наша интеллигенция выросла на литера­туре. Если можно так выразиться, книга за­меняет интеллигентному ребёнку материн­скую грудь. Книга была и остаётся миром, в котором жил и живёт интеллигент. В этот мир он уходил, как бы отрываясь от тяжёлого сна земного бытия. Интеллигент про­питан запахом книг, запахом, который ка­ется ему экзотическим ароматом, а на са­мом деле это, как сказано выше,- миазмы, запах страстей, и они въелись в душу интел­лигента, как зловоние - в одежду ассениза­тора. Книги создали психические установ­ки интеллигента, сформировали ракурс, под которым он видит мир. Книги передали те страстные импульсы, которые шли от авто­ров, они влили тонкий разврат в душу ин­теллигента. Безобразное лицо страстей они прятали под раскрашенной маской.

Интеллигенция хотела быть властитель­ницей дум и сердца народа. В этом одна из причин её соперничества с Церковью. В ли­тературе, ещё раз подчеркнём, даже вырабо­тался стандартный образ священника как хитрого и жадного жреца, как невежествен­ного и тупого человека, который, говоря на каком-то странном славянизированном ди­алекте, похожем на жаргон, берётся кстати и некстати произносить поучения. Те немногие авторы, которые пытались создать образ священника, самоотверженно служившего наро­ду, редко, очень редко справлялись с этой за­дачей. Они подавали священника, в лучшем случае, как резонера в старинных пьесах или просто описывали его добрые поступки, мало относящиеся к самому церковному служению. Например, один известный ли­тератор описывает, как священник спасает утопающего в реке и собирает лекарствен­ные травы, чтобы давать их больным, а о величии самого пастырства, как духовного подвига,- ни слова. Пожалуй, никто из со­временных сочинителей не постиг духовной красоты самой Церкви и мистической глу­бины молитв и Божественного достоинства литургии.

Нам обычно указывают на двух христиан­ских писателей - Достоевского и Чарльза Диккенса*.

* Диккенс Ч. (1812 -1870) - английский писатель.

Что касается Достоевского, то он, как колокол, зовёт в Церковь, но, как коло­кол, сам стоит у её ворот. Церкви он не пони­мает, потому что её жизнь не его жизнь. До­стоевский как бы произнёс потрясающий монолог, словно трагик на сцене, перед от­ступившим от Бога миром; он показал ате­изм как бездонную пропасть, в которой гибнет человечество, показал тупики и противоре­чия современной ему культуры. Но когда ему надо было найти альтернативу этому нрав­ственному хаосу в лице христианских под­вижников, его великий талант превращался из яркой звезды в ночник, меркнул и уга­сал. Кого Достоевский вывел на страницах своих книг? Монастырского послушника Алешу, которому безразличен монастырь. Он ходит по миру, сам не зная зачем. Он смотрит на людей с умилением, но в монас­тырь возвратиться не хочет. Там ему нечего делать. Другой персонаж - схимонах, пус­тынник-визионер, который произносит речи, похожие на беседы лютеранского пастора, и обращается к земле, как к живому существу, с каким-то языческим благоговением*.

* См.: Достоевский Ф. Собр. соч.: В 12 т. Т. 11. С. 379-380.

Диккенс написал переложение Еванге­лия для детей**, но в то же время отзывался с сарказмом о своей Англиканской церкви, сочинял рождественские рассказы и в то же время выражал атеистические воззрения на религию, а в своей личной жизни прояв­лял склонность к полигамии. Впрочем, ли­тературные противники Церкви (например, Франс) создали свой образ священника: это - человек гуманный, «учёный и добро­детельный»***, но порой не верующий ни во что. Он принимает сан священника для того, чтобы облегчать страдания людям, учит их тому, чему не верит сам, и постоянно лжёт во имя добра.

** См., напр.: Диккенс Ч. Жизнь Господа нашего Иисуса Христа: Для детей. М., 1999.

*** Франс Л. Собр. соч.: В 8 т. М„ 1958. Т. 2. С. 37.

Как мы уже отмечали, после русской ре­волюции от интеллигенции потребовали, уже в обязательном порядке, ритуальных плевков в сторону Церкви: так в средне­вековой Японии от поступающих на госу­дарственную службу требовалось ломать крест в доказательство того, что они не тайные христиане. У интеллигенции по­степенно выработался устойчивый комп­лекс по отношению к Церкви, комплекс недоверия и скрытой враждебности. Кро­ме того, интеллигент обычно подходит к священнику с чувством кастового пре­восходства.

Итак, интеллигенция, отступившая от Бога, но утаившая в глубинах сердца веч­ную ностальгию по идеалу, это - больной цветок, выросший на ядовитой почве ни­гилизма. Интеллигенция, растоптанная революциями и перестройками, но сохра­нившая, при всём внутреннем растлении, неисправимый романтизм, теперь начина­ет вырождаться и погибать. В экологичес­ких катастрофах первыми погибают наи­более развитые по своей организации су­щества, как наиболее хрупкие и уязвимые.

Замечено, что после ядерных испытаний остаются в живых одни тараканы да клопы. Кто же идёт на смену этому хрупкому цвет­ку, интеллигенции? Как известно, люди с совсем уже атрофированными сердцем и умом, похожие на электронную машину. Люди, для которых нет ни чувства долга, ни чувства чести. Люди, которым дано одно - хватать. Но самое страшное то, что именно интеллигенция была повивальной бабкой будущих железных рептилий. Интеллиген­ция в течение нескольких столетий боролась с Богом за свободу человечества, она плано­мерно вытравливала из души людей идею Бога, а центробежное движение невозмож­но остановить. Его инерция теперь как раз и уничтожает человечность в самом человеке.