Генрих Бёлль. Глазами клоуна

14

Я представил себе, как она затемно приходит на эту виллу. Коротко

подстриженный газон в лунном свете кажется почти что синим. Возле гаража

груда срезанных веток - их свалил туда садовник. Между кустами дрока и

боярышника мусорное ведро дожидается мусорщика. Пятница. Вечер. Она уже

заранее знает, чем пахнет на кухне - там пахнет рыбой, знает и то, от кого

лежат записки: одна, на телевизоре, - от Цюпфнера: "Пришлось срочно пойти

к Ф. Целую. Хериберт", другая, на холодильнике, от прислуги: "Пошла в

кино, буду к десяти. Грета (Луиза, Биргит)".

Она отпирает ворота гаража, поворачивает выключатель: на белой стене -

тень самоката и сломанной швейной машинки. В боксе Цюпфнера - "мерседес",

стало быть, он пошел пешком. "Надо дышать свежим воздухом, надо хоть

изредка дышать воздухом, свежим воздухом". Заляпанные грязью покрышки и

крылья машины говорят о поездках на Эйфель, о докладах, прочитанных

молодым католикам. ("Стоять плечом к плечу, вместе бороться, вместе

страдать").

Она подымает глаза, но и в детской темно. Вокруг - ряды вилл,

отделенные друг от друга отпечатками автомобильных шин и длинными

цветочными грядками. Немощный свет телевизионных экранов. В этот час

супруг и отец семейства, вернувшийся домой, - досадная помеха; помехой

показалось бы и возвращение блудного сына, в его честь не закололи бы

упитанного тельца, не зажарили бы даже цыпленка... Его бы тотчас пихнули к

холодильнику - к огрызку ливерной колбасы.

В субботние вечера виллы братаются: волан от бадминтона перелетает

через забор, котята или щенки заглядывают в чужие владения; воланы снова

перебрасывают, котят и щенков переправляют через калитку или через

отверстие в заборе; "Какая чудная кошечка!" "Какой чудный щенок!". В

голосах почти не слышно раздражения, и никто не переходит на личности;

только изредка раздражение прорывается наружу, как бы сходит с рельсов, и

куролесит вовсю, нарушая покой соседского сада; и все из-за сущих

пустяков, истинные причины скрыты: то со звоном разбилось блюдце, то волан

помял цветы, или мальчишка, бросив камешек, поцарапал машину, или

кто-нибудь обрызгал из шланга только-только выстиранное и выглаженное

платье - тогда в голосах, которые звучат ровно даже при обмане,

супружеской измене, абортах, появляются визгливые нотки.

- Ах, у тебя просто нервы разгулялись, прими что-нибудь успокаивающее.

Ничего не принимай, Мария.

Она открывает входную дверь: тихо и приятно тепло. Наверху спит

маленькая Марихен. Время идет быстро: свадьба в Бонне, медовый месяц в

Риме, беременность, роды... и вот уже каштановые кудри разметались по

белоснежной детской подушке. Помнишь, как он показывал нам свой дом, как

бодрым голосом оповещал: "В нем хватит места и на дюжину детей..." А

теперь за завтраком он смотрит на тебя испытующим взглядом, и с губ у него

готово сорваться: "Ну как?", а его друзья по католическому союзу и по ХДС

- те, что попроще, - после третьей рюмки коньяку выкрикивают: "Эдак вам не

сработать дюжину!"

Люди шушукаются. Ты опять ходила в кино, ходила в кино, хотя день такой

лучезарный и солнечный. Опять ходила в кино... Опять в кино. Весь вечер

накануне ты провела у Блотхерта в их кружке, и в ушах у тебя до сих пор

звучит "ка-ка-ка"; на этот раз он имел в виду не "...нцлера", а

"...толон". Это слово засело у тебя в ушах, будто чужеродное тело. Будто

нарыв. У Блотхерта всегда при себе нечто вроде счетчика Гейгера,

определяющего наличие "католона". "У этого человека он есть... у этого его

нет... у этой он есть... у этой его нет". Как при гаданье на ромашке:

"Любит - не любит. Любит". На "католон" проверяются футбольные команды и

друзья по ХДС, правительство и оппозиция. Его так же ищут и так же

невозможно найти, как расовые признаки: нос нордический, а рот галльский.

У одного он точно есть, он им прямо обожрался этим столь желанным,

страстно искомым "католоном". У самого Блотхерта. Не попадайся ему на

глаза, Мария. Запоздалая похоть, семинарские представления о шестой

заповеди, а когда он упоминает грехи определенного свойства, то переходит

на латынь - "инсексто", "де сексто", и, конечно, это звучит совсем как

секс. А его милые детки! Старшим - восемнадцатилетнему Губерту и

семнадцатилетней Маргарет - разрешается посидеть подольше, чтобы послушать

поучительные разговоры взрослых. Разговоры о "католоне", сословном

государстве, смертной казни, при упоминании о которой глаза госпожи

Блотхерт начинают странно блестеть, а голос подымается до самых верхних

визгливых нот, где смех и слезы сладострастно переходят друг в друга. Ты

пыталась найти утешение в затхлом цинизме и левой ориентации Фредебейля.

Тщетно. Так же тщетно возмущаться затхлым цинизмом и правой ориентацией

Блотхерта. Существует хорошее словцо - "ничто". Не думай ни о чем - ни о

канцлере, ни о "католоне". Думай о клоуне: он плачет в ванной и проливает

кофе себе на шлепанцы.

15

Звук был мне знаком, но я не знал, как к нему отнестись: я довольно

часто слышал его, но мне не приходилось при этом откликаться. У нас дома,

когда звонили в парадное, открывала прислуга; я часто Слышал колокольчик в

лавке Деркумов, но никогда не подымался с места. В Кельне мы жили в

пансионе, а в гостиницах звонят только по телефону. Я слышал звонок, но

никак не воспринимал его.

Он показался мне чужим; в этой квартире он прозвучал всего дважды: один

раз, когда мальчик принес молоко, и второй, когда Цюпфнер прислал Марии

чайные розы. Розы принесли, когда я лежал в кровати; Мария вошла ко мне

радостная, показала цветы, уткнула нос в букет, и тут разыгралась неловкая

сцена: я думал, что цветы подарены мне. Иногда поклонницы посылали мне

букеты в гостиницу. Я сказал Марии:

- Какие красивые розы! Возьми их.

Она посмотрела на меня и возразила:

- Но ведь их прислали мне.

Я покраснел. Мне стало страшно неприятно, и я вспомнил, что никогда не

дарил Марии цветов. Конечно, я приносил ей букеты, которые мне вручали на

сцене, но я не покупал для нее цветы - ведь за букеты на сцене большей

частью приходилось платить самому.

- Кто послал тебе эти розы? - спросил я.

- Цюпфнер, - ответила она.

- Черт бы его подрал, - сказал я. - Что это значит? - Я вспомнил, как

они шли, держась за руки. Мария покраснела и сказала:

- Почему бы ему не послать мне цветы?

- Ты должна ставить вопрос иначе, - сказал я, - почему, собственно, он

послал тебе цветы?

- Мы старые друзья, - сказала она, - может быть, он мой поклонник.

- Очень мило, - сказал я, - поклонник поклонником, но дарить такой

большой букет дорогих цветов - значит навязываться. По-моему, это дурной

вкус.

Она оскорбилась и вышла из комнаты.

открыла ему дверь и дала деньги. В этой квартире к нам только раз пришел

гость - Лео, и это случилось перед тем, как он обратился в католичество.

Но Лео не звонил, он поднялся наверх вместе с Марией.

Звонок звучал странно: робко и, вместе с тем настойчиво. Я страшно

испугался - неужели это Моника? Могло даже случиться, что ее под

каким-нибудь предлогом послал Зоммервильд. Во мне сразу проснулся комплекс

Нибелунгов. Я побежал в переднюю в насквозь мокрых шлепанцах и никак не

мог найти кнопку, на которую надо нажать. Пока я искал ее, мне пришло в

голову, что у Моники есть ключ от входной двери. Наконец я нашел кнопку,

нажал на нее, и внизу тихо загудело, как гудит пчела на оконном стекле. Я

вышел на площадку и встал у лифта. Сперва зажглась красная лампочка

"занято", потом цифра "один", потом "два". Я с беспокойством уставился на

шкалу и вдруг заметил, что рядом со мной кто-то стоит. В испуге я

обернулся и увидел красивую женщину со светлыми волосами, худощавую, но в

меру, с очень милыми светло-серыми глазами. Ее красная шляпка была, на мой

вкус, слишком яркой. Я улыбнулся, она улыбнулась в ответ и сказала:

- Видимо, вы и есть господин Шнир... моя фамилия Гребсель, я ваша

соседка. Очень рада наконец-то увидеть вас воочию.

- Я тоже рад, - сказал я, и это не были пустые слова: на госпожу

Гребсель, несмотря на ее слишком яркую шляпку, было приятно смотреть. В

руках у нее я заметил газету "Голос Бонна"; она проследила за моим

взглядом и сказала покраснев:

- Не обращайте внимания.

- Я залеплю этому негодяю пощечину, - сказал я. - Если бы вы только

знали, какой это лицемерный подонок... к тому же он обжулил меня на целую

бутылку водки.

Она засмеялась.

- Мы с мужем будем рады наконец-то познакомиться с вами. Вы здесь еще

побудете?

- Да, - сказал я, - я вам как-нибудь позвоню, если разрешите... у вас

все - тоже цвета ржавчины?

- Ну, конечно, ведь цвет ржавчины - отличительная особенность пятого

этажа"

"четыре", потом "пять", я распахнул дверцу и в изумлении отступил. Из

лифта вышел отец; поддержав дверцу, ой пропустил в кабину госпожу Гребсель

и повернулся ко мне.

- Боже мой, - сказал я, - отец. - Я никогда не называл его отцом,

всегда говорил "папа".

- Ганс! - Он сделал неловкую попытку обнять меня.

Я вошел первым в квартиру, взял у него шляпу и пальто, открыл дверь

столовой и показал рукой на тахту. Он неторопливо огляделся.

Оба мы чувствовали сильное смущение. Смущение, видимо, непременная

предпосылка того, чтобы родители и дети вообще могли говорить друг с

другом. Вероятно, мой возглас "отец" прозвучал крайне патетически, и это

только усугубило наше смущение, и без того неизбежное. Отец сел в одно из

кресел цвета ржавчины; взглянув на меня, он покачал головой: мои шлепанцы

были насквозь мокрые, носки тоже промокли, а купальный халат был чересчур

длинен и в довершение всего огненно-красного цвета.

Отец мой невысок ростом, изящен, и он настолько элегантен без всяких на

то усилий, что деятели из телецентра буквально рвут его на части, когда

проводятся диспуты по вопросам экономики. Он прямо-таки излучает

доброжелательность и здравый смысл; немудрено, что за последние годы отец

получил большую известность в качестве "звезды" телеэкрана, чем он

приобрел бы за всю жизнь в качестве владельца угольного концерна. Все

грубое ему ненавистно. По его внешности следует ожидать, что он курит

сигары - не толстые, а легкие тонкие сигары; и то, что промышленный

магнат, которому уже под семьдесят, курит сигареты, удивляет и наводит на

мысль о непринужденности и демократичности. Я вполне понимаю, почему его

суют во все диспуты, где речь идет о деньгах. Он не просто излучает

доброжелательность, видно, что он и впрямь человек доброжелательный. Я

протянул ему сигареты, дал прикурить, и, когда я при этом нагнулся, он

сказал:

ней. Но то, что они принимают кофейные ванны, для меня новость.

Отец может иной раз мило сострить.

- Я не принимаю кофейных ванн, отец, - сказал я, - я просто хотел

налить себе кофе, и, как видишь, неудачно. - Сейчас я уж точно должен был

назвать его "папой", но спохватился слишком поздно.

- Хочешь чего-нибудь выпить?

Он улыбнулся, недоверчиво посмотрел на меня и спросил:

- А что у тебя есть?

Я отправился на кухню: в холодильнике стоял початый коньяк, несколько

бутылок минеральной воды, лимонад и бутылка красного вина. Я взял всего по

бутылке, вернулся в столовую и расставил батарею бутылок на столе перед

отцом. Он вынул из кармана очки и приступил к изучению этикеток. Покачав

головой, он прежде всего отставил коньяк. Я знал, что он любит коньяк, и

поэтому обиженно спросил:

- Кажется, это хорошая марка?

- Марка превосходная, - сказал он, - но самый лучший коньяк теряет свои

качества, если его охладили.

- О боже, - сказал я, - разве коньяк не ставят в холодильник?

Он посмотрел на меня поверх очков с таким выражением, словно я только

что был уличен в скотоложестве. На свой лад отец эстет: он способен за

завтраком раза по три, по четыре возвращать на кухню хлеб, пока Анна не

подсушит его ровно настолько, насколько он находит это нужным; это немое

сражение разыгрывалось у нас каждое утро, ибо Анна считала подсушенный

хлеб "глупой англосаксонской выдумкой".

- Коньяк в холодильнике, - сказал отец презрительно, - ты действительно

не знаешь этого... или просто прикидываешься? Тебя вообще трудно понять.

- Нет, не знаю, - ответил я. Он взглянул испытующе, улыбнулся и,

казалось, поверил мне.

- А ведь я потратил столько денег на твое воспитание, - сказал он. Эта

фраза должна была прозвучать в том шутливом тоне, в каком

семидесятилетнему отцу удобнее всего беседовать со своим совершенно

взрослым сыном, но шутки не получилось - слово "деньги" заморозило ее.

Покачав головой, отец отверг также лимонад и красное вино.

- Считаю, - сказал он, - что в данных обстоятельствах самый подходящий

напиток - минеральная вода.

Я вынул из серванта два стакана и открыл бутылку с минеральной водой.

На сей раз я, кажется, не допустил никаких оплошностей. Отец, наблюдавший

за мной, благосклонно кивнул.

- Тебе не помешает, - спросил я, - если я останусь в халате?

- Помешает, - ответил он, - безусловно. Оденься, пожалуйста,

по-человечески. Твое одеяние и этот запах кофе придают нечто комичное всей

сцене, что ей вовсе не присуще. Я намерен поговорить с тобой серьезно.

Кроме того... извини, что я называю вещи своими именами... мне глубоко

неприятно любое проявление расхлябанности - ты это, надеюсь, помнишь.

- Это не проявление расхлябанности, - возразил я, - а потребность в

разрядке.

- Не знаю, сколько раз в жизни ты действительно был послушным сыном,

сейчас ты не обязан меня слушаться. Я тебя просто прошу - сделай мне

одолжение.

Я поразился. Раньше отец был человек скорее застенчивый и

малоразговорчивый. Но в этих телестудиях он навострился рассуждать и

дискутировать, сохраняя "присущее ему обаяние". А я слишком устал, чтобы

противиться его обаянию.

Я пошел в ванную, стянул с себя облитые кофе носки, вытер ноги, надел

рубашку, брюки, пиджак и босиком побежал на кухню; там я вывалил на

тарелку целую гору подогретой фасоли и не долго думая выпустил туда же

сваренные всмятку яйца - белок я выскреб из скорлупы чайной ложечкой, -

взял ломоть хлеба, ложку и опять пошел в столовую. Лицо отца мастерски

выразило любопытство, смешанное с отвращением.

- Извини, - сказал я, - но с девяти утра я сегодня не имел ни крошки во

рту; думаю, тебе не доставит удовольствия, если я паду к твоим ногам

бездыханный.

Он принужденно улыбнулся, покачал головой, вздохнул и сказал:

- Ну хорошо... но учти, что одни только белковые вещества вредны для

здоровья.

- Я съем потом яблоко, - сказал я. Перемешал фасоль с яйцами, откусил

кусок хлеба и отправил в рот ложку этого варева - оно показалось мне очень

вкусным.

- Советую тебе хотя бы полить томатным соком, - сказал он.

- У меня нет томатного сока, - ответил я.

Я ел чересчур быстро, и те звуки, которые неизбежно сопутствовали моей

еде, видимо, раздражали отца. Он пытался скрыть свое отвращение, но это

ему явно не удавалось; в конце концов я поднялся, пошел на кухню и, стоя у

холодильника, доел фасоль; во время еды я смотрел на себя в зеркало,

которое висит над холодильником. В последний месяц я не делал даже самой

необходимой гимнастики - гимнастики лицевых мускулов, Клоун, у которого

весь эффект построен на том, что его лицо неподвижно, должен очень следить

за подвижностью лица. Первое время я начинал упражнения с того, что

показывал себе язык; я как бы приближал свое лицо к себе, чтобы потом

отдалить его. Впоследствии я отказался от этого, я просто смотрел на себя

в зеркало, не делая никаких гримас, по полчаса каждый день; смотрел до тех

пор, пока не терял ощущение собственного "я"; но я не Нарцисс, не склонен

к самолюбованию, поэтому мне иногда казалось, что я схожу с ума. Я просто

забывал, что это я и что я вижу собственное лицо; кончая упражнения, я

поворачивал зеркало к стене, а потом среди дня, проходя случайно мимо

зеркала в ванной или в передней, каждый раз пугался: на меня смотрел

совершенно незнакомый человек, человек, о котором я не мог сказать,

серьезен он или дурачится - длинноносый белый призрак... И я со всех ног

мчался к Марии, чтобы увидеть себя в ее глазах. С тех пор как Мария ушла,

я не могу делать гимнастики лицевых мускулов - боюсь сойти с ума. Кончив

упражнения, я всегда подходил к Марии совсем близко, и в ее зрачках снова

находил себя - крохотное, немного искаженное лицо, но все же я его

узнавал: это было мое лицо, то самое, которого я пугался в зеркале. Но как

объяснить Цонереру, что без Марии я не могу репетировать перед зеркалом?

Теперь я наблюдал себя за едой; мне было не страшно, а просто грустно. Я

отчетливо видел ложку, фасоль с кусочками яичного белка и желтка, ломоть

хлеба, который становился все меньше. Зеркало показало мне печальную

действительность: пустую тарелку, ломоть хлеба, который становился все

меньше, и слегка испачканный рот, я вытер его рукавом пиджака. Сейчас я не

репетировал. Не было человека, который мог бы вернуть меня самому себе. Я

медленно побрел опять в столовую.

- Уже? Ты слишком торопишься, - сказал отец. - Слишком быстро ешь. Ну,

а теперь садись, давно пора. Разве ты не пьешь после еды?

- Пью, - сказал я. - Я собирался сварить себе кофе, но у меня ничего не

вышло.

- Разве ты умеешь? - удивился я.

- Говорят, что я делаю очень вкусный кофе, - сказал он.

- Не надо, - сказал я, - выпью минеральной воды, какая разница.

- Но мне это ничего не стоит, - настаивал он.

- Нет, - сказал я, - спасибо. В кухне творится бог знает что. Огромная

кофейная лужа, на полу валяются пустые консервные банки и яичная скорлупа.

- Хорошо, как хочешь.

Он казался до смешного обиженным. Налил мне минеральной воды, протянул

свой портсигар, я взял сигарету, он дал мне прикурить. Мы сидели и курили.

Мне стало его жаль. Тарелка с горой фасоли, как видно, совсем сбила его с

толку. Он, безусловно, ожидал встретить у меня то, что он именует богемой:

нарочитый беспорядок, ультрамодные штучки на потолке и на стенах, но наша

квартира обставлена случайными вещами, скорее в мещанском вкусе, и это,

как я заметил, угнетало его. Сервант мы купили по каталогу мебельного

магазина, на стенах у нас почти сплошь репродукции, и притом лишь две с

абстрактных картин; единственное, что мне нравится, - это две акварели

работы Моники Зильвс над комодом: "Рейнский ландшафт III" и "Рейнский

ландшафт IV" - темно-серые тона и едва различимые белые мазки... Те

немногие красивые вещи, которые у нас есть, - стулья, вазы и столик на

колесиках в углу - купила Мария. Отец принадлежит к числу людей,

нуждающихся в определенной атмосфере, а атмосфера нашего дома тревожила

его, сковывала язык.

- Ты узнал, что я здесь, от матери? - спросил я наконец, после того как

мы, не вымолвив ни слова, закурили уже по второй сигарете.

- Да, - ответил он, - неужели ты не можешь избавить ее от твоих шуток?

- Если бы она заговорила со мной не от имени этого бюро, все было бы

совсем по-другому, - сказал я.

- Ты имеешь что-нибудь против этого бюро? - спросил он спокойно.

- Нет, - сказал я, - очень приятно, что расовые противоречия хотят

смягчить, но я воспринимаю расы иначе, чем бюро. Негры, к примеру, стали у

нас последним криком моды... я уже хотел было предложить матери моего

хорошего знакомого, негра, в качестве нахлебника... И ведь, подумать

только, одних негритянских рас на земле несколько сот. Бюро никогда не

останется безработным. Есть еще и цыгане, - сказал я. - Хорошо бы мама

пригласила их к себе на файф-о-клок. Целым табором. Дел еще много!

- Не об этом я хотел говорить с тобой, - сказал он.

Я молчал. Он посмотрел на меня и тихо добавил:

- Я собирался поговорить с тобой о деньгах.

Я все еще молчал.

- Полагаю, что ты попал в довольно-таки затруднительное положение.

Ответь мне наконец!

- Затруднительное положение - еще мягко сказано. По всей вероятности, я

не смогу выступать целый год. Смотри. - Я закатал штанину, показал опухшее

колено, опять опустил штанину и указательным пальцем правой руки ткнул

себя в грудь. - И еще здесь, - сказал я.

- Боже мой, - воскликнул он. - Сердце?

- Да, - сказал я. - Сердце.

- Я позвоню Дромерту и попрошу его принять тебя. Он у нас лучший

сердечник.

- Ты меня не понял, - сказал я, - мне не нужно показываться Дромерту.

- Но ведь ты сказал - сердце.

- Вероятно, я должен был сказать - душа, душевное состояние, внутреннее

состояние... но мне казалось, что сердце тоже подходит.

- Вот оно что, - заметил он сухо, - ты имеешь в виду эту историю.

"Эту историю" Зоммервильд, наверное, рассказал ему в Благородном

собрании за игрой в скат между двумя кружками пива, после того как кто-то

остался "без трех" с тузом червей на руках. Отец поднялся и начал ходить

взад и вперед, потом остановился за креслом, оперся на спинку и посмотрел

на меня сверху вниз.

- Боюсь, это звучит глупо и покажется громкими словами, если я скажу:

тебе не хватает качества, которое отличает истинного мужчину, - умения

примиряться с обстоятельствами.

- Это я уже сегодня раз слышал, - ответил я.

- Тогда выслушай еще раз - примирись с обстоятельствами.

- Оставь, - сказал я устало.

- Как ты думаешь, легко мне было, когда Лео пришел и сказал, что он

обратится в католичество? Для меня это был такой же удар, как смерть

Генриэтты... Мне не было бы так больно, если бы он сказал, что станет

коммунистом. Я еще могу как-то понять, когда молодой человек предается

иллюзиям о социальной справедливости и тому подобном. Но это... - он

обеими руками вцепился в спинку кресла и резко мотнул головой. - Это...

нет. Нет!

Как видно, ему и впрямь было больно. Он побледнел и теперь казался

старше своих лет.

- Садись, отец, - сказал я, - выпей рюмку коньяку.

Он сел и кивком указал на коньячную бутылку; я вынул из серванта рюмку,

налил ему коньяк, он взял рюмку и выпил, не поблагодарив меня и не

предложив мне выпить с ним.

- Ты этого не можешь понять, - сказал он.

- Да, - согласился я.

- Мне страшно за каждого молодого человека, который в это верит, -

сказал он, - поэтому мне было так невыносимо тяжело. И все же я