Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

памяти:

И показывал белые зубы, заранее радуясь, точно дитя, моему восхищенью;

к стыду моему, о нем даже не слыхивал; только что вышел его "Городок" (на

жаргоне);44 заставил меня много выпить; то он шлепал ладонью меня по плечу и

давил подбородком; то, отъехав со стулом - валился назад, свои ноги

вытягивая; эта ночь, проведенная с ним, мне изгладилась.

Скоро нашел на столе у себя я царапки: "бул Аш" -при приписке: "Аш

будет!" И тотчас он с треском влетел: в синей паре, в молочного цвета

жилете, при розе в петличке, с перчаткой в руке, зажимающей собственный

томик, с надутою верхней губой, с бараньими кольцами в черных мохрах:

- "Аш пришел!"

Не то - пупс, пожирающий сласти, не то - арлекин, замахавший из цирка

по улицам; выпуклый лоб в поперечных морщинах - как плакал; а белые зубы -

оскалены; не темперамент, а - Этна, взорвавшая скатерть, чтоб пепельница

покатилась по скатерти, книга расшлепнулась мятой страницей на спинке

дивана, а кресла мои, подбо-ченясь, составили б круг вокруг нас.

Мы хватались руками; он - под потолок запускал горловые какие-то песни,

а я при попытке стихи прочитать оказался раздавленным в кресле коленкой;

рука закова-лася пальцами Аша, который рубил перекуренный воздух другою

рукою, крича наизусть во все горло свое свои: собственные упражненья; зычно

внушая на трех языках (на немецком, французском и русском), которыми он не

владел:

лицо мне ладонями, вздернувши нос.

- "Не слова, - а серебряные колокольчики!"

Был бы смешон в этом диком восторге пред собственным гением, если бы не

доброта, откровенность и молодость; словом:

- "Бул Аш!"

Порешив, что я - тоже талант, быстро вывлек на улицу: кубарями

покатились - куда, для чего? Только - помню, что у "Стефани" Аш, держа меня

за руку, вставши на цыпочки, носом - в стекло, озирал пустовавшие столики,

тщетно ища Пшибышевского: не было:

- "О! Вы должны его знать! Как?.. Такой человек! Я - его приведу...

Я - к нему поведу... Я и он... Вы и мы!"

И мы -

- кубарями -

взбивал тростью багровые ворохи; остановив и своей ледяной пятипалой рукой

заковав мою руку, опять издавал горловые какие-то звуки: свои

колокольчики!45

Я познакомился с С. Пшибышевским46.

Не помню подробностей встречи; ворвался стремительный Аш, торопя меня:

ждет Пшибышевский в кафе "Стефани" - в два часа; посмотрев на часы, я

увидел, что мы опоздали: Аш где-то застрял, по обычаю; все же он вырвал из

дома; уже подходя к "Стефани", он мне бросил:

- "Вот, вот он!"

Где? Улица - пустая!

Знал снимок с портрета писателя: выпитый лик с сумасшедшими,

выпученными глазами козла, с бородой Фердинанда Испанского, вставший из

мрака; этот дикий эротик, сошедший с ума Дон Кихот отвечал представлениям о

"Homo sapiens" или "De Profundis" [Произведения Пшибышевского47]; и он

соответствовал рою легенд: выступление на семинарии Вундта, дуэли, испанские

страсти, горячка-де белая - так говорили о нем.

Совершенно пустой тротуар; от дверей "Стефани" шел, лениво сутуляся,

плотный и широкоплечий, слегка рыжеватый мужчина в простой желтой паре, в

соломенной шляпе с домашним, вполне простодушным лицом; он казался мне

маленьким польским помещиком, жизнь коротающим где-нибудь около Ковеля;

полные, чуть красноватые щеки, вполне незаметные глазки; устало прищурясь на

солнце, рукой защищал их; на руку другую - повесил пальто; узнав Аша, ему

улыбнулся слегка и ускорил свой шаг, бросив пристальный взгляд на меня;

подошел, протянул свою руку, с простою и милой улыбкой держа мою в широкой и

теплой ладони; он стал извиняться: уж - три (тут он вынул часы);

запоздали-таки; у него есть свиданье; он спрятал часы, вынул книжечку, мне

записавши свой адрес; потом очень бережно вырвал листок, передал и сердечно

тряс руку; просил посещать его запросто: вторник, с пяти-четырех,

Бисмаркштрассе; в движениях и в интонации что-то открытое, чуть мешковатое;

пафос дистанции не ощущался ни в чем; как товарищ, сконфуженный тем, что

летами нас старше, стоял перед нами.

Вдруг - не как помещик, а как изощренный испанец в плаще, снявши шляпу,

с расклоном (всем корпусом), быстро понесся вперед; на ходу повернулся на

нас, помавая ладонью; легкий ветер трепнул его волос над крепкой спиною,

подставленной нам; он исчез в пустой улице.

Скоро я был у него; жил он где-то вдали: на отлете; мой путь перерезала

площадь, не то недостроенный пустырь; его пересекши, искал Бисмаркштрассе;

все "штрассе" тут - точно одна; и те ж здания, двери подъездов, квартиры;

едва отыскал его неосвещенный подъезд: высоконько!

Квартира - простая: клетушки - не комнаты; в первой - стол, несколько

стульев, рояль да диванчик; служила - приемной, гостиной, столовой; бутылки

вина, пиво, чай; перед ними компания просто одетых людей: все поляки -

Грабовский и с ним секретарь очень чтимого нами - "Весами" - журнала

"Химеры"; сошелся я с ним;48 поздней пришел Паульсен.

Видно, хозяин, как гости, - бедняк; меня встретил сердечным протягом

ладоней; он, руку свою положив на плечо, вел к столу; и усаживал:

"Распоряжайтесь!" Налив мне вина, деликатно дотронулся теплой ладонью своей:

- "Угощайтесь!"

А сам протянулся к стаканчику с пивом: глоточка на три:

- "Вот моя порция: иначе - смерть!"

И, поймавши мой взгляд, улыбнулся мне тихо он:

- "Я ведь приехал сюда умирать!"

Жил еще лет пятнадцать; его нездоровое очень лицо и дрожащие руки с

опухшими пальцами, грусть, разлитая им, - все убеждало, что он - не жилец;

очень бедствовал: бедствовал, впрочем, всегда; с интересом расспрашивал о

гонорарах; и жаловался, что писатели польские бедствуют; их гонорары -

ничтожны; в России ему мало платят, задерживают; а собранье его сочинении

расхватано; там он гремел, как нигде.

Он помалчивал, нам подливая вина; и весь вечер щемило на сердце; не

помнилось, что "знаменитый" писатель - враждебен мне художественной

тенденцией; грустный, больной, перетерзанный жизнью бедняк заслонил все

иное; и черноволосая женщина, с блеклым, но острым лицом, с сострадательной

нежностью, как на ребенка, смотрела на мужа; я знал, что история этой любви

драматична; ее он увез от приятеля, первого мужа, талантливого Каспровича;

ждали на днях его в Мюнхен; подумалось, глядя в глаза тихой женщине: "Ей не

легко!" И припомнились мне: Дагни Христенсен [Наборы колбасных ломтиков

вместе с хлебцами, составлявшими студенческий ужин], рано умершая, и

"Аугустинербрей", сумрак коричневый, думы о том, что след посох мне взять и

сквозь годы пойти в одинокое "Зимнее странствие"50. Вот тоже он - бросил

Польшу; он гроб нашел в Мюнхене;51 ну, а я - где? Захотелось на руку его

положить свою руку; и - руку рукою погладить; и тихо сказать ему:

- "Брат!"

Скучноватые вторники я посещал аккуратно, взволнованный горькой

судьбою; точно чувствуя это, ко мне относился он с легким оттенком

признательности.

Я принес ему номер "Руна"; он дивился нелепым роскошествам номера; и

расспросил о Н. П. Рябушинском.

- "С восторгом они напечатают вас".

За это схватился; я тотчас послал Соколову письмо;52 не дождавшись

ответа, уехал; но драма его появилась в "Руне"53.

Раз, зайдя, никого не застал; просидели весь вечер втроем; он

рассказывал образно о пребываньи своем в Петербурге, о том, как его охватила

тоска там; с улыбкою вспомнил о Фекле:

- "Прислуга в гостинице: друг мой единственный там ".

С интересом расспрашивал о революции; я, разойдясь и мешая французский

с немецким, часа эдак три рисовал перед ним нить событий, которых свидетелем

был; оживился глазами, усевшись на малый диваник, с локтями в коленях следил

исподлобья за жестом моим, рисовавшим Москву; а когда появилась процессия

красных знамен с красным гробом, стал ерзать, откидываясь и рукою терзая

диван; вдруг - вскочил:

- "Молодцы!" И - ко мне:

- "Сразу видно - художник вы! Ярко рассказывали: я увидел московские

улицы... Благодарю!"54

И жал руку; волнуясь моими словами, забегал, потряхивая волосами; и -

вдруг:

От поляков я знал: Пшибышевский - пьянист, исполняющий неповторимо

Шопена;55 открыл он рояль, севши на табуретик и руки бросая в колени; лицо

опустил и застыл, точно что-то выискивал; бросил не руки - орлиные лапы на

клавиши; мощный аккорд сотряс стены; летучий и легкий, понесся не в звуки, -

в огни, охватившие нас; кончил; оба взволнованно встали: молчали; хотелось

обнять иль - уйти, ибо - нечего к звукам прибавить; я молча пожал ему руку,

прощаясь; а он, суетясь, точно в клетке, искал, чем закутаться; выскочил;

снова вышел со свечкой в руке, на сутулые плечи набросив свой черненький

пледик с зелеными клетками; темные складки упали до пола, закрыв ему ноги;

совсем капуцин; мы с такими встречаемся лишь в повестях Вальтер Скотта; взяв

за руку, вывел на темную лестницу, путь освещая рукой со свечой:

- "Тут вот... Не оступитесь: ступени!"

Теперь выступало из мрака худое лицо; на нем прыгали отсветы.

Дверь распахнул мне на холод и блеск; точно ртуть, трепетали последние

листья над тополем; маленький месяц, сияющий досиня, встал над подъездной

дырой; в тусклый круг свечевой выходило худое лицо с бородой Дон Кихота; два

глаза, своим фосфорическим блеском пропучась, погасли:

- "До скорого!.." Хлопнула дверь.

Мы не встретились; через неделю уехал в Париж; я поздней написал очень

резко о нем, как "писателе"; в нашем коротком знакомстве тогда из-под маски

величия, черного кружева поз, он просунулся мне бедняком, босоногим монахом,

закутанным в плащ, со свечой негасимого света: -

- сердечного света!

Хотелось сказать:

- "Ave, frater" [Привет, брат].

Вдруг екнуло, точно предчувствие, мне:

- "Morituri te salutant" [Умирающие тебя приветствуют].

У Пшибышевского раз видел Аша; с ним виделся я в "Симплициссимусе"; и

оттуда, как глупый карась на крючке, выволакивался в визг цветистых

"Вайнштубе"; [Винный погребок] он ел шоколадные торты и их запивал

алкоголями; шваркал на стол пятимарковики, бросив локоть, нос бросив в

ладонь; между пальцами пучились красные губы:

- "Ах, Ашу здесь нечего делать!"

- "Ах, скучно!"

Качались волос завитые и шерсткие кольца.

Потом с деспотизмом ребенка тащил через темные улицы: из "Бунте блюмэ"

["Пестрый цветок"] - в "Цум фогель", "Цур траубэ", "Цум тиш"; ["У птицы", "У

виноградной лозы", "У стола"] раз я вырвался и убежал от него; так

окончились наши свидания в Мюнхене; встретились мы в кабинете у Гржебина уж

через год: в Петербурге;57 чернобородый Зиновий Исаевич Гржебин в очках

роговых, припадая к столу, выжимал из него свои выгоды; Аш, развалясь перед

ним, - нога на ногу, нос - в потолок - барабанил рукой по столу; и несолоно

им похлебавши, Зиновий Исаевич выбросился в коридор: с Коппельма-ном

[Гржебин, Коппельман - деятели "Шиповника"] шушукаться; Аш, усадив меня в

сани, осанисто в "Вену" [Литературный ресторан] повез и пенял - за тогдашнее

бегство; он стал знаменитостью; Гржебин и Коппельман бегали всюду за ним на

коротеньких ножках, как сороконожки58.

Ребенок, со страстью косматого мамонта, был он невинен в своей

безответственности.

Раз позвал еще в Мюнхене; жил он на площади против Карльстбр59, в

неуютном, атласами убранном номере; пышно ночная перина ломалась на кресле

ампир; на другом, зацепясь, повисали подтяжки; а смятая туфля невкусно

ползла к середине ковра; Аш стоял перед зеркалом в плохо сидящем на нем

сюртуке, в том же белом жилете, с пуховкой в руке; мне подставил опудренный

нос; хризантема махрово торчала в петлице:

- "Аш будет сейчас танцевать; земляки пригласили!" И в дверь

пропорхнули две юные барышни: Аша на вечер в карете везти; тут он, бросив

пуховку, прыжками (и волосы - тоже прыжками над выпуклым лбом его) - к

барышне; стан обхватив, закативши глаза, носом - кверху, качался вподпрыжку

с ней в вальсе; и, бросив ее, - с антраша, с перехлопами, с присвистом:

- "Ну, а теперь - танцевать, танцевать!"

А о том, что мне делать, - ни звука; но я не пытался обидеться, зная: с

ребенка - не спросится; только б с собою меня не тащил; но его уж влекли;

ему шею закутали шарфом; пальто подавали; все четверо - вышли; в карету

затиснутый, выкинул руку из дверцы; и пальцы царапнули воздух; и все -

унеслось.

Я пошел в "Симплициссимус": к немцам.

ФРАНК ВЕДЕКИНД
Фамилии многих из немцев, которые в гамме бурча-лись, не слышались;

многие скоро забылись; входя в "Симплициссимус", шел к незнакомым знакомцам,

с которыми уже беседовал; иль - меня звали, махая ладонями:

- "Да ист айн плятц!" [Здесь место есть]

Средь компании "избранных" помнился розовощекий блондин, архитектор, с

практическим смыслом, живой; сидел там он, где несколько столиков,

соединенных доской, образовывали точно ложу; сидевшие вместе раскланивались

друг с другом на улице; в "ложу" садился порой и высокий, худой господин с

ироническим видом, с зеленым лицом и с копною пушистых волос, упадавших ему

на сутулую спину; костлявые плечи ходили, когда точно ежился он, протирая

пенсне золотое, царапаясь фразочками, выпускаемыми из-за облака дыма;

небрежность его туалета казалась особым эстетством; он, снявши пиджак,

бросал локти, разглядывал пасмурно тонкие пальцы; фамилия помнилась: Мюзам;

впоследствии он был в головке советской Баварии.

Было приятно болтать с миловидной, молоденькой дамой; она трепыхалась

от нервности, - вся кружевная; и вся осыпалась невинными шутками, шалостями,

щебет-ливыми взвизгами; с легким изяществом, в безукоризненном платье своем,

шелестела ко мне; в обхождении - что-то простое, товарищеское; не "дама" мне

нравилась в ней, - человек; появлялась в компании мужа и друга его,

эластичного, смелого; и - с тонким "тоном"; проделывал кинематограф движений

он; даже порой имитировал клоуна; вдруг, пронырнувши под досками и

очутившись пред вами, откалывал ловкие штуки; устроивши усики из лоскуточков

бумаги, он с ними бросался на вас, но так строго, что вовсе отрезывался от

того, с кем шутил; и, нырнув под доской, как ни в чем не бывало садился

высказывать очень серьезное мненье: приятелю; даже: когда он паясничал, то

хохотали лишь издали; те, что сидели пред ним, ожидали с оттенком испуга и

недоумения: что же дальше он выкинет? Мрачный сарказм под личиной заливистой

шутки! И Катти, и Анни, и важный скрипач его звали почтительно "герр

лейтенантом"; ходил же он в штатском; отшутит и так поглядит, будто вас

отчитает:

- "Из этого вовсе не следует, герр, что я с вами короток".

- "Хорошего общества", - строго сказала мне Катти.

А с мужем молоденькой дамы был тонно почтителен.

Этот последний был строен и сдержан; всегда оперировал с принципами

золотого деления он - в каждом жесте; затянутый в темную синюю пару, с

прекрасно повязанным галстуком цвета, дающего тонкий оттенок коротким,

остриженным черным его волосам и пробритым щекам; очень бледный, прямой, он

сидел за щебечущею, молодою женой, и казалось, что пестрые гаммы отскакивали

от его лицевой бледной маски; рот - стиснутый, скорбный и строгий; глаза

вперены мимо лиц, мимо стен, мимо мира, в себя самого, - и тогда, когда он

появлялся весь в черном на мраморе белых быков Гильдебрандта, касаясь

перчаткой полей черной шляпы и кланяясь (раз его встретил таким), и тогда,

когда он пробирался меж столиками; я не видел душевной игры, ни оттенка

прекрасного галстука: видел я маску лица, устремленную мимо меня, мимо стен,

мимо мира; его кружевная жена, забавляясь моею немецкою речью, слегка

прикасалась к плечу мотыльковым, распущенным веером и называла меня "дер

гемютлихе руссе"; [Уютный русский] я с нею резвился, как с Гиппиус; но и

тогда, обращенный к нам, не отвечал он на всплеск громкой шутки; явившися,

руку протягивал, жал; и - садился молчать, прерывая молчание бурком

отрывистым; приподымал свой бокал и разглядывал через стекло изумрудное

влагу вина; или, свесивши кисть, принимался разглядывать пальцы; все слышал;

на вас не еворачивал глаз, а вас видел отчетливо.

Он реагировал даже не миной, а тенью от мины: смеющимся кончиком

темных, сухих, сжатых губ; а на мускулах скул передергивали: то - сарказм,

то - ирония; точно оттенки душевных движений лицом заключались как в скобки;

казался живым, переполненным силой, играющей в нем.

Мне запало, что он - человек знаменитый; конечно, - актер

драматический; я же театр подвергал остракизму;

и непроизвольно садился спиною к актерам: большим, средним, маленьким;

и я не спрашивал, кто он и что он; казалось: играет и в жизни какую-то

сильную роль; веро-ятно, жена - "энженю"; лысый "герр лейтенант" - комик: с

даром; но не понимал, почему это трио встречается шелестами удивленья,

почтенья и страха; и даже на нас, приседающих к столику трио, порой

поднимали глаза не без зависти.

- "Слава артиста", - мелькало мне.

Все же: к артисту, так сильно игравшему роль, любопытства не чувствовал

я, лишь любуясь игре между столиками, - не на сцене; и даже не спрашивал,

как его имя, фамилия: Поссарт, Барнай или "Шмидт"; кстати, - мог бы сказать

о нем так: артист МХАТа, Сушкевич (лет восемь назад), плюс Иван Николаич

Берсенев, но в собственной роли, деленные на два, - явили бы схему, которую

овеществила б сильнейшими красками кисть Валлотона [Знаменитый французский

художник, давший серию лицевых силуэтов; между прочим, Верлена и

Достоевского], прекрасного мастера лиц, данных белою плоскостью с вляпинами

черных пятен: из черного, очень глубокого фона; один Валлотон мог бы дать

настоящий портрет Ве-декинда; "артист" "Симплициссимуса" сказался поздней

для меня хоть артистом, но - не знаменитым; он был - драматургом в те дни -

знаменитейшим; с нами сидел, пил вино, разговаривал минами -

- Франк Ведекинд!

Он тогда еще выглядел пугалом для всех почтеннейших немцев;61 его

кружевная пичужка-жена для них выросла в ведьму, седлавшую дьяволово помело:

циркулировала фотография, изображавшая мужа с женой на плечах - в вызывающей

позе, в таком же наряде; фотографию эту буржуи восприняли как оплеуху;

плевались на карточку; мне показали в Париже ее:

- "Полюбуйтесь-ка на Ведекинда с женой!"

- "Как, как, как?"

Ярко вспомнилась милая спутница милых часов в "Симплициссимусе",

проведенных недавно.

- "Каскадная дива!"

Встал ярко суровый мужчина.

- "Паяц!"

Защищал мою яркую парочку с пеной у рта; это было в Париже; оттуда я

справился точно у мюнхенцев: с нами ль сидел Ведекинд. И ответ получил:

да, - сидел в "Симплициссимусе".

А кто был лейтенант, - я не знаю.

Однажды, придя в "Симплициссимус", я получил приглашение от

архитектора: вечер окончить домашней пирушкой; устроил ее, уезжая из

Мюнхена, - для "симплициссимусовцев"; также он приглашал и других; и, когда

собрались, он поднялся, воскликнувши:

- "Дер Симплициссимус" циет хинаус" ["Симплициссимус" выходит].

Человек двадцать встали и вышли на улицу; я шел с миловидной женой

драматурга; он - мрачно шагал впереди: в пустой улице; а перед ним шел

приплясом художник в плаще, изломив поля шляпы, держа на руке мандолину, -

меж отблесками фонарей, от которых, как рыбки, скользили на плитах дробимые

отблески; скоро мы все оказалися в комнате: стол, ковер, стулья, диван; на

полу - пирамида квадратных подносов, наполненных кружками; кто-то,

поднявшись на стул, прокричал:

- "Все, что будет увидено здесь, - пусть останется в этих стенах!"

Молодежь поскидала с себя пиджаки, принимаясь за кружки; и грохнули:

"хохи" хозяину.

Вдруг Ведекинд вышел на середину ковра, сняв пиджак; чуть присевши в

классической позе борца, головой наклоненной - к жене; та, вскочив, вылетая

из белого блеска одежд, как из крыльев, - стремительно бросилась к мужу,

стараясь его опрокинуть; и кубарями покатились они на диван, где в летающем

сальто-мортале жена оказалась на шее у мужа; коленями, точно клещами,

затиснула шею ему; миг, - она уж под ним; ноги - вверх; и показывала из-под

веера юбок свои панталончики.

Мы, расступясь, наблюдали борьбу: Ведекинд дал ей время развить весь

орнамент телесных движений, напомнивших танец Дункан, взятый в темпах

стремительных; позою поза стреляла; она завивалась, как трель дисканта над

звучащею басом, могучей скульптурою торсов, напомнивших пращников,

дискометателей; Франк Ведекинд был не менее великолепен в борьбе; наконец он

ее положил на лопатки все с тою же бледною маской лица, устремленного мимо -

жены, мимо мира, - в себя!

Вероятней всего: фотография, столь ужаснувшая немцев, снята была после

турнира супругов; мы пели и пили; я помню, как мандолинист, заломив поля

шляпы, запевши струной, проводил меня до дому; долго бренчала струна в

пустоте ночной улицы; я уж стоял у окна, раздеваясь, а где-то она еще

плакала.

перевалить Сен-Готард63 и, надевши "рукзаки" [Дорожные мешки], пешком

опуститься в Лугано, в Милан; переживши Флоренцию и постояв под Джиотто в

Ассизи [В Ассизи - фрески Джиотто], безумствовать в Риме.

Меня ожидала и близкая радость: Э. Метнер [См. "Начало века", глава

первая], оставивши Нижний64, с женою и братом своим, композитором,

переезжали сюда: в декабре;6 я мечтал о беседах-пирах впятером; из Москвы от

Эмилия Метнера сыпался град указаний: "А вы посетили ли? Не посетили! Бегите

скорей: немцы - то, а - не это". И вдруг узнаю: Метнер - в нервной горячке:

Братенши, Андрей, брат жены, застрелился, убивши любимую женщину (по первому

браку Сенцову); Братенши я знал; мы с ним встретились перед отъездом; как я,

выхлопатывал паспорт он, чтобы, как я, убежать: от семейной трагедии.

О, - эти "куклы" пустые!

Свое обещанье писать Щ. сдержала;66 и я успокаивался, разбираясь в

угарном двухлетии.

Вытащил текст уж когда-то готовой симфонии67, мысля ее переделать,

мечтая о разных технических трюках; как-то: с материалами фраз я хотел

поступить так, как Вагнер с мелодией; мыслил тематику строгою линией ритма;

подсобные темы - две женщины, "ангел" и "демон", слиян-ные в духе героя - в

одну, не по правилам логики, а - контрапункта.

Но фабула не поддавалася формуле; фабула виделась мне монолитной; а

формула ее дробила в два мира: мир галлюцинаций сознания и материальный;