Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

разглядел нечто в нем, навсегда оттолкнувшее; его "Шиповник" стал

резервуаром дешевого модернизма, с которым боролись "Весы"; все, что делало

модными андреевцев, было ими украдено у символистов.

"Хаос всегда за спиной у героев... Л. Андреева" [ "Арабески", стр.

486], - писал я в 1904 году, приглядываясь к нему;29 "мистический

анархизм... как теория не выдерживает критики... Леонид Андреев, может быть,

единственный мистический анархист" [Там же, стр. 489], - пишу я в начале

1906 года;30 в 1907 году по поводу "Жизни Человека": "Читаешь - точно

черновик"; Андреев "менее, чем кто-либо, установился". "Жизнь Человека"

нельзя ни хвалить, ни порицать". "Ее можно отвергнуть или - принять" ; [Там

же, стр. 497 31] в эти дни я клюнул и на Л. Андреева, и на драмочки Блока;

уже в начале 1908 года о Блоке-драматурге пишу: "Искренностью провала,

краха, банкротства покупается сила впечатления и смысл этой бессмысленности:

но... какою ценою"; [Там же, стр. 467 32] то же я думал в то время и о

драмах Андреева; об "Анатэме" я писал: "Помилуй бог, как легко быть

символистом: стоит поставить мировой разум на две ноги...", "...ламентации

черта... напоминают... захмелевшего приказчика, а поведение... поведение

сыщика... бедный, бедный Леонид Андреев" ["Арабески", стр. 498 - 501 33].

В противоположность Андрееву, Блоку и их критическим друзьям я стал

подчеркивать Горького: "Общество... начинает забывать, что Горький - автор

"Челкаша"... "Исповедь"... знаменательна... своей внутренней правдой"; слова

Горького ближе принимаем мы к сердцу, чем квазинароднические выкрики...

Серьезность звучит нам в "Исповеди"; а этой серьезности нет у самоновейших

мистиков-модернистов" ; [Там же, стр. 298 34] Горький был противопоставлен

позиции "Весов" как зенит надиру; он нас бранил, смешивая с модернизмом в

широком смысле; свою позицию "надира" не переменил я на "зенит", ибо я

укрепился в "Весах" и резко критиковал стиль писателей "Знания", сборники

которого редактировал Горький; я уважал писателей "Знания"; все ж меж

"зенитом" и "надиром" считал я линией подозрительной: "модернизмом из моды".

В лозунге "бить по модернизму" с двух противоположных концов совпали:

я, Брюсов - с Горьким; и это сходство из противоположности длилось до 1910

года.

Можно подумать, что "Весы" проповедовали доризм и боролись с

водворилась моя обличительная тенденция, поддержанная Эллисом и Соловьевым,

моими друзьями; Брюсов был с нами на три четверти; его склоняла к нам

тактика, не этика; он направлял перо Садовского и некоторых других

рецензентов "Весов"; громил мистический анархизм и Антон Крайний (псевдоним

Гиппиус), в котором кипела злость ради злости; в эпоху нашей борьбы с

модернизмом отношения мои с Мережковскими не были четки.

О Мережковских пишу: "Мережковский, поспешив с утверждением

необходимости религии с точки зрения разума, объявляет... культуру...

деревом с сухими корнями... апеллируя к разуму, он... обошел

гносеологическую проблему... Мережковский заражает... но не убеждает" [Там

же, стр. 435-43635] (1908); о Гиппиус: "Недостатки ее рассказов: сухость,

тенденциозность и... безжизненность... Верим, что 3. Н. Гиппиус наконец

снизойдет до литературы, мимо которой она все проходит" [Там же, стр. 447

36] (1908).

Мережковские - случайные попутчики в борьбе с модернизмом; Брюсов на

три четверти - союзник; и в секторе "Весов", из которого мы обстреливали

модернизм, не все обстояло гладко; печально было то, что эротизм, который

преследовала наша тройка (я, Эллис и Соловьев), свил себе гнездо и в

книгоиздательстве "Скорпион", печатавшем Кузмина;37 в "Весах" появлялись

эротические рисунки; то, что бичевалось в одной половине журнала,

насаждалось в другой, обессиливая и без того ничтожную нашу4 кучку; я был

порою в отчаяньи и от "Весов". Но: писать было негде.

ТАКТИКА
Моя жизнь два года исчерпывалась тактикой: все для "Весов";38 это

значило: все - для Брюсова; тень тяжелых недоразумений, описанных в "Начале

века", еще отделяла меня от него в 1906 году; мы редко виделись и избегали

оставаться вдвоем, но я стал необходим "Весам" в условиях литературной

полемики; Брюсов шел мне навстречу; ведь отдались я, он остался бы без

Эллиса и Соловьева, ему нужных в то время; они с жаром мирили меня с

Брюсовым; и доказывали последнему правильность моей тактики; так сложилась

четверка, к которой примкнули: Ю. К. Балтрушайтис, Б. А. Садовской, М. Ф.

Ликиардопуло.

Стабилизировалась семерка литературного сектора "Весов"; она и давала

весь тон полемике.

Брюсов, прекрасный литературовед, образованнейший историк, тонкий

критик и старший из нас, соединял в себе знания, талант и практичность;

только его мы могли провозгласить вождем; он этого хотел, имея и

честолюбивые замыслы; мы их видели; но время не допускало колебаний; он был

всем нужен; кроме того: честолюбие в личных делах сочеталось с большой

скромностью; он не вмешивался в детали мной наспех сформулированной

платформы; без позиции нельзя было обстреливать фронт, занимавший огромное

пространству: и Леонид Андреев (с группою), и Бунин (с группою), и Чулков (с

группою), и Зайцев (с группою), и группа "Русского богатства", и сахарный

либерализм-модерн Ю. И. Айхенвальда - были частями фронта; есть от чего

растеряться в пестри врагов; твердая позиция была нам необходима; только я

делал выводы в злобы дня из ненаписанного кирпича: "Теория символизма";

выводы из теории были мною выстраданы; я ручался за платформу; смелость

Брюсову импонировала; и он не перечил мне; я же готов был навлечь на голову

себе все семь казней египетских; и Брюсов, грустно улыбаясь, не раз

воркотал: "Поступайте как знаете, Борис Николаевич"; он мне вверялся, не

вмешиваясь в мое "мы", произносимое от лица группы; теоретизировать он не

любил; и мне предоставил теорию; не было тут уговора; просто: я - начал

формулировать, а он... - нет; разделение функций началось еще в 1906 году;

оно завершилось конституцией "Весов" 1909 года, по которой и формально я

стал заведующим теоретической секции, а он - литературно-критической;39 с

1907 года другой теоретик, Вячеслав Иванов, казался врагом; "Весам" надо

было противопоставить Иванову крепкое "credo".

Я, переживший огромное разуверение в "мистерии" человеческих отношений,

в "коммуне" творцов и в "религии жизни", вне социального переворота, теперь

видел лозунги моего вчера, побиваемые петербуржцами, в искалеченном виде.

В 1903 году я писал: новаторы должны верить в то, что у них

"вырастут... крылья и понесут над историей" ("Арабески", стр. 238) ;40 в

1904 году и я ждал мистерий: "драма переходит в мистерию" ("Арабески, стр.

141) ;41 но мечты поколебались во мне; ставка была на "мистерию человеческих

отношений" (моих к Щ.): "Когда я один, родственные души посещают меня..."

("Луг зеленый", стр. 3 - 16) ;42 статья "Луг зеленый" - письмо к Щ. через

голову читателей; мистерия - только любовь; но обманутый и в мистерии моих

человеческих отношений, я в 1906 году бью по всему фронту: "вот уж воистину

гора родила мышь" ("Арабески", стр. 321) ;43 в 1907 году пишу того крепче:

"мы... пять лет... назад говорили... о мистерии... На слова эти, вами

произнесенные, мы... ответим веселым смехом... Оставьте нас, Иван

Александрович..." ("Арабески", стр. 345 - 346) ;44 какая "мистерия": "вопль

какого-то петрушки о том, что... кровь трагической жертвы есть кровь

клюквенная" (по адресу Блока) ("Арабески", стр. 311 - 313) ;45 "мистерия" -

не вмещаема в формах искусства; был бы дик возврат вспять; а "мистерия" как

коллективное творчество в будущем - в социализме раскрытое царство свободы;

и потому: ныне она фальшива, двусмысленна, ненужна.

Я волил ясности, четкости, трезвости, самоограничения, самопознания; а

видел преодолевателей символизма:

"Когда дразнят нас многосмысленным лозунгом... нам все кажется, что

одинаково нас хотят сделать утопистами и в области политики, и в области

эстетической теории"; ["Луг зеленый", стр. 48 46] я указывал: символисты

"хотят трезвой теории; ...только упорный ряд исследований подведет под

эстетику твердый фундамент" [Там же, стр. 49 47].

С этого времени почти в каждом номере "Весов" - моя передовица: "На

перевале";48 она - звук камертона к статьям и рецензиям "Весов". Два года

выпыживал передовицы я: часть их вперемежку с фельетонами, игравшими ту же

роль, составили половину "Арабесок": двадцать восемь номеров "На перевале",

двадцать три номера "О писателях"; каждый - продиктован тактикой;

присоедините: тринадцать статей "Арабесок", одиннадцать - книги "Луг

зеленый", четырнадцать "Символизма", ряд неперепечатанных фельетонов,

рецензий, - и вы получите материал усилий бороться за лозунги, которые были

выводами из теории, отработанной в голове, но не в трактате; каждая статья -

била в цель, заостряя тенденцию; нынешним читателям не видна тогдашняя злоба

дня; в выборе тем не было ничего от полета; теоретические рассуждения

подводились под "данный случай"; отсюда - скривленность и утрировка многих

статей; я их обтесывал, как дреколья; они - люты и субъективны; для

понимания их необходим комментарий; нынешний читатель недоумевает: по адресу

Городецкого разражается Белый: "Разве подозревают... эпигоны символизма...

что вопрос о ценностях в школе Риккерта и Ласка становится центральным

вопросом и символизма" ["Арабески", стр. 266] (1907 г.);49 по адресу Блока:

"Этого достаточно, чтобы пригласить их в Марбург к Когену... мы хотим... не

парок бабьего лепетанья" [Там же, стр. 272] (1907 г.)50. Тастевен же из

"Золотого руна" кричал: "Белый стал неокантианец!"51 "Неокантианец"

одновременно писал: "Кант... был восьмым книжным шкафом среди семи шкафов

своей библиотеки... Может ли книжный шкаф обладать личным творчеством?..

Кант отравил синильной кислотой интеллигибельную вселенную..." [Там же, стр.

215] (1908 г.)62.

И приглашение учиться у Канта, и фига в нос Канту - тактика; в первом

случае - фига Городецкому; во втором случае она отослана московским

неокантианским кружкам. Действительное отношение к Канту - холодное уваженье

к противнику, которого надо знать, чтоб с ним справиться; почему я на Канта

напирал? Потому что тогдашняя философская молодежь "кантианила"; возражения

Канту мои формулированы в книге: "Гете в мировоззрении современности"

(1916)53.

Тактика заставляет меня умалять Достоевского в борьбе с "достоевщиной":

и я пишу: "К Гоголю и Пушкину - этим первоистокам - ...должны мы вернуться,

чтобы спасти словесность от семян тления и смерти, заложенных в нее

инквизиторской рукой Достоевского" ["Арабески", стр. 93] (1906) ;54

Мережковский, Гиппиус, Волынский, Розанов - в ужасе55.

Примеры - к тому, чтобы стало ясно, до чего я был тенденциозен: "Все -

для момента". А момент - нанести больнее удар "врагу", подрывавшему

символизм; в преувеличениях я оставался искренним; и мне доставалось: и

справа, и слева, и сверху, и снизу. Я ставил на карту себя; забывал о себе,

дебатируя, уча курсисток, строча, изнемогая в Обществе свободной эстетики,

чтобы поддержать Брюсова.

Таким я стал, вернувшись из-за границы: сухим, озлобленным, фанатичным,

утратившим все, кроме мира идей и утопий о нашей фаланге бойцов за "дело";

мания самоубийства не была изжита; я не бросился в реку; но разве не

самоистязательством выглядели два года, убитых на споры в сплошном дымогаре,

без радостей жизни! Я боролся с "огарками", но не боролся с окурками; и не

было у меня критика-друга; Блок, Брюсов, Мережковский, Бальмонт - выносились

критикой в свет; о Белом же только знали, что он - сгоревший талант. Но я не

жалею о полемикой раздавленных творческих книгах; я прошел спартанскую школу

и раз навсегда излечился от жажды известности, которой когда-то избаловали

меня; нашелся-таки человек, понявший честность моих мотивов; он пришел ко

мне: пожать руку; это был... Гершензон.

Не могу не охарактеризовать в двух словах костяка платформы, которую я

проводил в "Весах"; она виделась мне "Прекрасной Дамой"; "реальная дама"

ведь оказалась... "картонного"56.

ПЛАТФОРМА СИМВОЛИЗМА 1907 ГОДА
Каждому тезису моей литературной платформы посвящены статьи,

выступления, беседы; но она не была мною сжата в параграфы; ее база -

теоретические представления о символизме как мировоззрении, не сливаемом с

идеализмом, метафизикой, механическим материализмом, синтетизмом систем

Спенсера и Конта, скептицизмом, феноменализмом и мистикой.

У ученых второй половины XIX века науки - несвязуемые "логии";

догматическая философия обладала принципом; но "догматическая философия

погибла до Канта"; ["Символизм", стр. 2157] "мы видели крах метафизики";

[Там же, стр. 94] "смена философских теорий ныне - смена терминологий" [Там

же, стр. 107 58]; философия возможна лишь как теория знания, насквозь

критичная; вне критицизма и понятия наук пусты; "смешны... решения проблемы

причинности путем подстановки понятий вроде энергии, силы" ; [Там же, стр.

55] не удовлетворяют и системы синтетизма: "система распадалась за

системой"; [Там же, стр. 51] частные науки порой заменяли теорию знания:

"философию... превращали в историю... психологию и даже в термодинамику...

Ответы были ответами методологическими"; [Там же, стр. 50-53 59] отклонив

догматизм, метафизику, позитивизм и механизм, я отклонял и психологизм:

"психология... оказалась... химерой":[Там же, стр. 48] границы ее, с одной

стороны, - "предельные механические понятия и... познавательные формы" - с

другой [Там же, стр. 44] ("О границах психологии"); "механические... понятия

оказываются в зависимости от данных гносеологического анализа" [Там же, стр.

43 60], вне которого сама наука - "систематика... незнания"; [Там же, стр.

56] таков мой ответ пробабилизму (Дюбуа-Реймон, Пуанкаре и т. д.), который

чуждается "общечеловеческого обоснования"; [Там же, стр. 54] "теория

знания... введение... к миросозерцаниям [Там же, стр. 54] (и к символизму);

"познание - знание о знании" ; ["Символизм", стр. 57 61] теория знания

некогда развивалась идеалистами; в мое время представителями тенденций Канта

являлись Коген, Наторп, Кассирер, Кинкель, Виндельбанд, Риккерт, Ласк, Кон и

др.; в усилиях рационализировать Канта они создали неосхоластику: "не к

рационализму, не... к идеализму призывала новая литературная школа";

["Арабески"62] рационализм интересовал в линии теоретико-познавательных

позиций; я исходил из ложного взгляда, что неокантианцы более других

разработали термин; я хотел, отняв у них термин, им преодолеть идеализм; это

и послужило поводом к обвинению меня в неокантианстве; но "теоретическая

философия вопрос о мировоззрении подменяет вопросом о формах и нормах...;

она ответит, пожалуй, на вопрос о том, как нам строить мировоззрение, но в

этом вопросе самый смысл мировоззрения пропадает": ["Символизм", стр. 68 63]

с вершин гносеологического идеализма открывается царство скелетов: "мир -

связь умозаключений; это... предельное разложение мира... краткое резюме

воззрений... столпов... гносеологии - Когена и Гуссерля" ["Арабески", "Песнь

жизни", стр. 46 64].

И идеалист-гносеолог является объектом моих стихотворных сатир:

Средь зеленеющих могилок, -

Метафизическая связь

Трансцендентальных предпосылок"

["Урна", стр. 66 65].
Трагедия сенаторского сына в романе "Петербург" - в том, что он -

революционер-неокантианец.

Можно ли с большей резкостью говорить о кантианских тенденциях? Но я

говорил так о них в 1907 - 1909 г., изучая Риккерта и Когена, чтоб их разить

их же оружием; как раз: с 1907 года взорали дружно - сперва

"друзья"-символисты, потом и все: "Белый стал учеником Риккерта!" Клевету

подняли философские дураки, философские невежды, философские головотяпы; а

враги доказали: "Белый - мертвец!" Раз он рисовал предельное разложение мира

в неокантианстве, то надо было в красках Белого подать "Белого"; "Белый -

идеалист, Белый - кантианец", - ехало по годам до 1932 года: "Он

безраздельно приемлет идеалистическую философию Канта в ее... неокантианской

транскрипции", - утверждает о Белом 1908 года тов. Тарасенков в лестной для

меня статье о романе "Маски"; ["ЛОКАФ 10", "Федерация", 1932 66] как Белый

принимал неокантианство в 1908 году, - мной показано.

Товарищи, - надо бы побольше знать того, о ком пишешь. Книги Белого

напечатаны черным по белому.

Моя теория символизма складывалась в процессе критики модных

гносеологических теорий как несостоятельных, но взывающих к изучению со

стороны тех, кто брал на себя смелость быть теоретиком; а Городецкие и

Чулковы преодолевали ухарски то, что взывало к скрупулезному одолению;

четыре года убил я на овладение неокантианством, наивно полагая, что далее

буду одолевать имманентистов, эмпириокритицистов и прочих философов:

виделись годы упорной работы, от которой я был оторван.

Кажется, - понятно; понятно и ироническое приглашение ехать учиться в

Марбург;67 мог бы я вместо Марбурга подставить и Фрейбург, Мюнхен, Берлин;

мог бы и написать: возьмите учебник логики, ибо "бабье лепетанье в

вопросах... "credo"... есть архиахинея"68, - писал я в статье "Теория или

старая баба" в 1907 году, разумея заявление Городецкого о том, что всякий

поэт есть мистический анархист69. Вот какому лепетанью "не мешало бы...

совершать паломничество в Марбург" ["Арабески", стр. 273]. "О, если бы вы

разучили основательно... только Эрфуртскую программу" [Там же, стр. 341

70], - сетовал я; "занятие теорией познания становится... необходимо для

теоретика" [Там же, стр. 272], потому что "теория символизма смутно

предугадана" и еще не "определена в... терминах"; [Там же, стр. 269] так что

"стремглав убегающие от... выяснения основ того, частности чего они

защищают" [Там же, стр. 270 71], явление уродливое.

Понятно, - с кем и за что полемизировал я, взывая к ряду исследований

на протяжении десятилетия, а не к городецким фукам, не к чулковским воплям и

блоковским истеканиям клюквенным соком72 (я-то ведь истекал - "кровью").

Я думал над гносеологией символизма двадцать пять лет; думы эти не

оформились ученым трактатом, скелет которого был мне ясен; следы его в

статьях "Смысл искусства", "Принцип формы", "Эмблематика смысла", "Лирика и

эксперимент", в комментариях к книге "Символизм" и в позднее написанных

"Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности", "О смысле

познания";73 от образа теории, которую волил не "мистической", а

"критической", я строил временные, всегда текучие лозунги для платформы

"Весов", помня, что символизм - критическое мироощущение,

революционизирующее мировоззрения, а не школа; думать, что я революцию всей

культуры прицепляю к Канту, могли лишь невежды, коли не клеветники.

Первые четыре параграфа моей платформы гласили о том, что символическую

школу я понимаю условно.

1. Символизм базирован историей критицизма; он - прорыв критицизма в

свое будущее.

2. Он - строимое миросозерцание новой культуры.

3. Теперешние попытки зарисовать его контуры - временные рабочие

гипотезы (стало быть: и моя попытка; и будь она даже кантианизирована, чего

не было, - "кантианизация" в ней была бы - условным жаргоном).

4. Не будучи школой, догмой, но тенденцией культуры, символизм пока

живее всего себя отразил в искусстве.

Стало быть: анализ того, чем и как отразил, был бы предметом

разглядения в течении, которое ставило себя под знак будущего; конкретная

симптоматика символизма: новый человек в нас; таково содержание отрывка

"Символизм" ("На перевале"); лозунг борьбы за новую жизнь, а не "формы"

лишь, мне дорог; клеветники из "Золотого руна" кричали, будто я формалист;

"Творчество мое - бомба, которую я бросаю"; "жить значит уметь, знать,

мочь"; "мочь, т. е. дерзать вступить в бой с прошлым"; ["Арабески", стр. 218

74] когда то же провозглашали Городецкий с Чул-ковым, то я их отвергал; это

значило: отвергал не дерзание, а их дерзание.

Из всего вытекало: "литературная школа" в символизме условна; в

содержании символизм - внешколен; он "школа" - борьбы с школьными догматами;

символическая школа - в критике; задание школы - вскрытие приемов реализма,

романтизма, классицизма, натурализма и т. д.; эти школы - проекции

действительности; "школа" должна была критически вскрыть приемы оформления в

их положительной силе и в их догматизме (бессилии) . "Символизм дает

методологическое обоснование не только школам искусства, но и формам

искусства", - утверждаю я в статье "Смысл искусства" (1907 г.);75 вместо

"дает" следовало бы сказать "должен дать"; символисты "ни за, ни против

реализма, натурализма, классицизма" и т. д.; они против школьных приемов,

когда по-; следние претендуют на монополию; "за" - когда приемы эти осознают

себя проекциями действительности, которая многогранней, чем о ней думают

натуралисты, романтики, пассеисты и догматики-символисты.

"Символ, выражая идею, не исчерпывается ею; выражая чувство... не

сводим к эмоции; возбуждая волю... не разложим на нормы императива...

Отсюда... трехчленная формула... 1) символ как образ видимости... 2) символ

как аллегория... 3) символ как призыв к творчеству жизни";76 символ -

неразложимый комплекс "abc", где "Ь" - форма, "с" - содержание; "а" -

формосодержание, первичная данность (исход процесса), или - действие

творения (результат процесса); символ - "1) образ... 2) идея...

3) живая связь" их; если "а" триады - формосодержание, то, когда оно не

дано, имеем дуализм между "b" и "с" (формой и содержанием); когда базируются

на форме, то упираются в мертвые, классические каноны; когда старая форма

бракуется содержанием, то упираются в романтический бунт, которого

опасность - хаос; противоречие меж романтикой и формализмом - снимается в

символизме, где "Ь" и "с" взяты в "а"; когда "а" есть сырье, мы - реалисты;

когда оно - смутно предугадываемое соответствие, мы - идеалисты; нет

идеализма и узкого реализма в действительном символизме; вот восемь типов

возможного строенья триады как восемь стилей, лежащих в основе восьми школ:

1) а - be, 2) а - cb, 3) be - a,

4) cb - а, 5) (a) be, 6) a(cb), 7) be (a), 8) cb(a); первые "четыре...

способа... объединимы как реалистический символизм..."; последние четыре

ведут к аллегоризму; "этот... класс... я назвал бы идеалистическим"; привожу

и примеры: тип "а - be" вскрываю как фетишизм первобытных народов; "а" взято

природой, но котируемо богом (дерево как идол); тип "а - cb" - греческий