Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

подозрительном месте, чтоб не расставаться с предметом своих наблюдений.

- "Не можете вообразить, как прекрасна любовь лесбианок, - дрожал и с

улыбкою дергался сморщенным личиком. - Там, где живу, - есть две девочки:

глазки Мадонн; волоса - бледно-кремовые; той, которая - "он", лет

семнадцать; "ей" - лет восемнадцать; как любятся!"

И он, слащаво зажмурившись, толстенький стан выворачивал, ерзая задом;

с пугавшей меня грациозностью оборонялся от доводов Гиппиус, ручкой

отмахиваясь, точно веером; Гиппиус - в хохот:

- "Откуда вы видели, как они любятся?"

Он лишь глаза закрывал, полагая крестом свои руки на грудь, как

поношенный черт, имитирующий позу ангела.

- "Вы покажите нам место, где вы наблюдаете". Он, - тупя глазки:

- "Всегда и везде - я ваш гид".

- "Вы хотите пойти со мной, Боря?"

- "Конечно, - с Борис Николаевичем: может, "Белый", над бездною ада

носясь, соблазнится и вспыхнет, став "Красным".

- "Ах вы, - Мефистофель!"

Как сальцем он лоснился, - маленький, толстенький, перетирающий ручки,

хихикающий, черномазый, с сединочками; а когда он ушел, не без жути мне

Гиппиус:

правда ли, - сморщенным личиком напоминает он кончик копченой колбаски".

И Гиппиус и Философов читали Крафт-Эбинга, интересуясь психопатологией;

в Гиппиус смешивались: познавательные интересы с больным любопытством:

- "Вы, Боря, конечно, со мной; не пойду с этим Минским одна".

Мы в назначенный вечер заехали к Минскому; жил не-

далеко он от "Плас-Пигалль"; [Центр кабачков] он нас ждал; он к нам

вышел с зонтом, в котелке: тугопучным таким коротышкой,

- "Идемте ж скорей".

В котелке, как грибок, семенил с лихорадцей за нами; сперва повел к

"дьяволам" [Кабачок ада] он; после к "ангелам"; [Кабачок ада] дьяволы нас

угощали ликерами.

- "Скучно!"

Накрыв свои губы перчаткой, наш гид с лихорадцей в глазах подбоченился

зонтиком:

- "Я вас веду в Бар-Морис".

- "Как? Куда?" Котелочек поправил:

- "К гомосексуалистам".

- "Ведите".

Он зонтик - под мышку; на лоб - котелок: побежал, мне напомнивши

скачущий кончик копченой колбаски.

Привел в небольшую, набитую людьми, невзрачную комнату; столики; больше

мужчины; но были и дамы; одна из них очень двусмысленным взглядом окинула

Гиппиус, будто узнав в ней себя; эта - к Минскому:

- "Кто?"

- "Лесбианка".

Средь столиков ерзала тощим крестцом "Отеро" (так "ее" называли): с

поношенным, стертым лицом, с подведенными густо ресницами, в черном берете,

с кровавым цветком в декольте (волосатом и плоском), в атласном, затянутом

платье; безбедрая и сухоногая тварь, показалась мне бегающей сколопендрой;

костлявую руку забросив за спину, привздернула юбку почти до колен,

обнаруживая кружевные дессу, изможденные икры в чулочках; обмакивалась

черным веером; кончиком веера передавала кому-то бэзе, приглашая плясать

мускулистого, желтоволосого, бледного юношу.

- "Кто это?"

- "Это - приказчик из "Лувра".

- "Как?"

- "Днями стоит за прилавком, а вечером - здесь; он действительно

воображает, что он "Отеро", - Минский, тряся брюшком, добродушно нырял, как

рыба в воде. - Ну, а тот, кто танцует с "ней", - имеет романы с одними

солдатами; видите - там: этот бледный и нервный мужчина - поляк, - очень

тонкий и умный".

Сидел, прижимаясь к шестнадцатилетнему мальчику, взяв его руки и пальцы

терзая ему.

Здесь воняло ужасно (по Минскому, - великолепно).

- "Ведите нас дальше", - капризила Гиппиус. Снова нырнувши в кривые

ульчонки, вдруг вынырнули в небольшое пустое "локаль" (вроде бара); сидела

ученого вида, весьма некрасивая, просто одетая дама: в очках; и тянула вино

из соломинки; Минского же лихорадило:

- "Здесь - претаинственно; это - приют лесбианок; но это не все: что

еще? Не пойму: здесь боятся случайных, как мы; здесь прилично: для вида;

смотрите-ка: дама пришла на охоту за девочкой".

Может, - он выдумал? Дама - солидного вида, одетая скромно; должно

быть, "ученая"; волосы - стриженые; блески строгих очков; этот Минский готов

был сидеть, и высматривая и вынюхивая; очень скучно; и мы его - вывлекли; с

блеском в глазах, с лихорадочными гоготочками он провожал нас до фиакра;

действительно, - страшен Париж; мне д'Альгеймы рассказывали, что здесь есть

учрежденья, один вид которых - кошмар; вы входите: парты; за партами -

дряхлые капиталисты, седые сенаторы, даже министры в отставке: сидят с

букварями и воображают, что учатся; а отвратительная старушонка в чепце, в

бородавках, блистая очками, стоит с пучком розог над ними; и спрашивает

задаваемый ею урок; кто собьется, того она розгой по пальцам; сенатор визжит

поросенком; и это есть вид наслажденья, - для паралитиков, что ли? Я,

вспомнивши это, взглянул на "отца" декадентов, пытаясь представить его в

этой школе; начнешь с изученья разврата, а кончишь-то - партой; взвизжишь

поросенком, когда защемит тебе ухо ногтями: "старуха" очкастая!

Брр!

Минский, нас усадивши на фьякр, канул в грязной ульчонке: во мрак;

шестнадцать;125 серебряный, розовый, помолодевший, с округлыми, плавными

жестами, он - говорил, говорил, говорил: без конца - так мудрено, так долго,

так многосторонне, так добропорядочно!

Только - весьма отвлеченно, весьма отвлеченно!

Обратно совсем: Александр Николаевич Бенуа - в кратких, памятных

встречах в Париже провеял мне легким, весенним теплом; от ученого, с виду

холодного, вылощенного историка живописи я не ждал ничего; получил - очень

много; сперва я художника в нем не почувствовал, - а дипломата ответственной

партии "Мира искусства", ведущей большое культурное дело и жертвующей ради

целого - многим; А. Н. Бенуа был в ней главным политиком; Дягилев был

импресарио, антрепренер, режиссер; Бенуа ж давал, так сказать, постановочный

текст; от его элегантных статей таки прямо зависел стиль выставок Дягилева,

стиль декораций балетов, стиль хореографии; в целом держась нужной линии,

часто был вынужден переоценивать, недооценивать: тактики ради; я помню, что

в "Мире искусства" хвалили труд Мутера:126 после - ругали, Греффе [Мутер и

Мейер-Греффе - историки и теоретики живописи] выдвигая127, но знали, что

Мутер - алфавит; а Мейер-Греффе - лишь склады; чтоб прочесть живописную

грамоту, надо обоих знать; и их отвергнуть; хвала, как и ругань, здесь -

тактика лишь.

Александр Бенуа незаслуженно некогда снизил значение Врубеля; после

же - каялся128.

Вылощенный, как натертый паркет, элегантно скользящий, немного сутулый,

в пенсне, в сюртуке, - Александр Николаевич черной опрятно остриженною

бородою и лысиной блещущей несся, глядя исподлобья глазами лучистыми,

производя впечатленье красивого и темпераментного человека; не знал: мозг

иль сердце диктуют ему плодотворную деятельность.

- "Субъективный капризник, - ворчали маститые. - Вся эрудиция - бьющий

крылами в пыли воробей! "Пррх-пррх - Врубель"; "пррх-пррх - Луи-Каторз" ;129

"пррх - ампир".

- "Головной резонер, проповедующий мертвечину, - ворчали

непризнанные, - его сдать бы в никчемные "Старые годы": [Специальный журнал,

посвященный истории культуры, искусств и коллекций130] старик молодящийся!"

Выглядел он моложаво, изящно мелькая своим силуэтом, похожим на черную

сепию, - всюду: на выставках, лекциях и на премьерах балета; мелькнет и

зацепится: мягко сутулясь широкой спиной; с кем-нибудь разговаривает с

близоруким, чуть-чуть церемонным расклоном на вытянутой перед собою ноге; и

естественным, легким движеньем скругленной руки, давши острую характеристику

виденного, проскользнувши, исчезнет; с французским изяществом сжато бросал

он итоги раздумий своих - парадоксами.

- "Это гурманство", - ворчали одни.

- "Мозгология", - негодовали другие.

И он не казался способным к сердечности: вежливым, мягким, салонным,

придворным.

- "Не сердце, а такт".

Встречи с ним - встречи замкнутых сфер в одной точке; моя сфера:

литература, "Весы", но и Гегель, и Кант, и методика естествознанья, и гнозис

религий; а сфера его - становленье новейших течений искусства в конце

позапрошлого века; глядел от "сегодня" - в "назад". Точка пересечения

нашего - точка культуры; но в этой единственной точке ценил Бенуа я

единственно; это - не Грабарь, чиновник культуры, в себе разложивший полет:

ироническим скепсисом.

От Бенуа всегда веяло сочностью; даже его субъективность казалась мне

легкой разведкой: пред выводом; он был со мною внимателен, мягок, даря свою

ласковость легким броском из богатства - в редакциях или в передних, где с

ним мы встречались не раз; я, бывало, - вхожу; он - навстречу сутуло

выносится чисто промытою лысиной, ленту пенсне развивая; и плещутся кончики

фалд длиннополого, скроенного хорошо сюртука; руку - под руку: снимет пенсне

и его на шнурочек наматывает, ко мне вытянув сочные губы; прищуро рисует

любезную фразу; и, руку пожавши, с расклоном скругленным, широкой спиной

умелькнет.

Наши встречи - прохожие; только у Щукина, кажется, носом под нос мне

подъехав и пуговицу сюртука ущипнув двумя пальцами, тихо повел он от общей

беседы меня в уголок теневой, где, меня усадивши на мягкое кресло, сел,

сгорбись, на маленьком пуфике; щурясь и мягко касаясь рукою коленей моих,

выговаривать стал неожиданно очень интимные вещи о том, как он видит

предметы; и, снявши пенсне, протирал его; веяло теплым уютом от этого

боевого, салонного, чернобородого мужа; исчез "дипломат": никаких

"мирискусничеств"! В милой улыбке - доверчивость; в ясных глазах,

устремленных в пространство, - мечтательность нежная: он говорил - как с

собой; может быть, он мне верил, любя мою первую книгу; он мне приоткрылся в

тот вечер; он точно повел меня под абажурик пунцовенький, свет свой

бросающий в темно-лиловые тени; с тех пор силуэт Бенуа неизменно мне виделся

с примесью темно-лиловых и темно-малиновых колеров; эти цвета представлялись

мне в виде малюсеньких куколок, спрятанных под сюртуком дипломата; я понял:

любезная мягкость - от сердца; а вылощенные парадоксы - броня.

Бенуа-публицист осветился впервые.

С ним вместе бродили по улицам в день карнавала, - в толпе котелков,

дымовеющих перьев и в лёте бумажек - лиловых, зеленых, малиновых зернышек;

их продавали повсюду; прохожие, их накупив, осыпали горстями нас; сели за

столик открытой веранды кафе: на одном из бульваров, и пиво спросили себе;

но дождями бумажек запырскали нас; Бенуа отряхал с котелочка малиновые и

лиловые пятнышки; он с озорством совал руку в мешочки свои; как мальчишка,

вскочив, высыпал на прохожих веселые пестри; рукой опираясь в перила,

сутулой спиною повесился; прыгали отблеском стекла пенсне, и мотался шнурок;

расплатясь, мы слились с карнавальной толпой; в нас метали дождем

перекрестным мушинок; он, взяв меня под руку, локтем толкая, широкой спиной

навалясь, - вел к себе; и скругленной рукой разрисовывал в воздухе мненье;

позвал отобедать; привел в небольшую квартирку, представил жене, еще

маленькой дочке;131 и после обеда уютно сидел со стаканом бордо; говорил об

игрушках и книжках с картинками.

Я погашаю экран, потому что нерв жизни моей в это время - не встреча с

людьми, а анализ себя и стремление высвободить свое "я" из-под штампа,

наложенного на меня обстоянием; жалоба "Бореньки": деятель "Белый" есть шут

обстоятельств; я знал: покажи себя "Боренька" подлинным, - Минские, - даже

друзья, даже - Метнер и Эллис, - отвергнут его; круговая порука обстанья,

вработав в себя, точно замуровала.

Такое сознание - тоже болезнь, как и жизнь в кривых жестах; одною

болезнью я силился уравновесить другую; а третья - подкрадывалась.

Я мог бы рассказать, как читал свою лекцию ["Социал-демократия и

религия"; лекция была повторена в Москве и раскритикована Булгаковым,

Бердяевым; напечатана в журнале "Перевал" за 1907 год; писалась для сборника

Мережковского "Le tzar et la revolution" l32] в русской колонии, как

разнесли социал-демократы, как критиковал Мережковский; Жорес был

единственный просвет; все прочее - сумрак.

- "Ну там - завели б отношенья с французами... - Гиппиус мне. - Есть

же здесь ряд поэтов".

Однажды в кафе пригласила она, где сидел символист Папандопуло, иль

"Мореас" [Мореас - французский поэт, родом грек] (псевдоним);133 отказался;

она же ходила; рассказывала: Папандопуло в плясы пустился; с Рашйльд,

утонченнейшим критиком "Меркюр де Франс" [Журнал], познакомилась Гиппиус;13

а Мережковский был принят в салоне у Франса; я раз пошел слушать Буайе:

[Профессор русского языка] лет семнадцать назад Поль Буайе жил два года в

Москве, изучая язык и бывая - у нас, Стороженок, у многих ученых; я знал его

очень любезным, поджарым, веселым брюнетом; увидел седым, но таким же, как

был, легкомысленным; он произнес удивительно общую, нехарактерную речь,

наделив Мережковского роем эпитетов от "гениальный" до "всем нам известный";

пятнадцать студентов записывало; Мережковский для них минут двадцать читал,

демонстрируя русское литературное слово; и мы окружили профессора; чуть не

сказал ему: "Месье Буайе, вы, конечно, не помните мальчика Борю, к которому

вашего Жоржа водили играть". И, одернув себя, ускользнул, убоясь, что

представят и в качестве "Белого" продемонстрируют, даже заставят стихи

прочитать.

Раз пришло приглашение мне от писателей группы "Фалянж" [Орган

неосимволистов135] на обед, ежемесячный; был; никого из знакомых! Никто не

представился мне; в свою очередь: я никому не представился; кто-то, сев

рядом, показывал:

- "Вот - Шарль Морис".

И я видел: брюнет с мефистофельским профилем крутит бородку, докладывая

о судьбе неизвестного мне альманаха:

- "Поэт де Суза, - гениальный!"

Я видел шатена курносого: ел, как и я.

- "Зулоага - знаменитый испанский художник".

И видел: кофейного цвета кусок пиджака, загорелую шею; и - черное

что-то: наверное, - волосы.

Были Поль Фор (поэт, брат Себастьяна), и, кажется, был сам Танкред де

Визан, обещающий мастером сделаться; густо висела зеленая скука; и то, о чем

спорили, мне, москвичу, показалось азами "Весов"; Жан Гурмон, Рене Гиль обо

всем написали: реторика бледная! Избранные в "Симплициссимусе", - те хотя бы

резвились; а здесь - неестественно пыжились; Брюсов, конечно же,

преувеличил: мы расходились в оценке французов-мо-дерн;136 символизм

невозможен, как узкая школочка.

Это я стал проповедовать скоро [См. ряд моих заметок в отделе "На

перевале" ("Весы", 1907 - 1909 гг.).].

Опять улизнул; и, случайно попавши в "кино", слушал вальсы плаксивые;

видел с экрана, как пес человека спасал.

Человека, пожалуй, спасут на экране и люди:

- "Меня бы спасли?"

Но для этого надо попасть на экран? Точно смертные когти вонзились:

ущипом; весьма неприятные боли!

БОЛЕЗНЬ
До болезни своей я работал над "Кубком метелей"; без пыла доламывал

фабулу парадоксальною формою; Блок мне предстал; я, охваченный добрым

порывом, ему написал, полагая: он сердцем на сердце - откликнется137.

Он же - молчал.

Уже с Мюнхена я наблюдал: психология оплотневала во мне в физиологию;

огненное "домино", потухая, как уголь, завеялось в серые пеплы, став

недомоганием, сопровождавшим меня; ощущение твердого тела давило физически в

определенных частях организма; однажды, проснувшись, я понял, что болен:

едва сошел к завтраку .

Вечером с кряхтом пошел я за Гиппиус: ехать с ней вместе в театр

"Антуан"; но, не будучи в силах сидеть, из театра пополз, убоявшись взять

фьякр, потому что сидеть было больно мне; утром же стало значительно хуже;

но доктор сказал, что пустяк, что придется дней пять пострадать: до прокола;

он, дав невозможный в условиях жизни отеля режим, удалился; решил быть

стоическим, перемогая страданья, которые пухли от пухнущей опухоли: ни

сидеть, ни лежать; и, - поползав, повис между кресел, ногой опираясь на

ногу; я спал на карачках, в подушку вонзаясь зубами. Как бред: Мережковские,

два анархиста, Д. В. Философов ввалились ко мне; дебатировать вместе:

Христос или... бомба? Я, перемогая себя, кипятил воду к чаю и производил ряд

движений, уже для меня невозможных; а ночью подушкой душил вырывавшийся

крик.

В канун нового года висел между кресел, вперясь в синий сумерок; черный

- "Смерть!"

Он сунул тетрадку: из синего сумрака:

- "Это - стихи мои".

Я же, не в силах ему объяснить, что страдаю, просил его выйти движеньем

руки.

Но, перемогая себя, я стащился и полз два часа к Мережковским: в бреду

и в жару; оказалось: нарыв мог прорваться - внутри; и тогда - заражение

крови; ввалясь, пал в диван; меня пледом накрыли, поили шампанским;

нахмурился доктор, явившийся утром: флегмона - глубоко сидела; вчера еще

надо бы вспарывать:

- "Дома держать невозможно: в больницу!" Сквозь жар слышал - дорого:

пища, уход, операция, ряд перевязок, сиделка; трещал телефон; выяснялось:

больница при монастырьке - принимает; ухаживать будут монашенки, а

оперировать - очень известный хирург; перекутанного - потащили в каретку: Д.

В. Философов и доктор; не помню, как перевезли; лебединые, белые крылья

чепца; и меж ними лицо итальянки склонилось; и кто-то мне впрыскивал морфий.

Ночь - кубари бреда: в трубу вылетал с Николаем Коперником, чтобы

винтить в мировой пустоте; ясно: грифоголовый мужчина с жезлом,

прощербленным на старых гробницах Египта, который водил коридорами, -

смерть; потушив электричество, снова вперялся в каминные пасти; оттуда -

встал красный: я сам.

Будят:

Два служителя - тащат в носилках по лестнице вниз; я слетаю на саночках

с радостным чувством - к веселому ножику.

В эти же дни Петербург пировал; жезлоносец Иванов, Чулков, Городецкий,

артистки, пианистки, эстеты, поэты, попойки и тройки из "Балаганчика",

музыка - бум-бум-бум-бум - Кузмина:139 все неслося галопами - издали; Блок

воспевал в "Снежной маске" свое увлечение Волоховой;140 а у Щ. был роман141.

"Люблю вас, а - не Блока! Его, - а не вас", - оказалось: "Ни Блока, ни

вас!"

Роман - с У***, потом - с Ф***, потом - с Ш***!

Я-то!

несяся к Елагину острову - в тройке;143 смерть эта - виньеточка Сомова; что

же еще? Говорят в просторечии: "Смерть как приятно!"

Наверное, умер бы я, - запоздай операция: на одни сутки.

Вот, голый, лежу на столе жестяном; он как льдом обжигает мне кожу; я

искоса вижу: на рядом поставленном столике - пилочки, вилочки, цапкие лапки,

пинцеты, ланцеты серебряным смехом пищат: "Я кусаюсь", - хихикают щипчики:

"Цапаюсь", - искрится злой металлический коготь.

Дверь - настежь: обстанный халатами белыми, вышел тот самый, к которому

рвался давно, -

- с бородой ассирийца, весь в белом, напрягший свои волосатые голые

руки - ...

Накрыл бородой:

- "Повр месье!" [Бедный господин]

Потрепал по плечу; обдал жаром:

- "Вы - много страдали: сейчас мы поможем!"

От этого доброго слова - из глаз - слезы брызнули; он - к колпачку с

хлороформом; его на лицо опрокинул; и я от себя самого, как свободно

скользящая гайка с винта, отвинтился; летал, бестелесно твердя:

- "Сознаю": -

- ознаю -

- знаю

- ю -

заломился: то - сердце, с которым мы связаны, -

- бухало!

Я возвращался откуда-то, как из гостей, где случилось прекрасное

что-то; с блаженством глаза разожмурил: наткнулся на белые крылья чепца:

- "Тише!"

- "Как?" - прикоснулась ладонь: Мережковский. Ни боли, ни тяжести!

Д. Мережковский с утра дожидался конца операции; видел: меня принесли

на носилках - с глазами открытыми; я на вопрос его: "Как?" - отвечал:

- "Ничего".

Он был ласков, уютен и добр; я за это прощал ему многое; а Философов,

как нянька, возился; он в нижний этаж перенес мои вещи, расставил

внимательно; Гиппиус матери письма писала144.

- "Здоровый у вас организм", - говорил мне молоденький врач; но разрез

был ужасный: как красная яма; явился хирург: бинтовать.

Зубы стиснул: Трах!

- "И терпеливый же вы!"

Мощь огромной руки, рвавшей к ране прилипшие и пересохшие марли, -

прекрасна!

Лежал, забинтованный; веяли белые крылья широкого чепчика; нравилось

нежиться перед букетом цветов; пища - легкая, вкусная; в окна весна уже

грела лучом легкоперстным; в открытые двери вещал мне орган: коридор был

подобие хоров капеллы; в час службы стояли монашенки; чепчики их - точно

плеск лебединых, слетающих стай; оказался я в мире, который воспел Роденбах;

[Писатель, описывающий капеллы, монашек, старинные католические города

Бельгии] монастырь, превращенный в больницу, ютился вблизи Люксембургского

парка; с него начинался Латинский квартал.

Мережковские, Минский, супруга Бальмонта, Е. А., и Бальмонт - посещали

меня;145 а соседка по столику передавала приветы Жореса; ходила и русская

дама, писавшая книгу, - ученая: доктор Сорбонны; я ей диктовал текст главы:

"Символизм" .

Хорошо очень думалось в звуках органа; стихи, как ручьи, истекли из

меня, когда мать, тишина, обнимала рукой теневой изголовье:
Извечная, она, как мать,

В темнотах бархатных восстанет;

Слезами звездными рыдать

Над бедным сыном не устанет.

И в изначальном мир раздвинут;

Над этой бездной я рукой

Нечеловеческой закинут.

("Урна")147
Порой было грустно:
Непоправимое мое

Припоминается былое;

Припоминается ее

Лицо, холодное и злое...

Пред ними протекут отныне

Мои засыпанные дни

В холодной, нежилой пустыне.

возврат был отрезан; враги и друзья - за порогом болезни увиделись; был им -

мертвец, не умерший, но и... не живой; им мой выход в иное сознанье -

казался могилой; а мне агонией казались их песни и пляски.

"Могила" написана тотчас же:
Вышел из бедной могилы.

Никто меня не встречал.

Никто: только кустик хилый

Облетевшей веткой кивал.

Куда мне теперь идти?

Куда свой потухший пламень -

Потухший пламень нести?..

Могила, родная мать,