Моруа Андрэ Прометей, или Жизнь Бальзака
жүктеу/скачать 1.42 Mb.
|
|
Богатство - последний оплот нелюбимых стариков. Эта фиктивная сила заменяет им все, что они потеряли. "О Боже мой, почему ты не дал мне богатства!" - наивно жалуется матушка Бальзака. У нее больше ничего нет, она уже не обладает умением пугать своих детей пристальным взглядом, она едва сохранила способность растрогать их. Сюрвили помогали ей сколько могли, но они сами нуждались. Генерал Померель и его супруга не раз проявляли щедрость к Сюрвилю, строителю каналов, финансируя его проекты. Они беспокоились, потом стали возмущаться, видя, что работы все не начинаются. "Самое печальное то, что даже перспектива денежной выгоды никого не привлекает", - наивно писала Лора. Такого же мнения держался и генерал Померель. Пытаясь задобрить его, Лора бралась покупать в Париже для генеральши баронессы Померель "платья, шали, ткани, ночные чепчики, кружевные наколки, которых не найдешь в магазинах Фужера". Лора стойко переносила превратности судьбы и радовалась, что ее муж "нисколько не утратил бодрости...". И все же ее мучили заботы. Две дочери... их надо вырастить, воспитать... Денег нет... Мать разорена... Брат - расточитель... В 1836 году Лора заболела от тоски и печали. Анри причинял своим родным столько неприятностей, что они поручили Оноре избавить их от него, убедив младшего брата возвратиться на остров, куда он наконец и отправился в декабре 1836 года. Но из Пембефа, где Анри ждал прибытия корабля, он написал, что ему нечем заплатить за номер в гостинице: "Помоги мне, добрая моя сестричка!" А "добрая сестричка" сама бедствовала и нуждалась в помощи. Сюрвиль старел, от забот его голова поседела. "Он все в хлопотах, все бегает, пишет, ночами не спит... "Как я благодарен господину Померелю и его супруге за их доверие", - все твердит он". Доверие, однако, сильно поколебалось. Баронесса Померель даже стала сомневаться в таланте Оноре Бальзака. Тогда семейные чувства взяли верх надо всем, и Лора вступилась за своего брата: "Оноре намерен нарисовать полную картину нашего времени... Судить о его творении в целом мы сможем, лишь когда оно будет завершено..." В этой мужественной отповеди выражена верная мысль. И все-таки с марта 1837 года госпожа де Померель перестала отвечать на письма Лоры. Нужно обладать душевным величием, чтобы сохранить дружбу к тем, кто нанес ущерб нашим материальным интересам. Лору связывала с братом нежная и неизменная дружба - их великое утешение. В сентябре 1836 года Лора в день своих именин решила доставить себе удовольствие навестить брата. "Дела ее мужа идут неважно, - писал Бальзак Ганской, - да и жизнь у Лоры не ладится, вяло течет где-то в сумраке, и прекрасные силы этой женщины иссякнут в никому не ведомой, бесславной борьбе. Какой алмаз пропадает в житейской грязи!.. В день ее именин мы вместе поплакали. Да еще бедняжка держала в руке часы - она могла побыть у меня лишь двадцать минут. Муж ревнует ее ко мне. Подумайте! Прибежала навестить брата тайком! Точно на любовное свидание!" Ждать помощи от Сюрвилей матери уже не приходилось, они сами сидели на мели. На ее сетования сын отвечал так: "Дорогая матушка, я как на поле битвы, сражение идет ожесточенное. Не могу ответить тебе подробным письмом, но я хорошо взвесил и обдумал, как нам лучше поступить. Полагаю, что тебе надо прежде всего приехать в Париж, потолковать со мной часок и мы договоримся. Мне гораздо легче беседовать устно, чем писать, и думается, все может устроиться так, как того требует твое положение. Приезжай, куда тебе захочется, на улицу Батай или на улицу Кассини, и там и тут тебя ждет комната сына, у которого сейчас от каждого слова твоего письма все переворачивается внутри. Приезжай как можно скорее. Прижимаю тебя к сердцу. Хотел бы я сейчас быть на год старше, тогда тебе не пришлось бы беспокоиться за меня: ты бы увидела, что передо мной самое надежное будущее..." Письмо было сердечное и полное доброты, но, как сказал бы сам Бальзак, от него не прибавлялось "наличных" у старухи, сидевшей без хлеба и без огня. XXIV. СИЗИФОВ ТРУД И настал час, когда Сизиф уже не мог больше ни плакать, ни улыбаться, ибо натура его уподобилась тем каменным глыбам, которые он вечно перетаскивал. Бальзак Возвращение из Италии после трех месяцев dolce vita [сладостной жизни (ит.)] было ужасным. В отсутствие Бальзака на улице Батай накопилась груда неоплаченных счетов. А он в 1837 году был беднее, чем в 1828-м; несмотря на то, что он трудился девять лет и достиг известности, у него было долгов на 162000 франков, и он не мог рассчитывать на поступление денег в ближайшее время, так как романы, за которые уже заранее был выплачен гонорар, только еще зарождались в его воображении. И вдобавок он натолкнулся на свирепого кредитора в лице Даккета, желавшего во что бы то ни стало добиться его ареста. Неужели же писатель, который был триумфатором в Милане и в Венеции, гостем итальянских князей, закончит свою жизнь в долговой тюрьме: "Оставьте, оставьте эту бездну скорбей! Ведь я же говорил вам, не подступайте к ней близко! - писал он таинственной Луизе. - Принимать во мне участие - это значит страдать". Прежде всего нужно было ускользнуть от судебных приставов. Они уже знали о двух его квартирах. Где укрыться? Во Фрапеле, у преданной ему Зюльмы Карро? Там его тотчас обнаружат. Ах, если бы его бывший секретарь из "Кроник де Пари", де Беллуа, мог обеспечить ему "комнату, тайну, хлеб и воду"! Беллуа подсказал ему сюжет для рассказа "Гамбара", но комнаты не мог предоставить. Оставалось прибегнуть к неизменным друзьям Гидобони-Висконти. Contessa великодушно приютила Бальзака в своих апартаментах - она жила тогда на Елисейских Полях, в доме номер 52. Поступок героический: они с мужем "совсем обнищали", кроме того, она бросала вызов общественному мнению и рисковала очень многим. Она не побоялась этого. "Как и многие англичанки, она любила все блестящее и экстравагантное. Ей хотелось перцу, остроты в сердечных утехах, вроде того как многие англичане добавляют в пищу жгучие приправы, чтобы подстегнуть свой аппетит..." [Бальзак, "Лилия долины"]. Все романтическое, трудное, эксцентричное страстно увлекало Сару Лоуэлл. Бальзак тайком поселился в ее доме и тотчас принялся за работу. Одной из самых удивительных черт бальзаковского творчества надо считать то, что, работая под гнетом неотложной необходимости, он никогда не забывал о своей основной задаче и уверенно воздвигал колоссальный монумент, стройный, соразмерный во всех своих частях. В 1837 году он должен был, согласно договору, написать несколько рассказов, чтобы дополнить "Философские этюды", закончить роман "Выдающаяся женщина", который ждала газета "Ла Пресс", и дать Альфонсу Карру, новому издателю "Фигаро", роман "Цезарь Бирото". И как не восхищаться, что, работая "на хозяев" как батрак, он создавал одну за другой чудесные книги. Из своих путешествий по Италии Бальзак привез образы и сюжеты для новых рассказов. Больше чем когда-либо его преследовала мысль, что слишком страстная любовь художника к искусству может убить его произведение. Когда музыкант пытается воспроизвести ангельскую музыку, люди перестают понимать его. Бальзак и сам изведал такую опасность и такую неудачу, создав "Серафиту" - неудачу благородную. Он уже пробовал в "Неведомом шедевре" изобразить слишком большого художника Френхофера, который в жажде совершенства губит свое творение, ибо отходит от природы. Но в первом варианте этого рассказа недоставало теории художественного творчества, которую мог бы создать себе художник. Теофиль Готье поделился с Бальзаком своим опытом художника-любителя и критика-искусствоведа, и это помогло Бальзаку превратить рассказ в философский этюд. В повести "Гамбара" он берет тот же сюжет. Героем ее является гениальный музыкант, гениальный, но непонятный, потому что понять его невозможно. Огюст де Беллуа сделал набросок этого рассказа. Морис Шлезингер напечатал его в "своей музыкальной газете. Бальзак совершенно переделал рассказ и с помощью немецкого композитора Якова Штрунца добавил к нему два пространных анализа опер "Магомет" и "Роберт-дьявол". Бальзак говорил себе, что он полнейший невежда в музыкальной технике. "Музыкальная партитура мне неизменно представляется колдовской тарабарщиной, оркестр всегда кажется каким-то нелепым, странным скопищем уродливых деревянных инструментов, более или менее изогнутых труб, более или менее молодых физиономий оркестрантов с пудреными волосами или подстриженных в кружок, над лицами возвышаются грифы контрабасов, или их перечеркивают очки, или же физиономии приникают к медным спиралям и кольцам, а то наклоняются над бочками, которые почему-то именуются барабанами; на всем этом сборище играют отблески света, отраженного рефлекторами, все оно усеяно нотными тетрадями, производит более или менее в лад какие-то странные движения, сморкается, кашляет". На самом-то деле Бальзак знал толк во всех искусствах, он восхищал самое Жорж Санд, когда высказывал свои взгляды на музыку. Яков Штрунц взял на себя техническую сторону в рассказе "Гамбара", но оказался слишком многоречив. Только Бальзак мог сделать приемлемыми для читателя эти длинные технические отступления: "Квартет гурий (ля мажор)... Модуляции (фа диез минор). Тема начинается на доминанте "ми", затем повторяется в ля мажоре" - и так далее, на протяжении десяти страниц. Вписать в свой рассказ эти термины не представляло большого труда для автора. У всякого другого они были бы просто невыносимы, но в потоке захватывающего бальзаковского драматизма проходили незаметно. В рассказе "Массимилла Дони", опубликованном в 1839 году (написанном, однако, в 1837 году), Бальзак применил эти идеи и к любви, и к музыке. Избыток страсти убивает искусство, так же как он убивает иногда мужскую силу. Мужчина может "спасовать" перед обожаемой женщиной и проявить себя темпераментным любовником с куртизанкой, которую он не любит; так и прекрасный тенор может самым жалким образом сорваться в ту минуту, когда он испытывает возвышенное музыкальное волнение. "Если художник, на свою беду, полон страсти, которую хочет выразить, ему не удастся передать ее, ибо он сам воплощение страсти, а не образ ее. Искусство идет от ума, а не от сердца. Если сюжет произведения властвует над вами, вы становитесь его рабом, а не господином. Вы тогда подобны королю, замок которого осажден народом. Чересчур сильно чувствовать в ту минуту, когда надо осуществлять замысел, - это равносильно мятежу чувств против дарования..." Словом, воображение истощает силы человека, и он уже не способен действовать. Мысль не только убивает, она лишает мужественности. Этот рассказ Бальзака, один из самых лучших и самых "смелых", развертывается в двух планах. Эмилио, князь Варезский, безумно влюбленный в Массимиллу Дони, герцогиню Катанео, знает, что его ждет неизбежное фиаско, если он попытается овладеть ею; Дженовезе, первый тенор оперы, великолепно поет, когда на сцене нет его партнерши Клары Тинти (которую он любит, тогда как она любит Эмилио); но возле Клары он ревет, как осел. Один французский врач подсказывает спасительный выход. Массимилла Дони, чистая и непорочная красавица, для спасения Эмилио должна сыграть неприглядную роль куртизанки (которая согласна на этот подлог), лечь в ее постель и таким образом обмануть своего возлюбленного с ним самим. "Только и всего? - с улыбкой отвечает она врачу. - Если нужно, я превзойду Клару Тинти, чтобы спасти жизнь своему другу..." Быть может, роман Стендаля "Арманс" подсказал писателю этот скользкий сюжет. Бальзака всегда преследовали мысли о физиологии любви. Гениальной выдумкой было уподобить бессилие любовника бессилию художника и приписать их неудачи избытку страсти. Рассказ был подкреплен прекрасными тирадами об искусстве Россини, которыми Бальзак вновь обязан был Якову Штрунцу. Как того требовал принцип перехода персонажей из одного произведения в другое, рассказ был связан с другим рассказом, "Гамбара", где Массимилла Дони, перескочившая из одного повествования в другое, спасает жизнь старому музыканту. Бальзаку всегда было достаточно нескольких часов, чтобы понять характер города или общества. В рассказе "Массимилла Дони" он описал венецианское дворянство, когда-то первое в Европе, а теперь, увы, вконец разорившееся. Среди гондольеров встречаются потомки былых дожей, принадлежащие к более древней знати, чем нынешние властители. "Знатные люди Венеции и Генуи, писал Бальзак, - не носили титулов. Самым высокомерным гордецам достаточно было называться Квирини, Дориа, Бриньоле, Морозини, Мочениго..." Он описывает, как грустит его герой Эмилио Мемми, который оплакивает старую Венецию и не может не думать "о прежних днях, когда из всех окон старинного дворца Мемми лились потоки света, когда у столбов его причала на канале теснились сотни привязанных гондол; когда на лестнице, которую лобзали волны, толпились нарядные маски; когда в большой зале, уставленной накрытыми столами, раздавались веселые голоса пирующих, а в окружавшей зал ажурной галерее звучала музыка и, казалось, вся Венеция стекалась в дом, оглашая смехом мраморные лестницы...". "А ныне голые стены, лишившиеся прекрасных гобеленов, потемневшие потолки безмолвно льют слезы. Больше нет в покоях турецких ковров, нет красивых люстр, убранных гирляндами цветов, нет статуй, нет картин, нет больше ни веселья, ни денег - могущественного посредника веселья! Венеция, этот Лондон средневековья, падала камень за камнем, человек за человеком. Мрачная зелень, которую лагуна поддерживает и ласкает у подножия дворцов, казалась князю черной каймой, которую провела природа в знак траура. И вот наконец обрушился на Венецию, как ворон на труп, великий английский поэт и прокаркал ей в лирической поэзии, которая служит первым и последним языком человеческого общества, стансы мрачного De Profundis! [Из глубины (воззвал) (лат.) - погребальный псалом] Английская поэзия, брошенная в лицо городу, который породил итальянскую поэзию!.. Бедная Венеция!.." Быстро угадывая интуицией чувства своих друзей, Бальзак понял гордую печаль угнетенной Италии. Рассказывая в повести "Массимилла Дони" о представлении в театре Феличе оперы Россини "Моисей", он показал, насколько эта тема - стремление порабощенных евреев вырваться из неволи была созвучна тайным страданиям слушателей. "Не возносится ли музыка ближе к небу, чем все другие искусства, раз она может в двух музыкальных фразах сказать, что значит родина для человека?" Когда раздаются первые аккорды арф в прелюдии к молитве освобожденных евреев, Массимилла Дони замирает и, облокотившись на бархатный барьер ложи, слушает, подпирая голову рукой. Зрительный зал бурными аплодисментами требует повторения молитвы. "Мне кажется, будто я присутствовал при освобождении Италии", - думал обитатель Милана. - Эта музыка заставляет поднять склоненную голову и порождает надежду в самых унылых сердцах! - воскликнул римлянин... - Пойте! - шептала герцогиня, потрясенная последней строфой, исполнявшейся так же, как ее слушали, с мрачным энтузиазмом. - Пойте! Ведь вы свободны..." Нельзя не восхищаться тем, что Бальзак, когда дела его были так расстроены, когда его преследовали кредиторы и издатели, нашел в себе силы столь замечательно воплотить свои итальянские впечатления. Он всегда любил музыку; в Италии он почувствовал, как много музыка говорит душе, пробуждая в ней воспоминания и смутные, быть может, никогда еще не изведанные волнения. Бальзак - Ганской: "Вчера пошел послушать бетховенскую симфонию до минор. Бетховен единственный человек, вызывающий у меня зависть. Я скорее хотел бы быть Бетховеном, чем Россини или Моцартом. Есть у этого человека дивное могущество... Нет, дарование писателя не дает таких радостей, ведь мы рисуем что-либо законченное, определенное, а Бетховен бросает нас в беспредельность!.." Кроме итальянских рассказов, он написал за один месяц (а не за четыре дня, как надеялся) "Выдающуюся женщину" ("Чиновники"); роман занял в газете "Ла Пресс" семьдесят пять столбцов. "В этом проклятом месяце я провел почти без сна тридцать ночей - вряд ли я спал больше шестидесяти часов за все это время. Мне некогда было бриться, и при всем моем отвращении ко всякой рисовке я все-таки хожу с козлиной бородой, как члены "Молодой Франции". Лишь только закончу это письмо, приму первую за месяц ванну; думаю об этом с некоторым страхом, боюсь, что ослабеют все фибры моего существа, ведь я дошел до предела, а надо снова впрячься в работу, чтобы закончить "Цезаря Бирото" - он становится просто смешным из-за постоянных отсрочек. К тому же "Фигаро" уже десять месяцев тому назад уплатила мне за него деньги". Сначала Бальзак намеревался придать героине романа "Выдающаяся женщина" некоторое сходство со своей сестрой Лорой Сюрвиль, написав историю привлекательной и честолюбивой женщины, пытающейся добиться продвижения по службе мужа, человека более скромного, чем она, и протолкнуть его к труднодоступным вершинам. В романе Селестина Рабурден вышла за чиновника, правителя канцелярии в министерстве финансов. Так же как и Сюрвиль, Рабурден не знал своего отца, этот невидимый и влиятельный сановник помог Рабурдену в начале его карьеры, а затем перестал о нем заботиться, вероятно потому, что умер. Селестина, порядочная и красивая женщина, с трудом сводит концы с концами. Утром, в капоте, в старых шлепанцах, кое-как причесанная, она сама заправляет лампы, сама ставит кастрюли на огонь (портрет усердной хозяйки, застигнутой врасплох среди ее тайных утренних хлопот, Бальзак списал с Лоры Сюрвиль). И вот на сцену выступает Клеман де Люпо, секретарь министра, который насильно врывается к Селестине и находит, что в небрежном одеянии она прелестна, что плохо застегнутая ночная кофточка заманчиво приоткрывает грудь. Де Люпо, от которого зависит карьера Рабурдена, ведет себя дерзко. Селестине Рабурден хочется и сохранить добродетель, и добиться для мужа повышения по службе. К несчастью, Рабурден наделен своего рода административным талантом. Дарование весьма опасное для чиновника, Бальзак хорошо знал чиновничий мир. Этот мир описывали ему и Эмиль Жирарден, и Лоран-Жан, и Анри Монье. Он вывел на сцену министерство и создал из этого блестящую комедию. Образу Рабурдена недостает выпуклости и силы, но второстепенные персонажи - Бисиу, Дюток, Пуаре и десяток других фигур набросаны рукою мастера, показаны и в служебной обстановке, и в частной жизни. Бальзак не может только затронуть сюжет, он всегда идет вглубь, и роман, который должен был нарисовать семейную драму, стал широким историческим полотном. При Наполеоне всевластие императора отсрочило развитие бюрократии, задержало "тяжелый занавес, который, опустившись, должен был отделить осуществление полезных замыслов от того, по чьему приказу они осуществляются". При конституционном правительстве у министров положение шаткое, они заняты борьбой за свое существование, защищаются от нападок палаты, поэтому повсюду царят чиновники канцелярий, сотворившие себе из косности кумир, который именуется "докладной запиской" и убивает любое мероприятие. "Самые прекрасные деяния в истории Франции совершались тогда, когда не существовало еще никаких докладных записок и решения принимались немедленно", - говорится в "Чиновниках". Бюрократия, сплошь состоявшая из посредственных умов, обратилась в препятствие к процветанию страны; бюрократия по семь лет мариновала в своих папках проект какого-нибудь канала (намек на мытарства Сюрвиля), старалась увековечить различные злоупотребления, надеясь тем самым увековечить собственное существование. Такие размышления привели Рабурдена (и Бальзака) к мысли о необходимости коренной перестройки административного аппарата. Число министерств сократить до трех, держать в них поменьше чиновников, зато удвоить и даже утроить им оклады - вот что требуется. Надо установить личный налог и налог на движимое имущество, косвенные же налоги, по мнению Бальзака и Рабурдена, необходимо отменить. "Во Франции о личном состоянии человека вполне можно судить по его квартире, по количеству слуг, по лошадям и роскошным выездам, и все это поддается обложению". Налоги будут тяжелыми. Но это не страшно. "Бюджет нельзя представлять себе в виде несгораемого шкафа, он, скорее, подобен лейке: чем больше она зачерпывает и выливает воды, тем больше земля процветает". Надо отметить, что эти идеи, весьма новые в ту пору, противоречили взглядам легитимистской партии. Автор романа, так же как его герой, плыл против течения. Ксавье Рабурдена ждет неминуемая опала, но в несчастье его утешит верность жены, красавицы Селестины. А кто утешит Бальзака? Пока он разрабатывал финансовые планы Рабурдена, пристава коммерческого суда, на которых возлагалась обязанность заключать в тюрьму несостоятельных должников, ухитрились добраться до Бальзака даже в квартире супругов Гидобони-Висконти. Последние приказали своим слугам говорить, что господин де Бальзак тут не живет. Но в дело замешались предательство и хитрость. Некая "ревнивая Ариадна" выдала тайну писателя. Пристав коммерческого суда, переодетый в форму служащего почтовой конторы, заявил, что он пришел не для того, чтобы требовать деньги с господина де Бальзака, наоборот, он сам принес ему посылку и 6000 франков. Такой уловки оказалось больше чем достаточно, чтобы выманить волка из леса. Бальзак прибежал. Мнимый почтовый агент схватил его за полу халата и сказал: "Именем закона арестую вас, господин де Бальзак, если только вы не уплатите мне сейчас же 1380 франков и сумму новых судебных издержек". Дом уже успели оцепить. Надо было выполнить требование или идти в тюрьму. Госпожа Гидобони-Висконти заплатила, хотя и сама находилась в стесненных обстоятельствах. Эти схватки с кредиторами и эти волнения убивали Бальзака, и все же он мог гордиться выполненной работой. "Гамбара", "Массимилла Дони", "Выдающаяся женщина"... "Надеюсь, дровосек достаточно нарубил дров? Надеюсь, чернорабочий не сидит сложа руки?!" И тем не менее, когда Бальзак осмеливался выйти из своего тайника, еще находились парижане, которые спрашивали у него: "Ну что? Ничего новенького не собираетесь выпустить?" На бульваре он встретил Джеймса Ротшильда, и тот осведомился; "Что вы сейчас поделываете?", хотя роман "Выдающаяся женщина" уже две недели как печатался в газете "Ла Пресс"! Ах, как изнурял его этот сизифов труд, как мучительно было непрестанно вкатывать на гору каменную глыбу! В письмах к госпоже Ганской он все перебирал свои вечные обиды: "Неужели мне надо в пятый или шестой раз объяснять вам причины моей нищеты?.." И вновь начинались жалобы: в 1828 году родные отказали ему в куске хлеба; позднее его закабалил скаредный Латуш, потом обанкротился Верде; ростовщики, давая деньги в долг, драли по двадцать процентов; потом случился пожар на улице По-де-Фер; потом произошел ужасный крах "Кроник де Пари"! Эвелина упрекает его за расточительность? Но ведь для человека, у которого каждый час стоит пятьдесят франков, траты на лошадь и экипаж - сущая экономия; да и если писатель не имеет вида богатого человека, издатели будут его обирать. "Если в вас не вызывает восхищения человек, который, неся бремя такого долга, одной рукой пишет, другой сражается, никогда не совершает подлости, не унижается ни перед ростовщиком, ни перед журналистами, никого не умоляет - ни кредитора, ни друга, не падает духом в самой недоверчивой, самой эгоистичной, самой скупой в мире стране, где дают взаймы только богачам, где писателя преследовали и преследует клевета, где говорят про него, что он сидит в долговой тюрьме, тогда как он в это время был возле вас в Вене, - если такой человек не вызывает в вас восхищения, значит, вы ничего не знаете о делах мира сего!.." жүктеу/скачать 1.42 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|