Русь пантелеймона романова

И вышло, как всегда: все уже в течение полугода говорили, что революция неизбежна, но, когда она произошла, интеллигенция и её вожди оказались совершенно застигнутыми врасплох. Никто как-то не ожидал, что она случится именно в эти последние дни февраля 1917 года. Тем более что и числа даже были неровные - не 1, не 5, не 10, а 26, 27-гo. Началась она, собственно, и вовсе 23-го, число уж совсем мало подходящее для великого события.

Как-то все боялись даже верить, что это когда-нибудь свершится, и только страстно ждали, но совершенно не успели приготовиться.

Так как вожди либеральной интеллигенции и буржуазии уже со второго года войны с думской трибуны во всеуслышание говорили о негодности старой власти и беспощадно вскрывали её неспособность управлять страной, неспособность к организации, её полицейскую политику, то восставший народ, главным образом в лице солдат и всякого рода обывателей, в первые дни устремился к Государственной думе как к очагу революции.

Имена Родзянко и Милюкова как самых главных революционеров были у всех на устах. И Родзянко, в последние дни в ужасе метавшийся в поисках средств для спасения монархии от восставшей черни, каждую минуту выходил на подъезд Таврического дворца и говорил своим мощным протодьяконским голосом пламенные революционные приветствия народу, приходившему к славной колыбели революции - Государственной думе - выразить ей свою преданность.

Бесчисленные манифестации с красными флагами, воинские части с броневиками и вооруженными солдатами стремились увидеть его и, когда видели на крыльце огромную фигуру в сюртуке, надрываясь, кричали "ура", махая через головы впереди стоящих шапками.

И опять, несмотря на то, что революцию ждали целые десятилетия и многие стремились к ней как к великому торжеству великого народа, когда она свершилась, её лицо показалось совсем не таким, какое представляло себе большинство интеллигентного общества. Великолепные залы Таврического дворца с его белоснежными колоннами, зеркально чистыми полами, с люстрами, радужно блестевшими дрожащими подвесками, наполнились вдруг беспорядочной уличной толпой в сапогах с обтаивающим снегом, солдатами в шинелях и папахах, с ружьями. Толпа неудержимо заливала блестящие залы, внося с собой через настежь раскрытые двери промозглый холод февральского дня и делая целые дороги из грязных следов от дверей, где из года в год стоял важный швейцар, глядя через стекло на улицу и подметая щёткой малейшую замеченную пылинку.

И вожди революции, которых так жаждал видеть народ, испытывая отвращение к непривычной, грязной и, по-видимому, разнузданной толпе, чувствовали прежде всего ненависть к этой толпе за то, что она ворвалась в чистые залью своими грязными сапогами. Но это было уже потом, а в первое мгновение все вожди выступали перед народом с искренним подъёмом, так как сначала думали, что это идут их бить. И когда выяснилось, что не бить, а приветствовать, то испуг сменился подъемом.

И Родзянко, с ужасом видевший, что монархия гибнет, что улица грязным потоком заливает величественный дворец, не имел ни силы, ни возможности спасти венценосца. Не мог же он выйти к этим радостно приветствовавшим его толпам освобожденного народа и сказать им:

Напрасно вы рассчитываете во мне увидеть своего союзника: если мы с думской трибуны громили старый строй, то вовсе не с целью его уничтожить. А тем более способами, до которых охотники вы. Мы просто обязаны были перед своей интеллигентской совестью сохранить славную традиционную оппозиционность по отношению к власти. Но до известных пределов, так как все-таки эта власть даёт нам и положение, и достойное место в жизни. А вас, будь такая возможность теперь, я охотно успокоил бы десятком-двумя пулемётов, чтобы очистить от ваших грязных сапог и шинелей дворец славного фаворита Великой Екатерины".

Но сказать это было невозможно, и потому приходилось говорить совершенно наоборот - то, чего никогда не думал и не хотел говорить. Приходилось выражать радость по поводу падения прогнившего строя и с необычайным революционным подъёмом приветствовать освобождённый народ, когда уже, наверное, выяснилось, что надежды на верные войска с пулемётами и хорошим генералом нет никакой.

И пришлось не только приветствовать, а и стать во главе восставшего народа, хотя бы формально возглавив движение вождями думского большинства. И каждый из кадетских вождей, выступавших перед пёстрой толпой солдат, говоря с революционным подъёмом приветственную речь, невольно смотрел на себя со стороны глазами своих интеллигентных товарищей, и ему казалось, что они думают: "Как не стыдно человеку так врать".

И, в самом деле, трудно было допустить, чтобы у говоривших с их белыми господскими руками и чистыми сюртуками с манишками и крахмальным бельём были общие с этой уличной толпой интересы. И когда Родзянко вызывали к перешедшим на сторону новой власти полкам, он в заключение своего революционного приветствия говорил:

- Возвращайтесь спокойно в казармы и ждите наших приказов, так как вы можете понадобиться для защиты нового строя.

Потом он шёл в свой кабинет, куда ещё не проникла улица, и, хватаясь за голову, причитал:

- Надежды нет, всё погибло. Эта солдатня грозит нас затопить в своих грязных волнах. Что делать, что делать?.. Неужели нельзя очистить от них хоть коридоры? Какое отвращение!

- Михаил Владимирович, пожалуйте, Преображенский полк пришёл, - сообщал кто-нибудь из членов Думы, всовываясь в дверь кабинета.

И Родзянко, одёрнув сюртук, шёл, восторженно приветствуемый залившей коридоры толпой, и со свойственным ему подъёмом произносил речь перед славными войсками, свергнувшими иго прогнившего царизма.

И опять выходило всё наоборот: если вначале было противно и как-то двусмысленно, что толпы революционного народа направились в любимую Думу, то потом приходилось самим же заявлять, что Дума явилась восприемницей революции, так как не куда-нибудь, а именно к ней стекались первые потоки восставшего народа.

И вот теперь, когда уже всё свершилось, многим приходила в голову мысль, что они совершенно не приготовились к тому, что дальше делать. Не было никакого плана, никакой организации не только у вождей интеллигенции, но даже у вождей буржуазии. Интеллигенция уж туда-сюда, она всегда была слишком идеалистически настроена и занята больше принципами, чем практикой, к которой питала необъяснимое отвращение. Но как могли дельцы-капиталисты встретить революцию без всякой подготовленности к ней, оставалось непонятным. Ведь сами же почти два года твердили старой власти о необходимости привлечения на высшие посты людей, облечённых доверием страны. А в то же время никому в голову не пришло хоть впрок составить список таких людей. Возможно, это происходило из соображения, что нужда в них будет ещё не скоро и десять раз ещё успеется сделать, - какой-нибудь десяток лиц разве долго выбрать. А возможно, казалось неудобным и неделикатным при живых людях (да ещё знакомых) выбирать их заместителей.

И вот теперь все метались в безвыходном отчаянии, не зная, что предпринять. Сейчас ещё выручало то, что приходившие толпы не требовали указаний, а только выражали свою преданность и свой восторг отцам революции. Но даже это было трудно и неприятно, потому что все привыкли говорить в Думе, обращаясь не к бурлящей, страшной толпе, а к собранию чистых, корректных людей. И потому все с надеждой смотрели на Керенского, который с безумно вдохновенным лицом одержимого, расталкивая без церемонии всех, выбегал к толпе, говорил речи, с изнеможённым видом возвращался и бросался в кресло.

Но массы в конце концов могли прийти и спросить: что делать? И избранный комитет Государственной думы на этот предмет решил непрерывно заседать, Высокие двери закрылись. За большим столом с зелёной бархатной скатертью сели члены Думы под председательством Родзянко.

Тесный коридор всё заливался новыми потоками народа, который, колышась, продвигался, поворачивал налево, сам часто не зная куда, и только с одним желанием пройти по этим прежде недоступным местам. Некоторые пробивались к дверям кабинета и требовали председателя. Их отстраняли и уговаривали стоявшие на часах два юнкера. Добивавшиеся председателя говорили, что им нужно получить указания, что делать. Юнкера и какой-нибудь вышедший из кабинета член Думы, успокаивая, объясняли, что как раз сейчас Временный комитет занят тем, чтобы дать всем ясный и точный ответ: что нужно делать.

- Граждане, будьте терпеливы, все указания получите.

И толпы осаждавших послушно останавливались и терпеливо ждали, с надеждой глядя на запертые высокие двери. А внутри кабинета кучка людей под председательством огромного человека в сюртуке сидела за столом, и этот большой человек, сжимая голову в отчаянии, в десятый раз задавал своим товарищам вопрос:

- Что же делать?..

II

Митенька с Лазаревым, Жоржем и генералом подъезжали к Петрограду в туманное утро 28 февраля. Генерал имел какой-то испуганный, пришибленный и виноватый вид. Он, видимо, всеми силами старался сохранить своё достоинство, обычным порядком одевался, приглаживал перед дверным зеркалом в купе редкие остатки мокрых волос. Доставал и укладывал в саквояж вещи, застёгивал ремни. Но руки его дрожали, и движения были излишне торопливы и нервны.

Когда поезд тихо остановился у вокзала, всех поразила пустота и унылая, тревожная тишина. Не было привычного столичного шума на перроне, когда бегут и суетятся носильщики в белых фартуках, слышатся приветствия вышедших встречать, оживлённый разговор приехавших, ещё хранящих на своих лицах следы вагонной ночи и торопливого умывания. Не было раздвигающих публику тележек с багажом, и сделавший своё дело машинист, остановив перед упором под стеклянным навесом паровоз, не выглядывал спокойно на проходящую густой толпой публику.

Пассажиры не спешили оживленно к выходу, а останавливались и тревожно собирались в кучки с чемоданами в руках около какого-нибудь человека, который что-то рассказывал.

Митенька невольно обратил внимание на круглые дырочки в стёклах вокзала, дырочки с лучами, какие бывают, когда стекло пробивает пуля. Где-то хлопали какие-то хлопушки - то редко, то вдруг часто, несколько раз подряд - тук-тук-тук-тук...

При этих звуках все напряженно прислушивались, останавливались, и редкие разговоры сразу смолкали.

- На Литейном.

- Нет, на Гороховой.

- Гороховая левее, - говорили разные люди, стоя в подъезде вокзала у положенных на пол чемоданов. Так обыкновенно говорят, когда видят дальнее зарево и обсуждают, где горит.

- Вот опять, опять, - сказали сразу несколько тревожных голосов, когда послышались эти звуки - тук-тук-тук-тук, - как будто с высоты ссыпали из меры на голые доски амбара картошку.

На лицах всех пассажиров - одно тревожно-напряжённое выражение и что-то необыкновенное в движениях. Люди обращались друг к другу, точно они в этот момент все стали знакомы между собой и уже не оглядывали друг друга, как оглядывают чужих.

По улице и площади перед вокзалом, как-то крадучись, пробегали редкие пешеходы. Вдруг, нарушив настороженную тишину пустынной улицы, показался зелёный грузовой автомобиль, наполненный стоящими в нём людьми в шапках, чёрных куртках, с ружьями и пулемётными лентами. Двое передних держали ружья на прицел, целясь во что-то невидимое впереди. Публика, давя друг друга, бросилась в вокзал. И опять где-то посыпалась картошка на доски. И вдогонку первому пролетел другой автомобиль с серыми шинелями солдат. Потом внезапно остановился, и солдаты, выпрыгнув, спрятались за него и стали стрелять куда-то вперёд по улице, высовываясь и опять прячась.

Лазарев не спеша вошёл в вокзал и наткнулся на Жоржа, который тащил свой саквояж и бочонок с селёдками, перевязав его ремнём от шашки и взвалив на спину.

- Что это тут? - спросил он и, не слушая ответа, добавил: - Это чёрт знает что, я больше не могу, ни одного носильщика! Что за безобразие.

Он поставил на плиточный каменный пол вокзала бочонок и в изнеможении сел на него, Лазарев рассеянно посмотрел на Жоржа, ничего не отвечая. У него был какой-то взвешивающий вид.

- Тут бы на них две сотни казаков выпустить, сразу бы упокоились, - говорил какой-то высокий военный в папахе.

- Что это, бунт? - спросил человек в чуйке.

- Нет, скачки на призы, - недовольно отозвался военный.

- В какой же стороне они-то? - спрашивал кто-то.

- В какой... во всех, - опять недовольно ответил военный.

Лазарев вдруг на что-то решился.

- Идём! - сказал он, обращаясь к сидевшему на бочонке Жоржу и Митеньке с генералом.

- Куда же я пойду? - буркнул Жорж. - Хоть бы на хранение сдать. Ни одного чёрта нет.

Лазарев, не слушая, широкими шагами пошёл к выходу, раздвигая сбившуюся у подъезда толпу. Генерал с Митенькой послушно тронулись за ним. У него был такой решительный и уверенный вид, как у начальника, который прибывает на место происшествия и, ни на кого не глядя, идёт через толпу, и все покорно сторонятся, давая ему дорогу.

Путники шли по тротуару, на котором лежал несчищенный, выпавший прошлой ночью мокрый снег, уже пожелтевший и захлебнувшийся водой. Почти у всех ворот стояли, чернея, кучки народа - дворники, кухарки - и тревожно переговаривались. На одних воротах висел, видимо, наскоро сделанный из палки и кумача красный флаг. Лазарев зачем-то задержался около него, потом, не спеша, большими шагами, догнал генерала и Митеньку, которые, увидев, что он отстал, остановились,

Вдруг стоявшие у ворот дворники и кухарки с визгом бросились во двор. Лазарев тоже как-то проворно нырнул в ворота. Мимо по тротуару бежали два человека в пиджаках и, повёртываясь на бегу, стреляли назад из ружей. Через минуту показались солдаты в папахах, с ружьями на изготовку. Они растерянно оглядывались по двору.

- Где они?.. Не пробегали тут? - Дальше побежали. Вероятно, в соседний двор завернули, - сказал Лазарев, как свой обращаясь к солдатам, и вдруг прибавил: - Вон они! - Все оглянулись и увидели, как два человека, перепрыгивая через кучи мокрого снега, бежали, пересекая наискосок улицу.

Солдат быстро опустился на колено, выстрелил и сейчас же посмотрел из-за ствола. Один из бежавших упал вниз лицом, поджав одну ногу и вытянув другую, и начал судорожно скрести руками снег, точно подгребая его под себя. Другой, перепрыгивая через трамвайные рельсы, вбежал в ворота. Солдаты, стреляя и щёлкая на ходу затворами, бросились за ним.

Упавший лежал на снегу всё так же, с поджатой ногой, и было странно, что солдаты пробежали мимо, а он не пошевелился, и они даже не взглянули на него.

- Ах, батюшки, убили, убили! - заголосил чей-то бабий голос на дворе. Это одна из кухарок, с жалостным ужасом прижав к щеке руку, качала головой и, плача, причитала.

Лазарев двинулся дальше. Чем ближе подходили к центру, тем больше было оживления и какой-то взвинченности на улицах. Люди шли целыми толпами в неизвестном направлении. Уже чаще со всех сторон слышались ружейные выстрелы та... та... и тук-тук-тук, и сейчас же толпа, шедшая по улице, бросалась к стенам домов и воротам. Но эти звуки веселили и приподнимали настроение, тут же из ворот показывались люди и опять шли по улице. На углу Гороховой путники неожиданно увидели приближающийся автомобиль, полный вооружённых людей. Там были и солдатские шинели, и чёрные пиджаки.

- Это с нами, - сказал успокоительно Лазарев.

- А мы с кем? - спросил Митенька, но Лазарев, не отвечая ему, остановился на тротуаре.

Митенька с удивлением увидел, что люди из автомобиля при виде их замахали шапками и закричали "Ура". Он ожидал от этих чёрных пиджаков одного страшного и враждебного, но вдруг при этом приветствии почувствовал к ним необыкновенную симпатию, почти любовь до холодка в спине. Лазарев, размахивая своей папахой, уже кричал:

- Да здравствует революция! И Митенька вдруг понял, почему приехавшие на грузовике страшные люди отнеслись к ним, как к своим: на груди Лазарева был завязан на пуговице красный бант. Стало ясно, зачем он останавливался у флага.

- Возьмите и вы привяжите. - Лазарев подал генералу и Митеньке два лоскутка красного кумача. Генерал дрожащими руками тут же привязал себе бантик на пуговицу. Результат получился неожиданный для всех: проезжавшие солдаты с необыкновенным энтузиазмом приветствовали их, потом грузовик остановился, несколько человек выскочили из него, бросились к обмершему от страха генералу и, подхватив его на руки, стали качать. Из-за обступившей толпы виднелись только вскидывающиеся генеральские руки и съехавшая назад фуражка, которую кто-то тут же поправил, и она надвинулась генералу на нос, закрыв глаза.

Революционная масса приветствовала его с таким энтузиазмом за то, что он быстро и безоговорочно присоединился к восставшему народу, несмотря на свой высокий генеральский чин. Со всех сторон сбегался народ. Энтузиазм ещё больше усилился, когда генерал, всё ещё взлетавший с развевающимися полами шинели, крикнул:

- Да здравствует революция!

Качавшие уехали, уже издали махая первому революционному генералу. Путники продолжали своё шествие. Народ всё больше и больше заполнял улицу. Откуда-то появилось красное знамя. Вдруг шедшая посредине улицы толпа дрогнула, впереди показался взвод казаков с заломленными набок бескозырками и пиками у стремян, торчавшими, как частый высокий тростник, над рядами взвода. Лица казаков были озлоблены и вместе с тем испуганы, они как бы не знали, куда им дальше двигаться.

Лазарев вдруг внушительно, с каким-то раздраженным презрением, раздельно сказал генералу, шедшему с беззаботной, сияющей физиономией:

- Сни-ми-те бантик!

Генерал испуганно прикрыл грудь рукой. Между тем казаки всё двигались на толпу, не прибавляя шагу. Задние уже начали перебегать на тротуар и нырять в ворота. Но основное ядро толпы продолжало идти вперед. Кто-то запел "Варшавянку", нестройные голоса подхватили, некоторые из убегавших вернулись с полдороги, как будто пение что-то изменило, и скоро вся толпа подхватила мотив. Митенька видел вокруг себя возбуждённые лица, и точно электрическая искра пробежала по телу - ему тоже захотелось петь и идти вперёд во что бы то ни стало. В особенности, когда он увидел, что рядом с ним идёт молоденькая девушка в белой шапочке.

Расстояние между толпой и казаками всё уменьшалось, и от этого было жутко и весело. Оставалось уже шагов тридцать. Через минуту должна быть перейдена какая-то грань, и свершится что-то страшное.

Митенька взглянул в лицо шедшей рядом девушки. Оно было бледно, но глаза горели каким-то неудержимым блеском. Она оглянулась на него с возбужденной и признательной улыбкой, как на товарища, с которым делит опасность, но ей нисколько не страшно. И Митеньке тоже стало совсем не страшно.

Вдруг что-то случилось... Шедший впереди толпы студент в пальто и чёрной рубашке сорвал с лохматой головы свою старую фуражку и, взмахнув ею, крикнул:

- Да здравствуют славные казаки!

По толпе пробежала искра, все замахали шапками и, оглядываясь друг на друга, с возбуждёнными, счастливыми лицами кричали изо всех сил. Ещё минута колебания, рука одного казака с бородой и рябым, улыбающимся лицом поднялась к шапке, и за ним ещё десять, потом двадцать, потом уже неизвестно сколько рук - замахали, закричали, заулыбались. И уже уверенно, празднично, как на параде, тронулись вперёд, а толпа, растекаясь на две реки к тротуарам, пропускала их через себя, восторженно-радостно крича, махая шапками и платками.

Вдруг Лазарев раздвинул толпу, быстро вскочил на тумбу и закричал с покрасневшим от напряжения лицом:

- От имени партии социалистов-революционеров приветствую первый революционный отряд славных казаков! Проклятый царский строй, - он поскользнулся на тумбе и чуть не упал, но удержался, - доведший страну до разорения, рухнул, и на наших глазах люди, когда-то охранявшие его, с презрением от него отвернулись и стали на сторону восставшего народа. Славному казачеству - Ура!

Улица дрогнула от мощного крика толпы. Потом качали Лазарева. У Жoржа глаз полезли на лоб, когда он смотрел на неожиданного представителя социалистов-революционеров.

- Как же ты... - сказал он, подойдя к нему и дёргая его за рукав.

Но Лазарев не слушал, как человек, который знает, что делает. У него был вдохновенный, потусторонний вид, когда перестают замечать окружающих,

- Приходите завтра в отдел, - сказал он Митеньке и генералу, - вы будете мне нужны.

III

Чем ближе к Невскому, тем больше было оживления. Посредине улицы уже сплошными массами шёл народ с праздничными, возбуждёнными лицами. Вдруг впереди послышались тревожные крики, из-за угла выбежали навстречу шедшим какие-то люди и крикнули:

Оттуда же выбежал человек в шапке, с ружьём и, оглядываясь назад, исчез в соседних воротах. Толпа в нерешительности отхлынула. Но мимо неё проскочили и повернули за угол ещё несколько человек в шапках, с ружьями и с пулемётными лентами через плечо. Послышались частые выстрелы, и кто-то крикнул:

- Погнали, погнали!

Толпа бросилась вдоль по улице и в ворота соседних домов. И только по опустевшей середине проспекта шёл, не спеша, оглядываясь в ту сторону, откуда слышались выстрелы, какой-то студент в штатском пальто. Ему кричали, чтобы он спрятался, но студент не обращал внимания, как будто ему было приятно возбуждать своим спокойствием тревогу за себя и внимание. И все опять стали стягиваться в одно место. Нырнувшие под ворота снова показались, и у всех было чувство страха и как будто желание, чтобы опять начались выстрелы, так как в этом было что-то бодрящее, возбуждающее.

Уже некоторые начали перебегать через опустевшее место улицы против переулка, из которого раздались выстрелы, и скоро вся толпа, сперва робко оглядываясь, потом всё смелее, стала перебегать через опасное место.

- Убежали... Это, говорят, двое городовых спрятались на чердаке, - слышалось в толпе.

На углу перекрестка горел какой-то двухэтажный дом. Горький дым, смешиваясь с утренним туманом сырого февральского хмурого дня, застилал улицу. Около пожара стоял народ и смотрел на огонь с жадным выражением. По улице валялись разбросанные полуобгоревшие бумаги, и их разглядывали с любопытством, раскапывая ногами.

- Все бы эти чёртовы гнезда пожечь надо! - сказал какой-то пожилой рабочий в тёплом пиджаке с чёрными руками.

- Дойдёт черёд, - ответил другой. Навстречу показалась толпа, в которой виднелись пиджаки рабочих, шинели студентов. Впереди колыхалось на ветру красное знамя из кумача, привязанное к свежевыструганному древку.

- Министры арестованы... Петропавловка взята! - раздалось оттуда, и все стоявшие около пожара замахали шапками и закричали "Ура",

Некоторые бросились узнавать подробности у проходивших. Всем хотелось узнавать ещё и ещё что-нибудь новое, так как настроение толпы требовало большего и большего возбуждения. Восторг освобождения охватил всех. Было приятно, что улицы приняли совсем новый, невиданный прежде облик, что несли свободно красное знамя, о чём неделю назад нельзя было и подумать. Будоражило то, что все точно стали знакомы друг с другом и к незнакомым обращались как к своим. И каждому хотелось сказать какую-нибудь новость, чтобы иметь предлог обратиться, как к близким, к стоявшим вокруг людям.

По Невскому шёл какой-то полк с оркестром впереди. По тротуарам стояли густые шпалеры людей, махали шапками и кричали "Ура". Солдаты, стараясь не расстраивать рядов и сосредоточенно глядя на пятки впереди идущих, тоже кричали "Ура", иногда переводя глаза на тротуары.

- В Думу идут! Перешли на сторону революции. - Послышались голоса в толпе.

- Ура!

По Литейному, по Шпалерной двигались сплошные толпы, иногда перебегая на тротуары, иногда останавливаясь, когда проезжал полный солдат с ружьями грузовик, и оттуда кто-то говорил речь. Потом кричали "Ура", шли дальше и опять кричали, когда показывался мчавшийся в неизвестном направлении автомобиль.