Воспоминания издательство имени чехова

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Длина перерыва между двумя съездами привела к тому, что майский съезд 1917 года представлял собою совершенно своеобразную картину. Партия еще три месяца тому назад находилась в скелетообразном состоянии, она существовала, как организационное целое, в виде сети немногих нелегальных групп, не имевшей даже правильного, общепризнанного орга­низационного центра.

Всё остальное, идейно принадлежавшее к партии, представляло собою либо аморфную периферию, незаметными переходами сливающуюся с колеблющейся и {324} неоформленной массой сочувствующих, либо такую же организационно аморфную, хотя и резко отграниченную от окру­жающего мира массу ссыльных, заключенных и поднадзорных. В два месяца картина резко изменилась.

Появились вернув­шиеся из эмиграции лидеры со своим окружением, верну­лись, большей частью в родные места, потерпевшие судебные или административные кары, заявили о себе и «бывшие эсеры», когда-то перетерпевшие за принадлежность к партии и в трудное время реакции совершенно порвавшие с нею связь и часто вообще ушедшие от политики в частную жизнь. Из них составились первые партийные группы и комитеты, в ко­торые затем нахлынули многочисленные новобранцы. Их прилив в партии с.-р. чувствовался особенно сильно: ни одна партия не росла так неудержимо-стремительно, как она. Ста­рый, испытанный состав партии был буквально затоплен бур­ным притоком новых пришельцев.

В итоге собравшиеся на майский Московский съезд пар­тии представляли собою не только очень пеструю массу, но и массу людей, почти совершенно не знавших друг друга. Только во время съезда должно было происходить и проис­ходило взаимное ознакомление, причем и ранее работавшим вместе обычно приходилось заново знакомиться друг с дру­гом: так велик был перерыв в их личных сношениях, так мно­го было каждым пережито совершенно особняком от других. И это обстоятельство особенно сильно отразилось на выборах Центрального Комитета, тем более, что некоторые известные по прошлому работники партии не успели еще добраться до центра и кое-кого избирали в Ц.К. заочно.

На политической физиономии избранного съездом Ц.К. это отразилось довольно заметно. Если анализировать резо­люции съезда, обращая особенное внимание на вносимые фракционные поправки, то придется разделить съезд на три чрезвычайно неравные части. С одной стороны, не очень большое (человек 50-60) левое крыло, очень темпераментное и решительное; с другой, едва заметное по своей численности, человек 10-12, откровенно-правое крыло, и на вид чрезвычай­но компактный, охватывающий главную массу, от двух тре­тей до трех четвертей съезда, центр.

Однако, компактность центра обуславливалась тем, что {325} на его фракционных заседаниях предварительно устранялись то путем майоризирования, то путем компромисса, разногла­сия между правым центром и левым центром, при значитель­ном численном преобладании второго.

Съезд принял следующие резолюции о войне и мире и об отношении к Временному Правительству:

«Съезд партии с.-р., признавая, что Временное Револю­ционное Правительство в основу своей международной поли­тики положило выдвинутую российской демократией про­грамму мира без аннексий и контрибуций с осуществлением права всех народов на самоопределение, и, полагая, что вопрос о спорных областях должен быть разрешен путем свободного и обставленного международными гарантиями опроса самого населения, считает необходимым, чтобы Временное Револю­ционное Правительство в кратчайший срок приняло все зави­сящие от него меры для присоединения остальных союзных России держав к этой программе мира. Равным образом, пу­тем международного соглашения должны быть переложены финансовые — как в отношении государств, так и в отноше­нии частных хозяйств — последствия войны на господствую­щие классы всех стран, захваченных прямо или косвенно войной.

«Съезд партии с.-р. требует, чтобы Временное Революционное Правительство приняло меры к пересмотру и лик­видации всех тайных договоров, заключенных царским правительством с союзными державами и чтобы в своей даль­нейшей международной политике оно руководилось исключи­тельно интересами населения России и интересами демокра­тии всего мира.

«Съезд партии с.-р., полагая, что осуществление этих задач возможно лишь в международном масштабе и объеди­ненными усилиями трудовых масс всех воюющих стран, ка­тегорически отвергает сепаратный мир и сепаратное переми­рие, как в корне противоречащие методам интернациональ­ного действия.

«Отвергая безответственную программу шовинистской прессы в пользу форсирования наступления во что бы то ни стало, способную при недостаточной организованности рево­люционной армии толкнуть ее на гибельную авантюру, {326} чреватую самыми опасными последствиями для всего дела рус­ской революции, и усматривая в этом газетном походе стре­мление снять с очереди вопрос о целях войны, 3-й Съезд партии с.-р. равным образом считает недопустимым внесение в армию демагогической проповеди отказа от всякого движе­ния вперед из окопов и неповиновение распоряжениям рево­люционного правительства и полагает, что как первое, так и второе может затормозить создание, рост и укрепление новой революционной армии, способной быть надежной опорой для всей новой международной политики революционной России.

«Пока эта война продолжается, революционная Россия идет навстречу необходимости стратегического единства фронта с союзниками и выдвигает в то же время необходи­мость единства фронта политического, считая их двумя сто­ронами одного и того же дела — прокладывания дороги миру на основе самоопределения национальностей и отказа от по­литики аннексий и контрибуций.

«Съезд партии с.-р. настаивает на ведении со всей энер­гией борьбы за всеобщий мир, считает необходимым в то же время, в интересах самой борьбы за мир, в интересах защиты русской революции и ее политических и социальных завоева­ний от всяких посягательств как изнутри, так и извне, при­ведение армии в полную боевую готовность и создание из нее силы, способной к активным операциям во имя осуществления задач русской революции и ее народной политики.

«Съезд партии с.-р. видит в создании коалиционного Временного Правительства, с одной стороны, новое свиде­тельство роста силы трудовой демократии городов и дере­вень, с другой стороны, неизбежный шаг для неотложной борьбы с грозной опасностью всероссийской разрухи — борь­бы, необходимой для укрепления новой революционной Рос­сии, этой первой цитадели «третьей силы» в современной Европе.

«Считая основной политической задачей момента реорга­низацию местной власти на началах органического народо­властия и подготовления выборов в Учредительное Собра­ние, 3-й Съезд партии с.-р. отвергает и осуждает всё, что может затормозить или отодвинуть их осуществление, аван­тюристическими попытками захвата власти на местах или в {327} центре, и всякую безответственную проповедь в этом на­правлении.

«До тех пор, пока решением социалистической демокра­тии группа министров-социалистов остается в составе Вре­менного Правительства и через нее осуществляется воля этой демократии и ее контроль над всей внутренней и внешней по­литикой правительства, последнему обеспечивается самая энергическая поддержка в проведении его мероприятий против всех элементов распада и дезорганизации. 3-й Съезд пар­тии полагает, что, идя этим путем, партия социалистов-ре­волюционеров совместит двуединую задачу: участия в строи­тельстве настоящего и подготовления грядущего, и тем под­готовит свое торжество в Учредительном Собрании».

В апреле-мае 1917 года Партия С.-Р., как и Российская Социал-дем. Рабочая Партия, решила делегировать своих представителей в коалиционное Временное Правительство, председателем которого тогда был кн. Г.Е.Львов.

Превосходный организатор и глава земского движения в предреволюционную эпоху, человек, в высочайшей мере спо­собный внушить уважение, умный, осторожный, тактичный, незаменимый там, где надо сглаживать трения, выбирать со­трудников и налаживать работу, кн. Львов, однако, носил в себе слишком много инерции уходящей в прошлое эпохи для того, чтобы не потеряться в новой.

Он был бы, может быть, провиденциальным человеком после того, как уже пронеслись бы революционные бури, определилось, что в старом пошло на слом и что уцелело; когда настал бы момент налаживать, восстанавливать, приводить в порядок, «перебелять начисто» революционные черновики истории. Но ему пришлось стать в положение «объединяющей фигуры» тогда, когда правитель должен быть одновременно и народным трибуном; когда ему нужен не только зоркий взгляд опытного политического лоц­мана, но и мускулатура рожденного для состязаний гребца; когда еще больше, чем политический разум — малый разум повседневности, ему нужна какая-то вдохновенная интуиция; еще больше, чем тактический расчет, ни перед чем не останавливающееся дерзание; еще более, чем уравновешенность, тройной заряд стихийной волевой энергии.

Г. Е. Львов не только не отвернулся от революции, но, напротив, в течение {328} известного времени его тянуло к ней; он понял и даже ча­стично вобрал в себя ее пафос; ему в этом помогла наличность некоторого романтическо-славянофильского элемента в ми­росозерцании, хоть и меньшего, чем у лично близкого ему Шилова. Он ценил земский «третий элемент», умел с ним работать и был не чужд его радикальных демократических устремлений; добродушно-философски, немножко «непро­тивленчески» он принимал ход событий, даже когда это сби­вало его с рельс.

Когда, под давлением Всероссийского Совета Крестьян­ских Депутатов и нашего партийного съезда, я должен был войти в состав Временного Правительства в качестве ми­нистра земледелия, старые его члены, с князем Львовым во главе, радостно (и, думаю, совершенно искренне) встретили мое назначение.

Все они в один голос пригласили меня при­нять участие в объезде фронта, в целях поднятия его бое­способности: на популярность моего имени среди солдат — в массе своей мужиков в серых шинелях — возлагались в этом деле большие надежды. Я ответил, что сам бесконечно рад перспективе такого объезда, как и объезда, после этого, наиболее типичных земледельческих районов с сильными кре­стьянскими организациями; но срок этого объезда для меня определится моментом, когда я смогу поехать не с пустыми руками, а вооруженный рядом временных мер, ставящих нашу земельную политику на твердые рельсы подготовляю­щейся и развертывающейся аграрной реформы.

Узнав об этом моем заявлении и о разочаровании, вызванном им в ря­дах не-социалистической части правительства, Гоц приехал ко мне и пробовал меня убеждать: не соглашусь ли я на ком­промисс — сделать два объезда фронта: один — после, а другой, так сказать, «в кредит», до принятия Временным Правительством моих вступительных в аграрную реформу законопроектов. Впервые от недавнего полного единогласия мы дошли до какого-то, пусть частичного, но всё-таки суще­ственного разногласия. Перед нами были две возможности.

Или во Временном Правительстве есть готовность присту­пить к делу аграрной реформы, строящей всё сельское хозяйство России на трудовом крестьянском землепользова­нии — тогда первые, подготовительные мероприятия пройдут легко и просто. Главное из них — приостановка земельных {329} сделок, посредством которых у народной власти может утечь между пальцев тот земельный фонд, за счет которого может быть увеличено трудовое землепользование, и переход частновладельческой земли на учет земельных комитетов, призванных на местах участвовать в создании нового земель­ного режима.

Или такой готовности в не-социалистическом большинстве Временного Правительства нет; и тогда, во-первых, не для чего было мне вручать портфель министра земледелия, а тем самым и земельной реформы, и тем более не для чего мне объезжать фронт, тем самым как бы обещая мужикам в серых шинелях, что за судьбу чаемой ими земли они могут не беспокоиться. Это будет косвенным обманом: как же партия может такому обману способствовать? Гоц эту альтернативу понимал, но считал, что правильный логи­ческий путь для нас вряд ли возможен: откладывать подъем боеспособности фронта нельзя, а провести немедленно пер­вые законопроекты, вводящие аграрную реформу, может и не удасться; не-соцалистические министры в принципе как будто согласны на многое, а когда доходит до дела, то выра­стают разные затруднения, то формальные, то технические. Поэтому, казалось Гоцу, следует рискнуть: объехать фронт с благою вестью о грядущей Земле и Воле, и уповать на то, что сила впечатления не позволит после этого объезда по­вернуть назад.

Не стану говорить, что я Гоцу отвечал, чем обосновывал свой отказ идти «на авось» и что из всего этого вышло. Гоц был лидером советской фракции ПСР и должен был иметь ясный и твердый ответ по всем проблемам, которые прихо­дилось Временному Правительству решать, а партии — эти решения поддерживать — или отказываться поддерживать.

Не один лишь земельный вопрос был для него — как и для всех нас — камнем преткновения. Был им, прежде всего, и вопрос рабочий.

Во всех, втянутых в войну странах Европы к этому вре­мени промышленный рабочий накопил известное количество т. н. «завоеваний военного времени». Одна царская Россия ухитрялась не считаться с этой необходимостью и потому пе­редала Временному Правительству страну, полную вопиющих неудовлетворенных потребностей. И пронесшийся благостный лозунг «Свобода» стал для всевозможных слоев народа {330} сигналом властного предъявления своих неотложных наболевших нужд; предъявления, не всегда сообразованного с реальными возможностями столь же неотложного их удовлетворения.

А тут ко всему этому присоединилась еще одна беда. Уже в апреле было установлено, что война обходится государству в 54 миллиона рублей ежедневно и что к концу бюджетного года дефицит достигнет 40 миллиардов рублей. А в то же время всем нам было известно, что аппарат взимания прямых налогов давно находится в состоянии полного паралича, что явочным порядком страна практикует безмолвный заговор не­платежа каких-либо податей и повинностей. Откуда же брать деньги для ведения войны? Всевыручающий печатный станок был единственным не саботирующим своих обязан­ностей «аппаратом» увеличения денежных средств государ­ственного казначейства. Об этом то и дело снова и снова приходилось разговаривать с Гоцем: его чаще всех посылали улаживать дело с нововозникающими забастовками.

«Самая каторжная из всех натуральных повинностей, которые я когда-либо знал», — сказал он мне однажды, в изнеможении опускаясь в кресло в моем кабинете. «Все принялись бастовать напропалую: прачки бастуют уже несколько недель, приказ­чики, конторщики, бухгалтера, муниципальные, торговые, больничные служащие — часто с докторами во главе, — пор­товые рабочие, пароходная прислуга... А ведь это всё только цветики... Вот, Донецкий бассейн поднялся — это уже хуже. А что хуже всего, так это дело с железнодорожниками. Могу вам сказать, что на нас надвигается ни больше, ни меньше, как всеобщая железнодорожная стачка».

Это заявление Гоца соответствовало действительности. Вопрос о заработной плате железнодорожников давно уже обстоятельно разбирался особой комиссией под председа­тельством такого умеренного и не склонного созидать каких-либо трудностей правительству человека, как Г.В.Плеханов. Но дело вопияло о себе: 95% жел.-дор. служащих получало меньше 100 руб. в месяц, а жизнь всё дорожала. Комиссия выработала нормы оплаты, на основе индекса цен, обеспечи­вавшего с грехом пополам жизненный минимум. Правитель­ство, подсчитав общую сумму прибавок к существующим рас­ходам, могло только ужаснуться — и отказать. Да, всё это справедливо, но — невозможно.

Это было в конце мая: через {331} день Гоц доложил, что создан уже стачечный комитет, и на двух крупнейших ж.-д. узлах, Петроградском и Московском, подавляющим большинством постановлено приступить к за­бастовке. Опять для Совета настали страдные дни. Железно­дорожников удалось остановить: всеобщая забастовка во время войны была вещью чудовищной. Но и запрещение за­бастовок авторитетом власти, когда ее собственной комис­сией установлено, что рабочим не обеспечен элементарный жизненный минимум, тоже было делом чудовищным. И по­этому правительство на него не решилось. На его месте са­моотверженно, ставя на карту всю свою популярность, встал Совет.

Читатели могут себе представить, какая головоломная за­дача падала на плечи деятелей того времени. А главное, ни­какая твердая фиксация денежной зарплаты ничего не давала. Неудержимо шла инфляция, стоимость жизни росла, любая ставка зарплаты через неделю-другую оказывалась катастрофически низкой. В любой отрасли промышленности забастов­ки грозили стать перманентными. Со своей стороны, предпри­ниматели вопияли о ненасытности рабочих. Грозили локаутами и порой пробовали к ним переходить. Им в ответ росли про­тестующие вопли рабочих о накоплениях во всех отраслях индустрии, военных прибылях. Взаимная ненависть обоих сторон разгоралась и предвещала пожар гражданской вой­ны, которой никакими заклятиями никто остановить был бы не в силах.

И без того взволнованная и напряженная мысль людей, вынесенных на гребне революционной волны к вершинам власти, заработала еще более лихорадочно.

Одно было ясно. Исходить необходимо было только из нормы реальной зарплаты, согласованной с индексом стои­мости жизни. Денежная плата должна была автоматически из него вытекать. После такой реформы можно было бы при­бегнуть к полному запрету стачек. Гроза военной опасности такую меру вполне оправдывала. Запрет стачек и должен был, и мог, сопровождаться и запретом локаутов, закрытия пред­приятий и т. п. И в этом уже являлась острая нужда. В са­мом деле, почувствовав, что красные дни сверхприбылей про­шли, что изношенность фабричного инвентаря и перерыв в снабжении машинами из-за границы несет много трудностей, {332} иные расчетливые предприниматели уже бежали с производ­ственного фронта: разбазаривание инвентаря предприятий, запасов сырья и пр. давало возможность придать капиталу подвижность; множились закупки валюты и перевод капи­талов заграницу; росла спекуляция, особенно в сфере между­народных сделок — по существу более или менее контра­бандных: самые баснословные барыши получались в области торговых сношений между воюющими странами. Но борьба с этим злом требовала контроля над валютой, нормировки важнейших цен, вообще говоря — перехода от вольного рынка и нестесняемой частной инициативы к регулируемому народному хозяйству.

Возражения против твердых мер в экономической об­ласти никогда не были в России сильны, а в военное время в особенности. Русская индустрия в преобладающей массе своей работала на казенные заказы и широко пользовалась авансами из государственного казначейства. Только давать и ничего не контролировать становилось очевидным для всех абсурдом.

К счастью для советских новаторов, в России в это время гостил британский министр снабжения Гендерсон, ко­торого никто не мог заподозрить ни в каких экономических сумасбродствах. И в заседаниях Временного Правительства, и перед другой аудиторией он не скупился на описание всех тех мероприятий по реорганизации национальной промыш­ленности, которые широко проводились во всех великих дер­жавах, запряженных в тяжкий хомут первой, невиданной до­толе великой мировой войны. России мероприятия эти едва коснулись, и средний фабрикант еще верил в возможность жить и действовать по старинке, когда каждый заводчик на своем заводе был царь и Бог. Им казалось, что только какие-то сорвавшиеся с цепи социалисты измышляют ни с чем не­сообразные эксперименты, которые, того и гляди, разрушат всю отечественную промышленность...

Приходилось искать новые конструктивные идеи, строить схемы и планы, не всегда до конца разработанные и требую­щие проверки опытом; нужно было собирать материал, когда заваленность чисто практической работой почти не оставляла для этого времени.

Зато каким оптимистическим энтузиазмом загорелся Гоц, когда, наконец, советский «трест мозгов» за­кончил свой план «смешанной экономики», комбинирующей {333} государственные монополии в одних, уже созревших для этого секторах промышленности, со свободным или принуди­тельным трестированием в других и с осторожно направляе­мой центральным экономическим комитетом частной ини­циативой — в третьих, все в рамках экономического распре­деления сырья, с контролем над кредитом, сделками с иностранной валютой, эмиссиями акций и облигаций, себе­стоимостью и ценообразованием, и этот план можно было, по живому свидетельству Гендерсона, подкрепить британ­ским опытом и ушедшим еще дальше опытом германским.

Но оптимизму Гоца скоро был нанесен внезапный удар. И нанесен он был человеком, на способность которого к вос­приятию новых идей Гоц возлагал особые надежды и потому особенно ценил его, как представителя «коалициоспособной» части буржуазии; это был тогдашний министр торговли и промышленности А.И.Коновалов. Человек привлекательных личных качеств и достаточно передовых взглядов, друже­ственный к рабочим организациям, он дрогнул под напором от­сталого большинства предпринимательского класса. И вдруг заявил, что уходит в отставку, ибо «скептически относится к той форме общественно-государственного контроля и к тому способу регулирования производства, который ныне пред­лагают...»

— К той форме! К тому способу! — горячился Гоц. — А какую форму и какой способ он предпочитает? Пусть не таит­ся, пусть скажет. Может быть, мы предпочтем его «формы и способы». Может быть, найдется компромисс... Это же просто выходка, чисто негативная, недостойная делового и серьез­ного человека. И это в вопросе, от благополучия разрешения которого зависят судьбы новой России. И он еще заявляет — взгляните на эти его слова — что он находит, что «следует проделать следующий этап революции и дойти до однород­ного социалистического министерства». Это же просто вы­зов, коварная вылазка против коалиции. Не будь это Коно­валов, я сказал бы — это провокация.

Я был искренне удивлен.

— Абрам, вы неправы. Никакой задней мысли, никакой провокации я тут не вижу. Может быть, и в самом деле у нас в России такая попытка может быть сделана лишь со­циалистическими руками. Германия нам не указ. Там {334} возможен кайзеровский «военный социализм», который все ресурсы страны готов сжать железною рукою. У нас этого нет — ни наши капитаны тяжелой индустрии, ни наши «юн­кера» принять этот путь не способны. Среди них А.И.Коно­валов может быть генералом без армии. У него нет на это никакой охоты; я это понимаю и на него за это в обиде...

Но Гоц твердо стоял на своем:

— Вы ни за что не хотите видеть, что на нас идет напор с двух сторон.

Слева большевики травят «десять министров-капиталистов», требуя, чтобы мы от них «очистились», т. е. остались без союзников и скатились им прямо в пасть. Спра­ва — заговорщики, монархисты, мечтающие о военном дик­таторе, о генерале на белом коне: эти нашептывают в уши кадетам и кадето-подобным, что, их же жалеючи, советуют им лучше уйти и оставить нас одних, чтобы не погибнуть вместе с нами, давно на их взгляд обреченными. А теперь вот и люди, вроде Коновалова, говорят то же. Это нам знак: чего не делать. Не сокращать, а расширять свою политическую базу. Не отступаться от коалиции, а обоими руками за нее держаться.

Устами Гоца с нами говорила, в сущности, целая группа т. н. «сибирских циммервальдовцев»: кружок, с которым он тесно сблизился по выходе в вольную команду и работая в газете «Сибирь». В нем были такие люди, как И.Г.Цере­тели и Ф.И.Дан, и как примыкавшие к ним В.С.Войтинский, Вайнштейн-Звездин и др. Всё это были люди больших, иногда огромных достоинств. Идти с ними плечо в плечо и нога в ногу было легко и радостно.

Но над всеми ими тяго­тела, часто обеспложивая их работу, одна старая и, на мой взгляд, устаревшая догма. Она гласила, что русская рево­люция обречена быть революцией чисто-буржуазной, и что всякая попытка выйти за эти естественные и неизбежные рамки будет вредной авантюрой. Но если наша революция — в принципе буржуазная, то и «делание» ее выпадает на плечи буржуазии. Заменить ее мы не можем; максимум возможного для нас — буржуазию, призванную делать революцию, под­держивать и бережно подталкивать.

Догма эта сказалась на первых порах властебоязнью: Церетели и его друзья долго упирались перед вхождением в правительство. Из-за этого самая коалиция вышла {335} запоздалой. А когда всё-таки на нее пошли — упорно предоставляли буржуазии идти в коренной упряжи, сами идя «на пристяж­ке». Если не было «коалициоспособных» представителей бур­жуазии — довольствовались фигурами, персонально принад­лежавшими к буржуазии, но не представляющими ее, как класса. Соглашались на всё, только бы не переобременить плеч трудовой социалистической демократии противоесте­ственной ответственностью за власть, которой догма велит оставаться чужой, буржуазной.

Тщетно наш общий советский «трест мозгов» вырабаты­вал план «регулируемой смешанной экономики». Тщетно наш чисто-партийный «трест мозгов» разрабатывал законопроект о социализации земли и другие, с ним связанные. Тот и дру­гой пролежали под сукном вплоть до того времени, пока ими не завладели большевики, одно карикатурно исказив, а дру­гое — доведя до абсурда, — и повернули их в бессмертную заслугу самим себе.

Но, конечно, не Г.Е.Львову было угнаться за лихорадоч­ными темпами событий, а тем более — управлять ими. Г. Е. Львов претерпевал революцию. У него не было кадетской догматичности, но не было и кадетского увертливого оппор­тунизма. Он был поэтому в эпоху революции часто левее кадетов и в общем беспомощнее их. Событиям он часто про­тивопоставлял какое-то фаталистическое безволие, которое почему-то потом смешивали с некоторыми другими слабо­стями Временного Правительства и окрестили ее «керенщи­ной».

Он не был враждебен крестьянству; это противоречило бы его земскому гуманитарному крестьянофильству; но когда аграрная революция стала стучаться в ворота, нажим на него земско-землевладельческих кругов стал так силен, что он внезапно поставил ультиматум: или он, или политика министерства земледелия. Впрочем, это был скорее повод для его ухода из правительства, чем истинная причина; он просто к этому времени слишком ясно почувствовал, что, как глава Временного Правительства, он не является и не может быть тем «настоящим человеком на своем настоящем месте в самое настоящее для него время». И он был прав.

{336}
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Разнобой в ПСР. — «Правые», «левые» и «левый центр». —

А.Ф.Керенский. — Уход кадетских министров и заговор Кор­нилова. — Демократическое Совещание. — Октябрь. — Четвертый съезд ПСР. — Откол «левых с.-р-ов», — Всероссийский съезд крестьянских депутатов. — Петроградский Совет и Собрание уполно­моченных от фабрик и заводов.
По мере развертывания событий, изначальный разнобой в Центральном Комитете ПСР становился всё отчетливее. Из прежнего эклектически-компромиссного центра выделился ле­вый центр, вынесший из опыта шести месяцев революции заключение, что коалиция центральных партий трудовой де­мократии — с.-р. и с.-д. меньшевиков — с партией либераль­ной буржуазии далее немыслима без окончательной дискре­дитации их в массах и без перехода их влияния на народ к большевикам.

С точки зрения левого центра, развивавшейся мною и моими политическими друзьями, русская революция, в каче­стве революции общенациональной, имела одно чрезвычайно уязвимое место: это — отсутствие в России устойчивой и зре­лой либеральной буржуазии.

Наступление революции в России было катастрофой для всех откровенно-правых партий. У них исчезло даже вся­кое мужество поднять свое знамя. Партия кадетов из самой левой легальной партии неожиданно для себя превратилась, благодаря исчезновению старых правых, в самую правую ле­гальную партию. Но тем самым она естественно сделалась складочным местом для всего, что было когда-то правее ее. Партия к.-д. не заметила, не осознала или намеренно закрыла {337} глаза на это затопление ее рядов справа, и теперь несла все его последствия, т. е. всё более резкий отрыв от революцион­ной демократии.

Были и еще две причины, по которым с к.-д. партией коа­лиция стала немыслимой. Россия была при старом режиме «темницею народов», и революция разбудила ее узников — т. н. «негосударственные национальности». Или законные права этих национальностей революцией будут признаны, и тогда Россия станет преобразовываться в свободный феде­ративный союз равных народов; или этого не будет, и тогда у «негосударственных национальностей» не будет иного вы­хода, кроме сепаратизма. К.-д. партия, со времен самодержа­вия привыкшая себя чувствовать и мыслить, как «государ­ственная», глубоко централистическая партия, не могла не бороться изо всех сил против всякого шага по пути к децен­трализации России, производимой по национальному призна­ку. Для нее это было ослаблением государственного единства. Надо было выбрать: или союз с ищущими своей эмансипации «негосударственными» национальностями, и тогда разрыв с к.-д. партией; или сохранение коалиции с к.-д. партией, и тогда — отчуждение и вражда с украинцами, белорусами, национальностями прибалтийского края, Кавказа, Башкирии, Туркестана и т.д.

К.-д. партия при самодержавии использовала все неуда­чи царской внешней политики и играла на струнах уязвлен­ного патриотизма, постепенно перестраиваясь из либераль­но-пацифистской партии в партию национально-либеральную, пактирующую с империализмом и этим приобретающую сим­патии в кругах плутократии, бюрократии и дворянства. Это наследие прошлого висело тяжелою гирею на ее ногах, враж­дебно сталкивая ее с новыми началами внешней политики рус­ской революции — теми самыми началами, которые в беско­нечно ослабленном виде провозглашались президентом Виль­соном. Рассчитывая, незадолго до революции, на дворцовый переворот, партия к.-д. связала себя со старым командным составом царского режима, не понимавшим необходимости ра­дикальной демократизации армии и поэтому всё более отчуж­давшимся от революционизированной солдатской массы.

Это создавало глубокое отчуждение и антагонизм между кадетской партией и советской демократией. Сохранение их {338} коалиции в правительстве вело лишь к их взаимной нейтра­лизации, т. е. к параличу творческой деятельности правитель­ства. Невозможность же никак не откликнуться на неотлож­ные вопросы жизни вела к постоянным конфликтам внутри правительства, к министерским кризисам, перестройкам в его личном составе, после чего опять начиналась всё та же «сказ­ка про белого бычка», создавая впечатление неустойчивости, неавторитетности власти и никчемности ее существования.

С этой точки зрения, необходимо было признать коали­ционную власть пережитым этапом революции и перейти к более однородной власти, с твердой крестьянско-рабочей, федералистической и пацифистской программой; в противном случае историческая изжитость коалиционной власти должна была, с этой точки зрения, привести к широкой непопуляр­ности и ослаблению Временного Правительства, а вслед, за этим — к опасным для судеб новой России покушениям на него справа и слева — военно-монархических заговорщиков и анархо-большевистских демагогов, для утверждения или милитаристической, или социально-погромной диктатуры.

Левоцентровая группа Ц.К. когда-то, в начале револю­ции, разделяла общераспространенное тогда увлечение лич­ностью А.Ф.Керенского, — единственного человека в составе первого Временного Правительства, который шел навстречу революции не упираясь, а с подлинным подъемом, энергией и искренним, хотя и несколько истерически-ходульным пафо­сом.

Но чем дальше развивались события, тем больше в ее рядах происходила переоценка его личности. В конце концов, роль его стала сводиться к балансированию между правым, национал-либеральным, и левым, социалистическим крылом правительства. Нейтрализуя то первое — вторым, то второе — первым,

Керенский, казалось, видел свою миссию в этой «надпартийной» роли, резервируя себе роль суперарбитра и делая себя «незаменимым» в качестве центральной оси вла­сти. Казалось, что его более всего удовлетворяет именно та­кое состояние правительства, и что он старается даже усугу­бить его, последовательно удаляя из состава кабинета, одну за другою, все крупные и красочные партийные фигуры и заменяя их всё более второстепенными, несамостоятельными и безличными. Тем самым создавалась опасность «личного {339} режима», подверженного случайности и даже капризам персо­нального умонастроения.

В это время произошло катастрофическое событие, в ко­тором левый центр мог усмотреть первую иллюстрацию пра­вильности его прогноза опасностей, грозящих революции и революционной власти от сохранения коалиционной формы правительства и соответствующей этой форме программы или — точнее — беспрограммности. Это был знаменитый «Корниловский заговор» и последовавшее за ним восстание ставки против Временного Правительства.

Ликвидация Корниловского восстания произошла в усло­виях, внесших громадное смущение в ряды трудовой демокра­тии. Керенский взял на себя инициативу объявления верхов­ного главнокомандующего армией — мятежником, а управ­ляющий военным министерством его кабинета, Савинков, грозил, что с Корниловым будет поступлено, «как с изменни­ком».

Но правительство в самый момент конфликта распа­лось вследствие выхода из него сочувствующих Корнилову членов-кадетов; что же касается остальных министров, то Керенский просил всех их подать прошения об отставке, что­бы дать ему полную свободу для наилучшей реконструкции всего кабинета. Таким образом, в момент конфликта суще­ствовала лишь единоличная власть министра-президента, фак­тическая персональная диктатура. Но это была диктатура на холостом ходу и ее носитель, Керенский, в это время ме­нее всего управлял событиями и страной. Впоследствии, в своих работах полумемуарного характера, он сам расска­зывал о том, как большинству людей, с которыми ему при­ходилось иметь дело, он представлялся человеком обреченным, как один за другим его покидали люди, в близость которых он верил, и как настал даже такой момент, что он в Зимнем дворце ощутил вокруг себя почти полную пустоту и пережи­вал страшные часы покинутости и одиночества.

Таким образом, не правительством, которое распыли­лось, и не персонально Керенским была ведена борьба и про­изведена ликвидация мятежа. Мятеж был подавлен частью — армейскими комитетами, арестовывавшими солидарных с мя­тежом командиров, частью — советскими, партийными и национально-революционными организациями, {340} распропагандировавшими ударные отряды, двинутые Корниловым на Пет­роград. Это было сделано без большого труда, ввиду едино­душного массового настроения, возбужденного повсюду изве­стием о готовящемся перевороте в пользу единоличной военной диктатуры.

Кризис власти в связи с Корниловским восстанием вновь поставил перед Ц.К. нашей партии вопрос об отношении к самой идее правительственной коалиции с цензовыми элемен­тами.

Одна группа в Ц.К., во главе с автором этих строк, уста­навливала прежде всего, что кадетская партия, как целое, не­сомненно была на стороне Корнилова во время мятежа, и по­тому никоим образом не может быть представлена в прави­тельстве, защищающем демократическую революцию. Тяга к военной диктатуре у к.-д. партии не случайна. Она — продукт общей эволюции этой партии и тесно связана с ее позицией в аграрном, рабочем, национальном и военном вопросах. Воз­вращение кадетов в правительство сделает его неустойчивым и поразит его бесплодием. Во всех основных вопросах госу­дарственной жизни — об аграрной реформе, о защите прав рабочего на стабилизированную реальную заработную плату и на контролирующее участие в управлении производствен­ным процессом, о децентрализации и правах национальностей, о демократическом мире — министры кадеты занимают пози­цию, противоположную министрам-социалистам. Ни те, ни другие недостаточно сильны, чтобы доставить торжество своей политике, но достаточно сильны, чтобы помешать про­тивникам проводить их политику.

В результате власть ока­зывается стерильной. Она не способна ни на один решитель­ный шаг, ибо, сделав его в том или другом духе, она вызывает правительственный кризис и демонстративный уход в отстав­ку или той, или другой стороны.

Лидеры правых и правоцентровых настроений в нашем Ц.К., напротив того, доказывали, что нельзя всю партию каде­тов обвинять в соучастии с корниловцами; что в ней есть эле­менты, свободные от всякой связи с ними: что в кадетской сре­де есть чрезвычайно большое количество квалифицированных {341} общественных деятелей с большим опытом практической земско-городской и государственной работы; что нельзя с легким сердцем ставить крест на них и этим отбрасывать от революции разные промежуточные элементы, в чьих глазах работа оппозиционного «прогрессивного блока» Государствен­ной Думы и роль думских элементов в начале революции окру­жают известным ореолом имена людей, поскользнувшихся на корниловском движении.

Кадетская партия — всё же самая левая из буржуазных группировок. Правда, она увлеклась чисто партийной враждой к сменившим ее в правительстве представителям рабочего и социалистического движения. Но есть опасность, что, ультимативный отказ ей в допущении в состав правительства будет понят, как отказ от сотрудниче­ства со всею несоциалистической Россией. Другое дело, если бы, например, удалось привлечь в состав кабинета некоторых крупных, прогрессивно настроенных деятелей торгово-про­мышленного мира или некоторых кадетски-мыслящих людей не в качестве представителей партии, а персонально. Словом, представители этого крыла Ц.К., идя на уступки, подчерки­вали, что согласны не настаивать на образовании правитель­ства по соглашению с кадетской партией, а лишь на сохране­нии коалиции также и с «цензовыми» элементами русской об­щественности.

Обсуждение кончилось компромиссом, в котором нашли свое отражение преобладавшие в Ц.К. правоцентровые на­строения. В принципе было принято: 1) Продолжение коали­ции с цензовыми элементами, но при непременном условии твердой внешней политики в духе русской революции и лик­видации безответственности власти.

2) Временное Прави­тельство впредь до созыва Учредительного Собрания должно быть ответственным перед некоторым временным органом (предпарламентом), который должен быть создан из пред­ставителей организованных сил страны, причем цензовым элементам в этом органе может быть отведено лишь меньшин­ство мест.

И 3) созыв Учредительного Собрания не должен быть более откладываем.

Первое из этих предложений было принято 10-ю голо­сами против 2, второе — 8-ю против 1 при двух воздержав­шихся, и 3-е — единогласно. Единогласно же было решено придать третьему требованию ультимативный характер.

Для придания власти большей устойчивости, отсутствие которой так болезненно сказалось во время Корниловского восстания, решено было — впредь до созыва Учредительного Собрания — создать в конце сентября широкое полупредста­вительное учреждение, своеобразный «предпарламент» или Демократическое Совещание.

Демократическое Совещание составом своим не оправда­ло надежд правоцентровой группы ПСР. Ход общих прений показал, что коалиционистские настроения сильно ослабели не только в советах. Из среды различных составных частей со­вещания подавались многочисленные проекты резолюций, общий дух которых был таков, что правоцентровая с.-р. ре­золюция вряд ли могла рассчитывать получить приоритет и быть положена в основу решения Совещания.

Делу не помогло и появление Керенского, который заявил, что сегодня же передаст в руки Совещания тяжелое бремя власти, если Совещание не приемлет принципа коали­ции, отвержение которой Керенский считает гибельным и без которой он никакого участия в правительстве не примет; Ке­ренский пожал бурные аплодисменты приблизительно полови­ны собрания. Он смягчил недовольство другой половины, заявив, что ему инкриминируют восстановление смертной казни на фронте, но он до сих пор не утвердил ни од­ного вынесенного армейскими судами смертного приговора.

Демократическое Совещание, хотя и слабым большин­ством, высказалось «в принципе» за коалицию. Но Демокра­тическое Совещание осталось без всякого решения того основного вопроса, ради которого было собрано.

С.-р-овская делегация в Демократическом Совещании постепенно, шаг за шагом, делала уступки не только из на­чертанной программы, и не только по вопросу о пропорцио­нальном соотношении в «Предпарламенте» цензовиков и революционной демократии, но даже из самого принципа ответственности власти перед будущим предпарламентом. В итоге всей этой компромиссной работы «Предпарламент» остался лишь в качестве совещательного учреждения, чем-то вроде Земских Соборов при самодержавии (по формуле «пра­вительству — сила власти, земле — сила мнения»). Он даже не получил права запросов. Цензовики получили в нем пред­ставительство, сильно повышенное с тем, какое им было по­том дано — выборами на основе всеобщего избирательного права. Правительство опубликовало, как свою, платформу, выработанную Демократическим Совещанием, но после ретушировки, которая делала ее шагом назад сравнительно с платформами, уже публиковавшимися во всеобщее сведение от имени предыдущих составов Временного Правительства.

В заседании Ц.К. ПСР 17-го сентября, очень немного­людном, из 7 человек, был заслушан формальный протест Веденяпина против действий Авксентьева и Гоца, нарушив­ших свои обязанности по отношению к Ц.К. По их требова­нию было созвано экстренное собрание Ц.К. по вопросу о том, какую общеполитическую резолюцию об организации власти проводить на заседании с.-р. фракции Демократиче­ского Совещания. Но когда Ц.К. экстренно собрался, то ока­залось, что Гоц и Авксентьев сами на него не явились, но на­правились прямо на заседание фракции и там голосовали за резолюцию, требовавшую образования коалиционного прави­тельства на основе сговора с к.-д. партией.

В момент, когда партии грозил откол левого крыла и когда левый центр решительно выступил против будущих сецессионистов, — центральное ядро Ц.К. распалось.

{344} Когда лидер правого центра, Авксентьев, открыто высту­пил с защитой позиций крайне правого крыла партии, с защи­той коалиции во что бы то ни стало, сам голосовал и других приглашал голосовать за нее, — то, несмотря на происшед­шее при этом формальное нарушение дисциплины Ц.К., су­щественно ничего не менялось. В февральской революции Авксентьев и его друзья не почуяли присущей народному дви­жению грандиозной силы отталкивания от всего старого; они приветствовали эту революцию, как «малую революцию», по мотивам своим чисто патриотическую и общенациональную, сделанную скрепя сердце во время войны, чтобы избавиться от неспособной, насквозь прогнившей власти, фатально веду­щей страну к поражению; как революцию во имя более успеш­ного ведения и победоносного завершения войны союзом всех освобожденных «живых сил» страны.

Ни для кого не было тайной, что Авксентьев пошел в ногу с партийным центром лишь скрепя сердце, когда на 3-ем съезде коалиционное пра­вительство трактовалось, как положение переходное, впредь до дальнейшего изменения соотношения сил в стране в пользу социалистов. Но открытое присоединение к нему Гоца, корен­ного «центровика», лидера эсеровской фракции в Совете — было партийной сенсацией.

Основным помощником Гоца в деле аппаратной обработ­ки партии был В.М.Зензинов, — типичный образец «дело­вого министра», как его когда-то прозвали в кругу близких людей. Чрезвычайно усидчивый, настойчивый и уравновешен­ный, умеющий терпеливо «бить в одну точку», он органически отдалялся от всего, что отдавало «крайностью», и столь же органически тяготел к какой-то неопределенной «золотой середине». Педантизм смягчался в нем воспитанностью, вы­держкой, хорошими манерами и подчеркнутой, изысканной корректностью.

Он происходил из хорошей, культурной, круп­но-торговой среды, и в общении с людьми буржуазных пар­тий производил впечатление почти своего, и, во всяком случае, не вносящего диссонанса человека comme il faut, достойного всякого уважения. У него не было никаких возмущающих те­чение его общественной работы сильных индивидуальных страстей, и он пользовался поэтому репутацией безупреч­ности, политической выдержанности и преданности партии. Это был блестящий образец — большого человека на малые {345} дела. В деле непосредственного руководства партийным ап­паратом он был незаменим и неподражаем.

Заслушав доклад А.Гоца о переговорах с Временным Правительством, Центральный Комитет ПСР 24 сентября семью голосами при семи воздержавшихся согласился, что «Авксентьев, Гоц и Руднев выполнили поручение, данное им Демократическим Совещанием».

С этого времени пишущий эти строки систематически отходит как от работы в Предпарламенте, который считает учреждением безвластным и ненужным, так и в самом Ц.К., где предоставляет новому большинству без помехи проводить свой «новый курс», неся всецело ответственность за него и за его результаты перед партией. 2-го октября я получил месяч­ный отпуск «для объезда России» и непосредственного обще­ния с массами, от которых, на мой взгляд, Ц.К. совершенно оторвался.

В эти дни на меня частным порядком было оказано боль­шое давление с целью склонить меня отложить свой отъезд, по крайней мере, до сакраментального дня 22 октября, когда весь Петербург ждал попытки большевиков захватить власть. Мне указывали, что мой отъезд почти накануне этого дня будет понят, как несолидарность с противящимися перевороту антибольшевистскими силами. Скрепя сердце, я согласился отложить отъезд, но с тем, что это будет последний раз. 22-ое октября прошло мирно. Создалось впечатление, что большевики будут дожидаться если не Учредительного Со­брания, то, по крайней мере, 2-го съезда Советов, на котором они, рассчитывая на сильную «левую сецессию» в рядах с.-р. и с.-д. меньшевиков, надеются получить большинство.

22-го вечером я покинул Петроград и после успешных выступлений в казармах войск Московского гарнизона по­ехал на съезд крестьянских секций Западного фронта в Минск, куда меня призывали партийные товарищи, опасав­шиеся на этом съезде «засилия» большевистских и союзных с ними элементов.

Через три дня после моего отъезда началось больше­вистское восстание.

Когда во второй половине ноября я вернулся в Петер­бург, я на вокзале был задержан для объяснений с {346} Военно-Революционным Комитетом. После всех объяснений мне было заявлено, что я свободен и что самый акт приглашения объ­ясниться с Военно-Революционным Комитетом, несмотря на присутствие вооруженного караула, не должен рассматри­ваться, как арест.

Такова была обстановка, в которой произошел почти единовременно со 2-ым Всероссийским Съездом Крестьянских Советов четвертый съезд Партии Социалистов-Революционе­ров (26 ноября — 5 декабря 1917 г., ст. ст.).

Главным предметом съезда было обсуждение вопроса — «о текущем моменте и тактике партии», докладчиком по ко­торому был я, давший, между прочим, сдержанную по форме, но категорическую по существу критику ошибок революцион­ной демократии вообще и центрального партийного руковод­ства в частности.

Против моих заключений выступали: В.Подвицкий, при­знавший, что коалиционная тактика действительно потерпела полное крушение, но что это крушение было, в сущности, кру­шением самой революции; В.Г.Архангельский, полагавший, что всё-таки без коалиции обойтись было невозможно и что однородное правительство «единого трудового фронта» ока­залось бы не сильнее, но даже еще слабее коалиционного;

Фирсов-Розенблюм, смягчавший значение всех ошибок так­тики тем, что течение революции со всеми ее слабостями и спадами было «фатально и неизбежно»; и, наконец, мой пре­емник по министерству земледелия, С.Л.Маслов, обвинявший всю революцию в антигосударственном, почти анархическом уклоне, констатировавший, что «революция сорвана», что вы­хода из тупика нет, все предлагаемые тактические планы без­надежны и неосуществимы и «будущее печально».

Что касается крайнего правого крыла партии — «воленародцев», — то от их имени выступали В.И.Лебедев и А.А.Аргунов. Первый заявил, что, по его мнению, правых вообще от центра теперь отделяет немногое. Центр во главу угла сво­ей тактики ставил борьбу за мир, не отвергая обороны страны;

Правые — оборону страны, не отвергая борьбы за мир. В дру­гих вопросах, на его взгляд, особых разногласий нет. А теперь, когда большевиками армия совершенно разложена, — все те­чения приведены к одному знаменателю, «всем» приходится {347} думать только об одном: о скорейшем заключении мира. По­этому «правые» хотят общей работы, а не распрей и рас­колов.

После прений были предложены три резолюции: доклад­чика (левоцентровая), Когана-Бернштейна (крайняя левая) и Архангельского (умеренно-правая). При голосовании, ка­кую положить в основу обсуждения, за первую высказалось 99 голосов, за вторую 52 и за третью всего 8. После рассмо­трения в комиссии поступивших поправок, моя резолюция была принята 126 голосами против 7, при 13 воздержавшихся.

В резолюции этой указывалось, что в Учредительном Собрании Партия Социалистов-Революционеров, под контролем Цен­трального Комитета, должна противопоставить большевист­скому методу раздачи невыполнимых обещаний тактику серь­ёзного и глубокого законодательного творчества, чуждаю­щегося оппортунистических компромиссов. На первую очередь при этом должны быть поставлены вопросы о мире, о земле, о контроле над производством и о переустройстве Россий­ской Республики на федеративных началах, и вся социальная политика должна быть поставлена в связь с предстоящей задачей демобилизации промышленности и армии; партия обязана приложить всю свою энергию к сосредоточению во­круг охраны прав Учредительного Собрания достаточных организованных сил, чтобы, в случае надобности, принять бой с преступным посягательством на верховную волю на­рода, откуда бы оно ни исходило и какими бы лозунгами ни прикрывалось. При этом партия должна постоянно иметь в виду необходимость быть готовой к отпору контрреволюци­онным попыткам, подготовляемым эксцессами большевист­ского режима.

Всё это прошло, несмотря на то, что на 4-ом съезде почти не было прежнего крайнего левого крыла, а из партий­ных левых раскольников, руководимых Натансоном и Спи­ридоновой, имевших свою сепаратную всероссийскую конфе­ренцию, на общепартийный съезд удалось попасть только И.3.Штейнбергу и В.Трутовскому. Они огласили там рез­кую резолюцию, приглашавшую «всех подлинных револю­ционеров» уйти со съезда. К ним присоединилось и покинуло съезд, однако, всего 7 делегатов.

{348} Одновременно с общепартийным съездом заседал Все­российский съезд Крестьянских Советов. Он был собран, од­нако, не Исполнительным Комитетом, избранным на преды­дущем, первом всероссийском съезде, а некоей самочинной организацией. Исполнительный Комитет созвал по вопросу об организации Второго Съезда чрезвычайную конферен­цию: конференция эта распалась на «правых» и «левых»; «левые», вставшие на точку зрения признания октябрьского переворота и советской власти, принялись собственными си­лами, с устранением Исполнительного Комитета, собирать съезд. Фактическая сила, имевшаяся в руках Совета Народ­ных Комиссаров, была на их стороне.

«Правым» ничего не оставалось, как протестовать, и всё же идти на находящийся в чужих руках съезд, в расчете на то, что крестьяне — народ упорный и переломить себя никому не дадут. Расчет этот оправдался, но не вполне. В нем не была учтена возможность для «левого блока» (большевиков, левых эсеров, максимали­стов и анархистов) наводнить съезд делегатами так называе­мых «крестьянских секций» фронта, тыловых гарнизонов, флота и т. д. 1-го декабря, накануне открытия съезда и при еще неполном его созыве, оказалось, что при 489 приехавших крестьянах-делегатах явилось 294 армейских депутатов, часто с весьма сомнительными «полномочиями» (вплоть до анекдо­тического «полномочия» на поездку ради приобретения для окопов граммофона, тоже открывшего предъявителю двери заседаний съезда).

Сразу же обнаружилось, что солдатская часть съезда, благодарная большевикам за прекращение вой­ны, валом валит к «левому», пробольшевистскому сектору, тогда как крестьяне в большинстве своем питают к больше­викам органическое недоверие. Но так как крестьянам со всех концов России съехаться гораздо труднее и они тяжелее на подъем, чем спешащие покинуть фронт солдаты, то на первых заседаниях съезда перевес был у левого блока, хотя и неболь­шой.

При выборах временного президиума кандидатка боль­шевиков и их союзников, левая эсерка Спиридонова прошла 269 голосами против 230, поданных за В.М.Чернова; при проверке голосования выходом в разные двери отчетливо сказалось преобладание среди «спиридоновцев» серых шине­лей, и такое же преобладание среди «Черновцов» мужицких поддевок. Но мужики продолжали прибывать, и {349} соотношение сил изменяться. Когда на съезд прибыл «сам» предсе­датель Совета Народных Комиссаров Ленин, поднялись кри­ки, что съезд еще не решил вопроса, признает ли он Совет Народных Комиссаров законной властью или нет, а потому выслушать председателя его не может.

Не будучи уверен в результате голосования и не желая идти на риск и в то же время сильно надеясь на воздействие ленинской речи, левый блок сделал уступку: Ленин взошел на кафедру и получил слово не как председатель Совнаркома, а как представитель большевистской фракции съезда. Всячески стараясь выста­вить Совет Народных Комиссаров истинно-народным, демо­кратическим правительством, Ленин неосторожно заявил, что, не в пример безответственному Временному Правитель­ству, Совнарком отчитывается перед Советами и, если совет­ский съезд, вроде происходящего, вынесет ему вотум недове­рия, он уйдет в отставку.

Этим промахом я поспешил восполь­зоваться и в ответной речи пригласил крестьян принять вызов Ленина и показать ему, много ли доверия имеют они к за­хватнической власти: фракция социалистов-революционеров дает для этого случай, внося соответственную резолюцию против Совета Народных Комиссаров и за Учредительное Со­брание.

Действительно, депутатом-солдатом тотчас же была внесена от имени эсеровской фракции такая резолюция, и она прошла большинством 360 голосов против 321. «Левая» часть съезда пришла в крайнее возбуждение: ее вождя только что «поймали на слове», и теперь, если держаться за власть, нуж­но было отступить от только что данного слова, а если сдер­жать слово, нужно было отступить от власти. Большевики, разумеется, предпочли первое.

В это самое время в рабоче-солдатском Всероссийском Центральном Исполнительном Комитете резолюция, одобряю­щая действия Совета Народных Комиссаров, прошла всего лишь 150 голосами против 104, при 22 воздержавшихся. Но во ВЦИКе отсутствовали представители эсеро-меньшевистского блока демонстративно удалившегося с 2-го рабоче-солдатского съезда и бойкотировавшего ВЦИК. Если бы не это, Совнарком мог бы получить вотум недоверия разом в «обоих палатах» со­ветского государства. Теперь же можно было опираться на одну из двух против другой: на рабоче-солдатскую, против крестьянской.

На их беду появление Троц­кого перед крестьянами совпало с опубликованием в газетах одной речи, где он грозил всем врагам советской власти «изобретенной еще во время великой французской революции машиной, укорачивающей человека ровно на длину головы».

Под свежим впечатлением этой речи, увидев ее автора на три­буне, половина залы внезапно и стихийно разразилась бурей негодования. Троцкий, бледный, как полотно, покинул три­буну под сплошной гул возгласов: «насильник, палач, кро­вавый убийца». Президиум, будучи не в силах справиться с этим взрывом массового гнева, не нашел другого выхода, как удалиться вместе с Троцким и «левой» частью съезда в особую залу, где Троцкий и прочел свой доклад.

Таким образом, съезд распался на две части; их пробовали потом несколько раз соединять, но они немедленно, иногда по самому незна­чительному поводу, приводившему к бурным схваткам и хаосу, снова распадались. Между тем крестьяне-делегаты из даль­них губерний продолжали приезжать и немедленно присоеди­няли свои подписи к резолюции в пользу Учредительного Со­брания и против Совнаркома. Но съезду еще предстояло про­извести выборы постоянного президиума вместо временного, и перевыборы Спиридоновой становились всё более и более проблематичными.

Нервность обеих, сторон росла. Наконец, по поводу одного из сравнительно малозначительных инциден­тов Спиридонова неожиданно заявила, что президиум слагает свои полномочия. Этим единый съезд и был оборван. Около половины делегатов, возглавляемые Спиридоновой, двинулись торжественной процессией прямо в Смольный, где им был оказан президиумом ВЦИКа и Совнаркомом не менее тор­жественный прием: символически демонстрировалось «рабоче-крестьянско-солдатское единение». Другая, большая часть удалилась в старое помещение Крестьянского ВЦИКа, откуда она некоторое время спустя и была выдворена специальным отрядом красногвардейцев. В то же время по всей России прокатилась волна репрессий против крестьянских съездов и советов, которые не давали большевистским властям прибрать себя к рукам.

{351} Ц.К., избранный на четвертом съезде ПСР, избрал линию поведения, равно далекую и от «правого» активизма, и от «правого» пессимизма. Вместо заговорщически-террористи­ческих действий он посылал людей партии в массы. Зная, что если большевизм захватил власть путем солдатского про­нунциаменто, то удерживает ее он всё-таки и сочувствием доведенных до точки революционного кипения рабочих, Ц.К. с.-р.-ов главным средством борьбы против большевиков из­брал именно обратное отвоевание массовых рабочих симпа­тий. Он развивал лихорадочную агитацию за отзыв фабри­ками и заводами тех своих депутатов в Совете, которые голосовали за дикие и жестокие акты диктатуры. И его агитация имела успех. Всё чаще и чаще такие депутаты от­зывались и производились перевыборы депутатов. Дело до­шло до того, что большевики стали серьёзно опасаться за свое господство в Петербургском Совете. Чтобы остановить таяние своего большинства, они вынуждены были почти на крайнюю меру: на запрет досрочного отзыва и частичных пе­ревыборов, — под тем предлогом, что в скором времени они готовят всеобщие и единовременные перевыборы Петербург­ского Совета.

Отсюда возникла новая форма движения, история кото­рого еще ждет своего исследователя и бытописателя. Новый эсеровский Центральный Комитет пришел к соглашению с со­циал-демократами меньшевиками о направлении избиратель­ной кампании в несколько иное русло. Если Петроградский Совет запретил досрочный отзыв и перевыборы своих депу­татов, то можно призвать фабрики и заводы избирать пред­ставителей на особую чрезвычайную «рабочую конференцию», «собрание уполномоченных от фабрик и заводов». Таким образом создалось учреждение, фактически параллельное Совету, но имеющее значительно больший моральный авто­ритет ввиду свежести его полномочий, в отличие от устарев­ших, искусственно сохраняемых и вообще сильно «подмо­ченных» полномочий Совета.

Рабочая конференция приковала к себе внимание всего рабочего Петрограда. Фабрики и заводы, один за другим, присоединялись к ней и избирали в нее своих представителей. Она превращалась в самый оживленный «рабочий парламент».

{352} Ей шла на руку тактика большевиков — преподносить Совету готовые партийные решения или даже просто ставить его пе­ред совершившимся фактом, гильотинировать дебаты и в «скорострельном» порядке получать на все свои действия санкцию задним числом. Рабочая конференция подвергла подробному обсуждению и критике с социалистической точки зрения основания декретов Совета Народных Комиссаров и в противовес им разрабатывала позитивную программу соци­альных реформ, свободную от необузданного эксперимента­торства и утопизма. Обсуждала она и международную поли­тику большевистской диктатуры, с ее попыткой «выскочить из войны» путем сепаратного мира, который, согласно ее уве­рениям, должен, однако, оказаться миром вполне демократи­ческим, справедливым и потому равно почетным для обоих сторон. Свою программу рабочая конференция предполагала передать, в качестве петиции, Учредительному Собранию, права которого на полноту власти она отстаивала безогово­рочно.

{353}