Ястребиный орёл
жүктеу/скачать 2.39 Mb.
|
«Не бывает налыса»Ствол этого дерева был сплошь покрыт струйками крови, стекающими в озеро, а ветви увешаны человеческими головами. Стал Хатем разглядывать эти головы, и ему померещилось, будто те ответили ему улыбкой... (Хорасанская сказка) «27 января. Здоро'во, Маркыч! Как оно? ...Почувствовав, что созрел для радикальных перемен, прихожу в кара-калинскую парикмахерскую, сажусь. Парикмахер-туркмен, в воодушевлении от необычного клиента, отодвигает в сторону уже многократно использованную простынку, виртуозно набрасывает мне на шею чистую, извлеченную по такому случаю из тумбочки, и мастерски поигрывает ножницами, предвкушая клиента, несомненно способного оценить его мастерство: — Я Вас слушаю. Как нада? — Налысо. Он в первое мгновение не может понять, не ослышался ли. — Но ведь Вы же рыжый?.. — Ну и что? Убедившись, что не ослышался, он не скрывает разочарования. — Нэт, ничего, канэшна... Только, знаэшь, зра ты эта... Ты-та вэдь нэ туркмэн. — Ну и что? — Да ничего... Мне-то ничего... Эта ты будешь лысай хадыть... Ну так как, что ты решыл? — Налысо! Он вздыхает, уже безо всякого вдохновения опустив руки и скрестив их на животе. — Как налыса? Не бывает налыса! Бывает нагола или под машынку! Как нада?.. Я оказался не готов. Подумав секунду и поняв, что не доверяю опасной бритве в руках этого разочарованного черноокого брадобрея, я сделал выбор: — Под машинку! С каким же разочарованием и раздражением парикмахер стряхивал потом со зря испорченной свежей простыни мои рыжие патлы! За полное и неузнаваемое обновление своей внешности, повлекшее за собой удивительный по стойкости эффект глубинного духовного обновления, я заплатил тогда двенадцать копеек... Поэтому сейчас я скажу тебе так: не складывается жизнь, или, наоборот, обуяла гордыня, или просто хочется встряхнуться — побрейся наголо или хотя бы постригись под машинку. Поможет при любом раскладе».
Бросить его просто так, чтобы он там подох, я уже не мог, пришлось повозиться, откапывая. Выглядел я при этом сам для себя как кровожадное безжалостное чудовище, отнимающее у более слабого существа последнюю надежду на спасение (сентиментально, но по сути верно). Не люблю стрелять, но, раз приходится, пусть уж погибшая птица не пропадет впустую, а увековечится музейной тушкой на благо орнитологической науки. Откопал уже подохшего... Для систематического определения и изучения состава кормов добываю теперь абсолютный минимум птиц. Пусть лучше корифеи пожурят на защите за недостаток статистического материала; будем компенсировать качеством развешанных таблиц (Папан уж расстарается, все ахнут). Потому что каждую добытую птицу воспринимаю как единицу жизни, как деталь бесконечной мозаики живого, существующего сейчас. Как воплощение многого, унаследованного от прошлого и как резерв для будущего. Каждая птица — словно бусина на нитке, один конец которой уходит в бесконечность во «вчера», а второй — в «завтра». Причем судьба этого «завтра» весьма проблематична, а разорвать эту нитку так просто... Может, в основе всех этих явных или мнимых дилемм как раз и лежат фундаментальные различия между наукой, искусством и религией? Для науки важны лишь объективные, измеряемые (и проверяемые) факты и критерии; для насквозь субъективного искусства «нравится — не нравится», — необходимый и достаточный критерий; для религии лишь «верю — не верю» имеет значение. Вот и получается, что одна и та же живая или убитая птица означает совсем разное для биолога, для художника или поэта и, наконец, для теолога или просто верующего. С птицей менее наглядно, а вот если самого человека взять, то сразу выпирает разница подходов за счет дуализма нашей собственной природы, в которой биологическое с социальным перемешано — «полузвери-полубоги» (как сказано! Ай да Заболоцкий!). Но суть все же ясна даже с жаворонком: пока этот самый кормящийся на склоне жаворонок воспринимается лишь как факт и как отражение других фактов, к нему одно отношение. Если взглянуть на него, как на одну из брызг, которые бытие (Бог) разбрасывает, накатывая волну жизни на утес времени, — совсем другое. Художественное отражение гармонии его облика и образа — это уже опять другое, третье. Вроде все понятно: в реальной жизни эти три пути познания перекручены в одну единую веревку, по которой карабкаются разум, душа и сердце в одной связке; отсюда и смешение разнородных материй в обыденном восприятии и сознании. Поэтому для ученого и оказывается критическим требованием любой ценой избежать смешения трех этих стихий, не спутать пресловутую науку с многострадальной религией или с возвышенным искусством… Потому что только при этом условии все остается в системе сложившихся координат, не выплескивается пусть из раскачиваемой, но все же худо-бедно работающей (пока) чаши существующей парадигмы. И если новая, лучшая, чаша еще не готова, то выливать содержимое из уже имеющегося сосуда никак нельзя, каюк: разольем, и все; ничего не останется, будем просто сидеть в луже и чесать затылок; чисто ельцинский подход... Но ведь без смены парадигмы телега мировой цивилизации вперед не катится... Так, может, грядущая парадигма именно в новом качестве отражения материальных феноменов? А если, допустим, извечная дилемма «физики — лирики» вовсе и не дилемма? Вдруг эти «физики» и «лирики» отнюдь не антитезы, а неизбежно необходимые друг для друга стороны одной медали, которые порознь и существовать-то не могут? Не в смысле того, как рядовая наивная душа воспринимает закат или извержение вулкана, а в смысле глобально-гносеологическом? Вот будет прикол, если так и окажется... Но пока нам слабо'. Пока отдельно с наукой, отдельно с религией и отдельно с искусством разобраться не можем... Фу-у... Старо это как мир, и все равно — геморрой... Ну, а если не умничать особо и сконцентрироваться на собственном антропогенном участии в жизни этого злополучного жаворонка, то многое упрощается. Это про то, что пусть даже упомянутая птица уже завтра погибнет от хищника, это есть ее экологическое предназначение, ее доля в общем вкладе, ее судьба, если хочешь. Но не мое произвольное вторжение постороннего прохожего, вершителя судеб, царя природы и ушлого мичуринца... То же самое с жизнью паука или жука под ногами: можно наступить и прервать эту нить, а можно не наступить и оставить нити продолжение... Сю-сю-сю, разлюли-малина... Любого музейного работника затошнит от подобных рассуждений, поверь мне. Назовут все это сентиментальными соплями. Зарудный, например, птиц долбил тысячами. И создал тем самым неоценимые коллекционные фонды. Но это — не мое. Кстати, и Зарудному было далеко до некоторых современных «коллекционеров», экспедиции которых, составленные гарными хлопчиками из дружественных славянских республик, коллектируют буквально все живое, попадающееся на глаза. И если Зарудный работал один и вдумчиво, четко зная, что и для чего он коллектирует, нынешние «музейные спецназы» гребут все, что видят, берут массовостью выборки. Отстреливают подряд всех мало-мальски примечательных птиц; всех доступных жуков и бабочек — в морилки; всех амфибий и рептилий — в сорокалитровые фляги с формалином. И все это — заради расширения музейных фондов под лозунгом: «Успеем сохранить для науки все, что можно!» А то, что не все из собираемого нужно, и что отходов много, и что краснокнижные виды в сборах «по случайности» оказываются, так это неизбежные издержки производства... Дома разберемся... Ба-бах! — выстрел; сильно разбило птицу? Ну что ж делать, вот ведь незадача, брось ее; ба-бах! — еще раз; вот эта получше... И ведь все уверены при этом, что делают большое и важное дело... А вдруг это всего лишь извивается внутри червячок тщеславного самолюбия, смердящий гнилостно: «Помру, а этикетка с моей фамилией останется в музейной коллекции...» Ведь все хотят быть как большие, хотят быть взаправду... Кстати, чего уж там, при всем моем уважении к Зарудному, и с ним мне не все понятно. Ну не поддается моему разумению: наблюдает он турача, ухаживающего за самочкой, описывает его гусарское поведение, а в момент спаривания, когда этот турач оседлал самку, именно в момент трогательного птичьего экстаза, кладет их обоих одним выстрелом... Дрын зеленый! Это что? Вдруг непонятно откуда возникшая потребность патроны экономить? Или, может, за этим некая особая научная ценность кроется? И ведь слабонервным Н.А. не был. В том смысле, что наблюдение спаривания животных у некоторых людей пробуждает или собственные неукротимые порывы, или неконтролируемое поведение, видимо связанное с невозможностью свой импульс мгновенно удовлетворить (Фрейд бы это наверняка по полочкам разложил). Как однажды собрались мы с Гопой сплавать весной на байдарках, я в девятом классе был. Сели в электричку, выгрузились в каком-то неизвестном мне месте, дотащили байдарки до речки недалеко от станции, разложились, собираем их под навесными качающимися мостиками, весело поскрипывающими, когда дачники спешат по ним с противоположного берега реки на станцию. Удивительные мостики. Ждем какого-то гопиного знакомого, который должен к нам присоединиться. На следующей «кукушке» приезжает он; держался, помню, уверенно, острил браво. Тоже начал с нами байдарку собирать, а потом увидел в воде у берега спаривающихся лягушек. Май месяц, весна, из каждой травинки жизнь вот-вот попрет вовсю, все набирает обороты, лягушки, понятное дело, в авангарде весенних сил. Так он сапоги болотные поднял, зашел поглубже, рукав засучил, вытащил лягушек со дна и стал с неожиданным для меня остервенением их расцеплять. А это непросто, так как самец самку сжимает, словно окаменев. Короче, не сумев их разъединить, он изо всех сил, с каким-то рвотным хеканьем швырнул этих лягушек об воду, вдребезги разбив обеих, медленно поплывших порознь по течению кровавым месивом. Я внутренне так озверел, что чуть башку ему не разбил веслом, сдержало лишь уважение к Гопе. За весь день ни слова ему не сказал, даже не смотрел на него. Уже вечером, когда байдарки сложили перед отъездом, он подходит ко мне, до плеча дотронулся, извини, говорит, и не расстраивайся ты так… Трудно, конечно, судить вне контекста ситуации, но при прочих равных условиях в случае с турачом мы бы с Зарудным друг друга не поняли... И ведь что важно — он, даже описывая этот случай, умудряется про самих птиц с любовью писать: «петушок, курочка», — черт-те что. Или так (про жаворонка): «...Я выстрелил по самочке, принявшей самый беспечный вид и деловито расхаживавшей по глинистой площадке среди солянковых зарослей; она отлетела шагов на сотню и спустилась; подхожу, чтобы подобрать свою добычу, и — трогательная картина — нахожу ее лежащею мертвою на самом гнезде». Не иначе, как было у Н. А. такое завышенное представление о месте человека на арене жизни, что он просто и не соотносил человеческую жизнь с совсем не ценной жизнью прочих тварей, включая птиц. Любил их, понимал, восхищался, но жизнь их со своей не сопоставлял, рассматривая конкретное животное лишь как материал для удовлетворения и применения собственных зоологических интересов. «Царю природы» можно все! Но как он пишет порой! Вот про скотоцерку, например: «Это очень живое, подвижное и беспокойное существо. С раннего утра и до вечера она находится в беспрестанном движении и хотя затихает в жаркие часы дня, но почти всегда... найдется та или другая птичка, которая то крикнет, то погонится за каким-либо насекомым, то вскочит на вершину куста, задерет высоко свой хвостик, покривляется в разные стороны и, осмотрев, что делается вокруг, нырнет в чащу ветвей... Искусством летать... не может похвастаться... На лету зато выделывает иногда разные пируэты, например, внезапно бросается на землю и так же внезапно отскакивает от нее; проделывая это несколько раз подряд, очень походит на маленький резиновый мячик... Никогда не забуду следующего случая: сижу я однажды в тени под кустом саксаула, сижу и радуюсь интересной добыче, которую успел в этот день собрать, а на душе так хорошо; и вот, как бы для того, чтобы привести меня еще в лучшее настроение духа, из куста выглядывает вдруг молоденькая куцая скотоцерочка, спрыгивает ко мне на плечо и ловит сидящего на нем жучка; потом вскарабкивается на ухо и шарит в нем клювом; мне щекотно и смешно, а птичка пугается невольного движения моего, прыгает на голову, отдает на ней долг природе и трещит слабым, нестройным голоском... Гром ружейного выстрела часто не пугает компанию скотоцерочек и вызывает в ней лишь крайнее удивление; мне случалось раз за разом убивать на одном и том же кусте до пяти птичек, прежде чем остальные брались за ум и улетали...» Каково? Так что не знаю. Я и сам в какой-нибудь исключительной ситуации конечно же буду коллектировать материал, но не всегда и не любой. Ты думаешь, если я орла найду, я его для коллекции добуду? Ха! Да ни за что на свете. Не спорю, тушка птицы в музейном хранилище — это кирпичик в большом и важном. Но все же интересно, имеет хоть какую-нибудь ценность на весах вечности прямо противоположное — ощущение конкретной жизни, которое каждый раз останавливает от того, чтобы добавить еще один экземпляр в коллекцию музея? Что примечательно, начав заниматься птицами по науке, вообще перестал охотиться. Как отрезало».
...Пройдя в маршруте тот или иной участок до намеченной себе где-нибудь впереди цели, или останавливаешься перевести дух, или присаживаешься на минуту осмотреться, или устраиваешь привал. Сегодня, миновав километры пологих мягких холмов, выстилающих центральную часть долины Сумбара, подошел к первым скалам в предгорьях и уселся посмотреть, что и как. Место особое: мягкие мергелевые породы холмов последней складкой упираются в скальные склоны Сюнт-Хасардагской гряды. Между ними здесь небольшая ровная лужайка с изумрудной травой, вплотную к которой подходят светлые скалы, ниспадающие пологими ровными пластами, словно пролитая на зеленую промокашку сгущенка, застывшая шероховатыми засахарившимися потеками. Здесь отчетливая граница двух совершенно разных местообитаний; меняется рельеф, почва, растительность, а вместе с ними и птичий мир. Как пограничник на этом рубеже — большой скалистый поползень — маленькая, вопреки названию, заметная шумная птичка; его энергичный булькающий свист прокатывается эхом далеко по ущельям. Он явно тяготеет именно к скалам и каменистым осыпям. Привычно отмечая его в типичном месте, вдруг замечаю, что две птицы заняты весьма особым делом — запасают провиант. Два поползня из одной пары, самец и самка, хозяйничают на своей гнездовой территории, поспешно и деловито раз за разом, каждый по-своему, повторяя одни и те же действия, добывая и пряча жуков, у которых начинается весенний лет. Весна, жуки полезли из земли, хлопотливо вступая из подземной личиночной в новую, взрослую, «жучиную» стадию своего существования, наполняя все вокруг своим жужжанием и прочей, столь заметной многоногой насекомостью. Оно и понятно: посидишь годик под землей, пусть даже дородно жиреющей, растущей личинкой, обрадуешься потом солнышку и цветочкам вокруг... Для вечно жадных на еду птиц (полет требует энергии!) эти жирные жуки — желанная жужжащая жрачка, деликатес, на добычу которого не жалко потратить усилий. Самец летит со скал к лужайке, садится там на верхушку полутораметрового держидерева и несколько секунд сидит, осматриваясь по сторонам. Потом слетает на землю и склевывает ползающего по траве или летающего низко над ней жука (очень похожего на нашего июньского — надо ловить, определять). Схватив жука, поползень убивает его тремя-четырьмя сильными ударами о землю и сразу отлетает с жертвой в клюве назад на скалы. Там он усаживается на одну из нескольких любимых присад — большой приметный камень и несколько секунд расклевывает добычу, отчленяя жесткие ноги, надкрылья и головогрудь от мягкого и деликатесного жучиного брюшка. Закончив эту операцию, поползень слетает на несколько метров и прячет заначку в укромное место, причем во всех случаях (семь раз), засовывая ее в какую-нибудь щель между камнями. Самка в это же самое время тоже запасает провизию, но совсем по-другому. Она всегда (проследил десять раз) слетает со скал на дальний от них край лужайки (вдвое дальше самца, охотящегося с колючего куста) и садится там на землю, привставая и вытягиваясь на ногах, оглядываясь по сторонам и высматривая добычу с земли. Поймав ползающего или летающего поблизости жука, убив его о землю и обработав точно так же, как и самец, самка прячет добычу уже по-своему: всегда (семнадцать раз подряд!) засовывая его под кустик полыни и закладывая сверху мелкими камешками. Один раз самец отловил жука, ободрал ему ноги и крылья, подлетел к самке, передал его ей из клюва в клюв (весенний презент в период ухаживания; в преддверии, так сказать, 8 марта), а она уже сама этот подарочек припрятала. Красота. Сегодня избыток корма, но уже завтра (или даже через несколько часов, в горах это — обычное дело) погода запросто может неожиданно измениться; все насекомые вообще попрячутся, ищи потом, чем поживиться. А так — полно запасов по укромным углам. Не уползут, не улетят. И не умыкнет никто: территория охраняется, самец гоняет посторонних конкурентов со своего гнездового участка, так что не сунешься. А то, что прячут каждый по-своему, это уже индивидуальность характеров, очевидная каждому, кто не сочтет за труд понаблюдать внимательно хотя бы десять минут за парой даже самых прозаических воробьев. Недооцениваем мы разнообразие бытия... Выражаясь же биологическим языком, это достоверная индивидуальная специализация кормодобывания. А дальше надо заводить разговор про потенциальное снижение внутривидовой кормовой конкуренции и про индивидуальные кормовые ниши. Но это для орнитологов, которым делать нечего, а самим-то поползням лишь бы жуков побольше нахапать, пока возможность есть... Интересно, едят они потом каждый из своих загашников или припрятанное супругом тоже? А то ведь семейная жизнь семейной жизнью, но свои-то перья ближе к телу...»
жүктеу/скачать 2.39 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|