Джером Д. Сэлинджер. Над пропастью во ржи

20

Я сидел и пил без конца, а сам ждал, когда же наконец выйдут Тина и

Жанин со своими штучками, но их, оказывается, уже не было. Какой-то

женоподобный тип с завитыми волосами стал играть на рояле, а потом новая

красотка, Валенсия, вышла и запела. Ничего хорошего в ней не было, но, во

всяком случае, она была лучше, чем Тина с Жанин, - по крайней мере, она

хоть песни пела хорошие. Рояль был у самой стойки, где я сидел, и эта

самая Валенсия стояла почти что около меня. Я ей немножко подмигнул, но

она сделала вид, что даже не замечает меня. Наверно, я не стал бы ей

подмигивать, но я уже был пьян как сапожник. Она допела и так быстро

смылась, что я не успел пригласить ее выпить со мной. Я позвал метрдотеля

и велел ему спросить старушку Валенсию, не хочет ли она выпить со мной. Он

сказал, что спросит непременно, но, наверно, даже не передал мою просьбу.

Никто никогда не передает, если просишь.

Просидел я в этом проклятом баре чуть ли не до часу ночи, напился там

как сукин сын. Совершенно окосел. Но одно я твердо помнил - нельзя шуметь,

нельзя скандалить. Не хотелось, чтобы на меня обратили внимание, да еще

спросили бы, чего доброго, сколько мне лет. Но до чего я окосел - ужас! А

когда я окончательно напился, я опять стал выдумывать эту дурацкую

историю, будто у меня в кишках сидит пуля. Я сидел один в баре, с пулей в

животе. Все время я держал руку под курткой, чтобы кровь не капала на пол.

Я не хотел подавать виду, что я ранен. Скрывал, что меня, дурака, ранили.

И тут опять ужасно захотелось звякнуть Джейн по телефону, узнать,

вернулась она наконец домой или нет. Я расплатился и пошел к автоматам.

Иду, а сам прижимаю руку к ране, чтобы кровь не капала. Вот до чего я

напился!

звонить Джейн. Наверно, я был слишком пьян. Вместо этого я позвонил Салли.

Я накрутил, наверно, номеров двадцать, пока не набрал правильно. Фу,

до чего я был пьян!

- Алло! - крикнул я, когда кто-то подошел к этому треклятому

телефону. Даже не крикнул, а заорал, до того я был пьян.

- Кто говорит? - спрашивает ледяной женский голос.

- Это я. Холден Колфилд. Пожалуйста, позовите Салли...

- Салли уже спит. Говорит ее бабушка. Почему вы звоните так поздно,

Холден? Вы знаете, который час?

- Знаю! Мне надо поговорить с Салли. Очень важно. Дайте ее сюда!

- Салли спит, молодой человек. Позвоните завтра. Спокойной ночи!

- Разбудите ее! Эй, разбудите ее! Слышите?

И вдруг заговорил другой голос:

- Холден, это я.

Оказывается, Салли.

- Это еще что за выдумки?

- Салли? Это ты?

- Да-да! Не ори, пожалуйста! Ты пьян?

- Ага! Слушай! Слушай, эй! Я приду в сочельник, ладно? Уберу с тобой

эту чертову елку. Идет? Эй, Салли, идет?

- Да. Ты ужасно пьян. Иди спать. Где ты? С кем ты?

- Салли? Я приду убирать елку, ладно? Слышишь? Ладно? А?

- Да-да. А теперь иди спать. Где ты? Кто с тобой?

- Никого. Я, моя персона и я сам. - Ох, до чего я был пьян! Стою и

держусь за живот. - Меня подстрелили! Банда Рокки меня прикончила.

Слышишь, Салли? Салли, ты меня слышишь?

- Я ничего не понимаю. Иди спать. Мне тоже надо спать. Позвони

завтра.

- Слушай, Салли! Хочешь, я приду убирать елку? Хочешь? А?

И повесила трубку.

- Спокойной ночи. Спокойной ночи, Салли, миленькая! Солнышко мое,

девочка моя милая! - говорю. Представляете себе, до чего я был пьян?

Потом и я повесил трубку. И подумал, что она, наверно, только что

вернулась из гостей. Вдруг вообразил, что она где-то веселится с этими

Лантами и с этим пшютом из Эндовера. Будто все они плавают в огромном

чайнике и разговаривают такими нарочно изысканными голосами, кокетничают

напоказ, выламываются. Я уже проклинал себя, что звонил ей. Но когда я

напьюсь, я как ненормальный.

Простоял я в этой треклятой будке довольно долго. Вцепился в телефон,

чтобы не потерять сознание. Чувствовал я себя, по правде сказать, довольно

мерзко. Наконец я все-таки выбрался из будки, пошел в мужскую уборную,

шатаясь, как идиот, там налил в умывальник холодной воды и опустил голову

до самых ушей. А потом и вытирать не стал. Пускай, думаю, с нее каплет к

чертям собачьим. Потом подошел к радиатору у окна и сел на него. Он был

такой теплый, уютный. Приятно было сидеть, потому что я дрожал, как

щенок. Смешная штука, но стоит мне напиться, как меня трясет лихорадка.

Делать было нечего, я сидел на радиаторе и считал белые плитки на

полу. Я страшно промок. Вода с головы лилась за шиворот, весь галстук

промок, весь воротник, но мне было наплевать. Тут вошел этот малый,

который аккомпанировал Валенсии, этот женоподобный фертик с завитыми

волосами, стал приглаживать свои златые кудри. Мы с ним разговорились,

пока он причесывался, хотя он был со мной не особенно приветлив.

- Слушайте, вы увидите эту самую Валенсию, когда вернетесь в зал? -

спрашиваю.

- Это не лишено вероятности! - отвечает. Острит, болван. Везет мне на

остроумных болванов.

- Слушайте, передайте ей от меня привет. Спросите, передал ей этот

подлый метрдотель привет от меня, ладно?

- Почему ты не идешь домой, Мак? Сколько тебе, в сущности, лет?

- Восемьдесят шесть. Слушайте, передайте ей от меня приветик!

Передадите?

- Почему не идешь домой, Мак?

- Не пойду! Ох, и здорово вы играете на рояле, черт возьми!

Я ему нарочно льстил. По правде говоря, играл он на рояле мерзко.

- Вам бы выступать по радио, - говорю. - Вы же красавец. Златые

кудри и все такое. Вам нужен импрессарио, а?

- Иди домой, Мак. Будь умницей, иди домой и ложись спать.

- Нет у меня никакого дома. Кроме шуток - нужен вам импрессарио?

Он даже не ответил. Вышел, и все. Расчесал свои кудри, прилизал их и

ушел. Вылитый Стрэдлейтер. Все эти смазливые ублюдки одинаковы.

Причешутся, прилижутся и бросают тебя одного.

Когда я наконец встал с радиатора и пошел в гардеробную, я

разревелся. Без всякой причины - шел и ревел. Наверно, оттого, что мне

было очень уж одиноко и грустно. А когда я подошел к гардеробу, я не мог

найти свой номер. Но гардеробщица оказалась очень славной. Отдала пальто

без номера. И пластинку "Крошка Шерли Бинз", я ее так и носил с собой.

Хотел дать гардеробщице доллар за то, что она такая славная, но она не

взяла. Все уговаривала, чтобы я шел домой и лег спать. Я попытался было

назначить ей свидание, но она не захотела. Сказала, что годится мне в

матери. А я показываю свои седые волосы и говорю, что мне уже сорок четыре

года - в шутку, конечно. Она была очень хорошая. Ей даже понравилась моя

дурацкая охотничья шапка. Велела мне надеть ее, потому что у меня волосы

были совсем мокрые. Славная женщина.

На воздухе с меня слетел весь хмель. Стоял жуткий холод, и у меня зуб

на зуб не попадал. Весь дрожу, никак не могу удержаться. Я пошел к

Мэдисон-авеню и стал ждать автобуса: денег у меня почти что совсем не

оставалось, и нельзя было тратить на такси. Но ужасно не хотелось лезть в

автобус. А кроме того, я и сам не знал, куда мне ехать. Я взял и пошел в

парк. Подумал, не пойти ли мне мимо того прудика, посмотреть, где эти

чертовы утки, там они или нет. Я так и не знал - там они или их нет. Парк

был недалеко, а идти мне все равно было некуда - я даже не знал, где я

буду ночевать, - я и пошел туда. Усталости я не чувствовал, вообще ничего

не чувствовал, кроме жуткой тоски.

И вдруг, только я зашел в парк, случилась страшная вещь. Я уронил

сестренкину пластинку. Разбилась на тысячу кусков. Как была в большом

конверте, так и разбилась. Я чуть не разревелся, до того мне стало жалко,

но я только вынул осколки из конверта и сунул в карман. Толку от них

никакого не было, но выбрасывать не хотелось. Я пошел по парку. Темень там

стояла жуткая.

Всю жизнь я прожил в Нью-Йорке и знаю Центральный парк как свои пять

пальцев - с самого детства я там и на роликах катался, и на велосипеде, -

и все-таки я никак не мог найти этот самый прудик. Я отлично знал, что он

у Южного выхода, а найти не мог. Наверно, я был пьянее, чем казалось. Я

шел, становилось все темнее и темнее, все страшнее и страшнее. Ни одного

человека не встретил - и слава богу, наверно, я бы подскочил от страха,

если б кто-нибудь попался навстречу. Наконец пруд отыскался. Он наполовину

замерз, а наполовину нет. Но никаких уток там не было. Я обошел весь пруд,

раз я даже чуть в него не упал, но ни одной-единственной утки не видел. Я

подумал было, что они, может быть, спят на берегу, в кустах, если они

вообще тут есть. Вот тут я чуть и не свалился в воду, но никаких уток не

нашел.

Наконец я сел на скамейку, где было не так темно. Трясло меня как

мне была охотничья шапка. Я испугался. А вдруг у меня начнется воспаление

легких и я умру? Я представил себе, как миллион притворщиков явится на мои

похороны. И дед приедет из Детройта - он всегда выкрикивает названия улиц,

когда с ним едешь в автобусе, - и тетки сбегутся - у меня одних теток штук

пятьдесят, - и все эти мои двоюродные подонки. Толпища, ничего не скажешь.

Они все прискакали, когда Алли умер, вся их свора. Мне Д.Б. рассказывал,

что одна дура тетка - у нее вечно изо рта пахнет - все умилялась, какой он

лежит б е з м я т е ж н ы й. Меня там не было, я лежал в больнице.

Пришлось лечиться - я очень порезал руку.

А теперь я вдруг стал думать, как я заболею воспалением легких -

волосы у меня совершенно обледенели - и как я умру. Мне было жалко

родителей. Особенно маму, она все еще не пришла в себя после смерти Алли.

Я себе представил, как она стоит и не знает, куда девать мои костюмы и мой

спортивный инвентарь. Одно меня утешало - сестренку на мои дурацкие

похороны не пустят, потому что она еще маленькая. Единственное утешение.

Но тут я представил себе, как вся эта гоп-компания зарывает меня на

кладбище, кладет на меня камень с моей фамилией и все такое. А кругом -

одни мертвецы. Да, стоит только умереть, они тебя сразу же упрячут! Одна

надежда, что, когда я умру, найдется умный человек и вышвырнет мое тело в

реку, что ли. Куда угодно - только не на это треклятое кладбище. Еще будут

приходить по воскресеньям, класть тебе цветы на живот. Вот тоже чушь

собачья! На кой черт мертвецу цветы? Кому они нужны?

В хорошую погоду мои родители часто ходят на кладбище, кладут нашему

Алли цветы на могилу. Я с ними раза два ходил, а потом перестал.

Во-первых, не очень-то весело видеть его на этом гнусном кладбище. Лежит,

а вокруг одни мертвецы и памятники. Когда солнце светит, это еще ничего,

но два раза, - да, два раза подряд! - когда мы там были, вдруг начинался

дождь. Это было нестерпимо. Дождь шел прямо на чертово надгробье, прямо на

траву, которая растет у него на животе. Лило как из ведра. И все

посетители кладбища вдруг помчались как сумасшедшие к своим машинам. Вот

что меня взорвало. Они-то могут сесть в машины, включить радио и поехать в

какой-нибудь хороший ресторан обедать - все могут, кроме Алли. Невыносимое

свинство. Знаю, там, на кладбище, только его тело, а его душа на небе, и

всякая такая чушь, но все равно мне было невыносимо. Так хотелось, чтобы

его там не было. Вот вы его не знали, а если бы знали, вы бы меня поняли.

Когда солнце светит, еще не так плохо, но солнце-то светит, только когда

ему вздумается.

И вдруг, чтобы не думать про воспаление легких, я вытащил свои деньги

и стал их пересчитывать, хотя от уличного фонаря света почти не было. У

меня осталось всего три доллара: я целое состояние промотал с отъезда из

Пэнси. Тогда я подошел к пруду и стал пускать монетки по воде, там, где не

замерзло. Не знаю, зачем я это делал, наверно, чтобы отвлечься от всяких

мыслей про воспаление легких и смерть. Но не отвлекся.

Опять я стал думать, что будет с Фиби, когда я заболею воспалением

легких и умру. Конечно, ребячество об этом думать, но я уже не мог

остановиться. Наверно, она очень расстроится, если я умру. Она ко мне

хорошо относится. По правде говоря, она меня любит по-настоящему. Я никак

не мог выбросить из головы эти дурацкие мысли и наконец решил сделать вот

что: пойти домой и повидать ее на случай, если я и вправду заболею и умру.

Ключ от квартиры у меня был с собой, и я решил сделать так: проберусь

потихоньку в нашу квартиру и перекинусь с Фиби хоть словечком. Одно меня

беспокоило - наша парадная дверь скрипит как оголтелая. Дом у нас довольно

старый, хозяйский управляющий ленив как дьявол, во всех квартирах двери

скрипят и пищат. Я боялся: вдруг мои родители услышат, что я пришел. Но

все-таки решил попробовать.

Я тут же выскочил из парка и пошел домой. Всю дорогу шел пешком. Жили

мы не очень далеко, а я совсем не устал, и хмель прошел. Только холод

стоял жуткий, и кругом - ни души.