Джером Д. Сэлинджер. Над пропастью во ржи

2

У них у каждого была своя комната. Лет им было под семьдесят, а то и

больше. И все-таки они получали удовольствие от жизни, хоть одной ногой и

стояли в могиле. Знаю, свинство так говорить, но я вовсе не о том. Просто

я хочу сказать, что я много думал про старика Спенсера, а если про него

слишком много думать, начинаешь удивляться - за каким чертом он еще живет.

Понимаете, он весь сгорбленный и еле ходит, а если он в классе уронит мел,

так кому-нибудь с первой парты приходится нагибаться и подавать ему.

По-моему, это ужасно. Но если не слишком разбираться, а просто так

подумать, то выходит, что он вовсе не плохо живет. Например, один раз, в

воскресенье, когда он меня и еще нескольких других ребят угощал горячим

шоколадом, он нам показал потрепанное индейское одеяло - они с миссис

Спенсер купили его у какого-то индейца в Йеллоустонском парке. Видно было,

что старик Спенсер от этой покупки в восторге. Вы понимаете, о чем я?

Живет себе такой человек вроде старого Спенсера, из него уже песок

сыплется, а он все еще приходит в восторг от какого-то одеяла.

Дверь к нему была открыта, но я все же постучался, просто из

вежливости. Я видел его - он сидел в большом кожаном кресле, закутанный в

то самое одеяло, про которое я говорил. Он обернулся, когда я постучал.

- Кто там? - заорал он. - Ты, Колфилд? Входи, мальчик, входи!

Он всегда орал дома, не то что в классе. На нервы действовало,

серьезно.

Только я вошел - и уже пожалел, зачем меня принесло. Он читал

"Атлантик мансли", и везде стояли какие-то пузырьки, пилюли, все пахло

каплями от насморка. Тоску нагоняло. Я вообще-то не слишком люблю больных.

И все казалось еще унылее оттого, что на старом Спенсере был ужасно

жалкий, потертый, старый халат - наверно, он его носил с самого рождения,

честное слово. Не люблю я стариков в пижамах или в халатах. Вечно у них

грудь наружу, все их старые ребра видны. И ноги жуткие. Видали стариков на

пляжах, какие у них ноги белые, безволосые?

- Здравствуйте, сэр! - говорю. - Я получил вашу записку. Спасибо вам

большое. - Он мне написал записку, чтобы я к нему зашел проститься перед

каникулами; знал, что я больше не вернусь. - Вы напрасно писали, я бы все

равно зашел попрощаться.

- Садись вон туда, мальчик, - сказал старый Спенсер. Он показал на

кровать.

- Как ваш грипп, сэр?

- Знаешь, мой мальчик, если бы я себя чувствовал лучше, пришлось бы

послать за доктором! - Старик сам себя рассмешил. Он стал хихикать, как

сумасшедший. Наконец отдышался и спросил: - А почему ты не на матче?

Кажется, сегодня финал?

- Да. Но я только что вернулся из Нью-Йорка с фехтовальной командой.

Господи, ну и постель! Настоящий камень!

Он вдруг напустил на себя страшную строгость - я знал, что так будет.

- Значит, ты уходишь от нас? - спрашивает.

- Да, сэр, похоже на то.

Тут он начал качать головой. В жизни не видел, чтобы человек столько

времени подряд мог качать головой. Не поймешь, оттого ли он качает

головой, что задумался, или просто потому, что он уже совсем старикашка и

ни хрена не понимает.

- А о чем с тобой говорил доктор Термер, мой мальчик? Я слыхал, что у

вас был долгий разговор.

- Да, был. Поговорили. Я просидел у него в кабинете часа два, если не

больше.

- Что же он тебе сказал?

правилам. Он хорошо говорил. То есть ничего особенного он не сказал. Все

насчет того же, что жизнь - это игра и всякое такое. Да вы сами знаете.

- Но жизнь д е й с т в и т е л ь н о игра, мой мальчик, и играть

надо по правилам.

- Да, сэр. Знаю. Я все это знаю.

Тоже сравнили! Хороша игра! Попадешь в ту партию, где классные

игроки, - тогда ладно, куда ни шло, тут действительно игра. А если попасть

на д р у г у ю сторону, где одни мазилы, - какая уж тут игра? Ни черта

похожего. Никакой игры не выйдет.

- А доктор Термер уже написал твоим родителям? - спросил старик

Спенсер.

- А ты сам им ничего не сообщил?

- Нет, сэр, я им ничего не сообщил, увижу их в среду вечером, когда

приеду домой.

- Как же, по-твоему, они отнесутся к этому известию?

- Как сказать... Рассердятся, наверно, - говорю. - Должно быть,

рассердятся. Ведь я уже в четвертой школе учусь.

И я тряхнул головой. Это у меня привычка такая.

- Эх! - говорю. Это тоже привычка - говорить "Эх!" или "Ух ты!",

отчасти потому, что у меня не хватает слов, а отчасти потому, что я иногда

веду себя совсем не по возрасту. Мне тогда было шестнадцать, а теперь мне

уже семнадцать, но иногда я так держусь, будто мне лет тринадцать, не

больше. Ужасно нелепо выходит, особенно потому, что во мне шесть футов и

два с половиной дюйма, да и волосы у меня с проседью. Это правда. У меня

на одной стороне, справа, миллион седых волос. С самого детства. И

все-таки иногда я держусь, будто мне лет двенадцать. Так про меня все

говорят, особенно отец. Отчасти это верно, но не совсем. А люди всегда

думают, что они тебя видят насквозь. Мне-то наплевать, хотя тоска берет,

когда тебя поучают - веди себя как взрослый. Иногда я веду себя так,

будто я куда старше своих лет, но этого-то люди не замечают. Вообще ни

черта они не замечают.

Старый Спенсер опять начал качать головой. И при этом ковырял в носу.

Он старался делать вид, будто потирает нос, но на самом деле он весь палец

туда запустил. Наверно, он думал, что это можно, потому что, кроме меня,

никого тут не было. Мне-то все равно, хоть и противно видеть, как ковыряют

в носу.

- Я имел честь познакомиться с твоей матушкой и с твоим отцом, когда

они приезжали побеседовать с доктором Термером несколько недель назад. Они

изумительные люди.

- Да, конечно. Они хорошие.

"Изумительные". Ненавижу это слово! Ужасная пошлятина. Мутит, когда

слышишь такие слова.

И вдруг у старого Спенсера стало такое лицо, будто он сейчас скажет

что-то очень хорошее, умное. Он выпрямился в кресле, сел поудобнее.

Оказалось, ложная тревога. Просто он взял журнал с колен и хотел кинуть

его на кровать, где я сидел. И не попал. Кровать была в двух дюймах от

него, а он все равно не попал. Пришлось мне встать, поднять журнал и

положить на кровать. И вдруг мне захотелось бежать к чертям из этой

комнаты. Я чувствовал, сейчас начнется жуткая проповедь. Вообще-то я не

возражаю, пусть говорит, но чтобы тебя отчитывали, а кругом воняло

лекарствами и старый Спенсер сидел перед тобой в пижаме и халате - это уж

слишком. Не хотелось слушать.

Тут и началось.

- Что ты с собой делаешь, мальчик? - сказал старый Спенсер. Он

заговорил очень строго, так он раньше не разговаривал. - Сколько предметов

ты сдавал в этой четверти?

- Пять, сэр.

- Пять. А сколько завалил?

- Четыре. - Я поерзал на кровати. На такой жесткой кровати я еще

никогда в жизни не сидел. Английский я хорошо сдал, потому что я учил

Беовульфа и "Лорд Рэндал, мой сын" и всю эту штуку еще в Хуттонской школе.

Английским мне приходилось заниматься, только когда задавали сочинения.

Он меня даже не слушал. Он никогда не слушал, что ему говорили.

- Я провалил тебя по истории, потому что ты совершенно ничего не

учил.

- Совершенно ничего не учил! - повторял он. Меня злит, когда люди

повторяют то, с чем ты с р а з у согласился. А он и в третий раз

повторил: - Совершенно ничего не учил! Сомневаюсь, открывал ли ты учебник

хоть раз за всю четверть. Открывал? Только говори правду, мальчик!

- Нет, я, конечно, просматривал его раза два, - говорю. Не хотелось

его обижать. Он был помешан на своей истории.

- Ах, просматривал? - сказал он очень ядовито. - Твоя, с позволения

сказать, экзаменационная работа вон там, на полке. Сверху, на тетрадях.

Дай ее сюда, пожалуйста!

Это было ужасное свинство с его стороны, но я взял свою тетрадку и

подал ему - больше ничего делать не оставалось. Потом я опять сел на эту

бетонную кровать. Вы себе и представить не можете, как я жалел, что зашел

к нему проститься!

Он держал мою тетрадь, как навозную лепешку или еще что похуже.

- Мы проходили Египет с четвертого ноября по второе декабря, - сказал

он. - Ты сам выбрал эту тему для экзаменационной работы. Не угодно ли тебе

послушать, что ты написал?

- Да нет, сэр, не стоит, - говорю.

А он все равно стал читать. Уж если преподаватель решил что-нибудь

сделать, его не остановишь. Все равно сделает по-своему.

- "Египтяне были древней расой кавказского происхождения, обитавшей в

одной из северных областей Африки. Она, как известно, является самым

большим материком в восточном полушарии".

И я должен был сидеть и слушать эту несусветную чушь. Свинство,

честное слово.

- "В наше время мы интересуемся египтянами по многим причинам.

Современная наука все еще добивается ответа на вопрос - какие тайные

составы употребляли египтяне, бальзамируя своих покойников, чтобы их лица

не сгнивали в течение многих веков. Эта таинственная загадка все еще

бросает вызов современной науке двадцатого века".

Он замолчал и положил мою тетрадку. Я почти что ненавидел его в эту

минуту.

- Твой, так сказать, экскурс в науку на этом кончается, - проговорил

старикашке столько яду. - Но ты еще сделал внизу небольшую приписку лично

мне, - добавил он.

- Да-да, помню, помню! - сказал я. Я заторопился, чтобы он хоть это

не читал вслух. Куда там - разве его остановишь! Из него прямо искры

сыпались!

"Дорогой мистер Спенсер! - Он читал ужасно громко. - Вот все, что я

знаю про египтян. Меня они почему-то не очень интересуют, хотя Вы читаете

про них очень хорошо. Ничего, если Вы меня провалите, - я все равно уже

провалился по другим предметам, кроме английского. Уважающий вас

Х о л д е н К о л ф и л д".

Тут он положил мою треклятую тетрадку и посмотрел на меня так, будто

сделал мне сухую в пинг-понг. Никогда не прощу ему, что он прочитал эту

чушь вслух. Если б он написал такое, я бы ни за что не прочел, слово даю.

А главное, добавил-то я эту проклятую приписку, чтобы ему не было неловко

меня проваливать.

- Ты сердишься, что я тебя провалил, мой мальчик? - спросил он.

- Что вы, сэр, ничуть! - говорю. Хоть бы он перестал называть меня

"мой мальчик", черт подери!

Он бросил мою тетрадку на кровать. Но, конечно, опять не попал.

Пришлось мне вставать и подымать ее. Я ее положил на "Атлантик мансли".

Вот еще, охота была поминутно нагибаться.

- А что бы ты сделал на моем месте? - спросил он. - Только говори

правду, мой мальчик.

Да, видно, ему было здорово не по себе оттого, что он меня провалил.

Тут, конечно, я принялся наворачивать. Говорил, что я умственно отсталый,

вообще кретин, что я сам на его месте поступил бы точно так же и что

многие не понимают, до чего трудно быть преподавателем. И все в таком

роде. Словом, наворачивал как надо.

Но самое смешное, что думал-то я все время о другом. Сам наворачиваю,

а сам думаю про другое. Живу я в Нью-Йорке, и думал я про тот пруд, в

Центральном парке, у Южного выхода: замерзает он или нет, а если

замерзает, куда деваются утки? Я не мог себе представить, куда деваются

утки, когда пруд покрывается льдом и промерзает насквозь. Может быть,

подъезжает грузовик и увозит их куда-нибудь в зоопарк? А может, они просто

улетают?

наворачивать что попало старику Спенсеру, а сам в это время думаю про

уток. Занятно выходит. Но когда разговариваешь с преподавателем, думать

вообще не надо. И вдруг он меня перебил. Он всегда перебивает.

- Скажи, а что ты по этому поводу думаешь, мой мальчик? Интересно

было бы знать. Весьма интересно.

- Это насчет того, что меня вытурили из Пэнси? - спрашиваю. Хоть бы

он запахнул свой дурацкий халат. Смотреть неприятно.

- Если я не ошибаюсь, у тебя были те же затруднения и в Хуттонской

школе, и в Элктон-хилле?

Он это сказал не только ядовито, но и как-то противно.

- Никаких затруднений в Элктон-хилле у меня не было, - говорю. - Я не

проваливался, ничего такого. Просто ушел - и все.

- Разреши спросить - почему?

- Почему? Да это длинная история, сэр. Все это вообще довольно

сложно.

ничего не понял. Не по его это части. А ушел я из Элктон-хилла главным

образом потому, что там была одна сплошная липа. Все делалось напоказ - не

продохнешь. Например, их директор, мистер Хаас. Такого подлого притворщика

я в жизни не встречал. В десять раз хуже старика Термера. По воскресеньям,

например, этот чертов Хаас ходил и жал ручки всем родителям, которые

приезжали. И до того мил, до того вежлив - просто картинка. Но не со всеми

он одинаково здоровался - у некоторых ребят родители были попроще,

победнее. Вы бы посмотрели, как он, например, здоровался с родителями

моего соседа по комнате. Понимаете, если у кого мать толстая или смешно

одета, а отец ходит в костюме с ужасно высокими плечами и башмаки на нем

старомодные, черные с белым, тут этот самый Хаас только протягивал им два

пальца и притворно улыбался, а потом как начнет разговаривать с другими

родителями - полчаса разливается! Не выношу я этого. Злость берет. Так

злюсь, что с ума можно спятить. Ненавижу я этот проклятый Элктон-хилл.

Старый Спенсер меня спросил о чем-то, но я не расслышал. Я все думал

об этом подлом Хаасе.

- Что вы сказали, сэр? - говорю.

- Но ты хоть о г о р ч е н, что тебе приходится покидать Пэнси?

- Да, конечно, немножко огорчен. Конечно... но все-таки не очень.

Наверно, до меня еще не дошло. Мне на это нужно время. Пока я больше

думаю, как поеду домой в среду. Видно, я все-таки кретин!

- Неужели ты совершенно не думаешь о своем будущем, мой мальчик?

- Нет, как не думать - думаю, конечно. - Я остановился. - Только не

очень часто. Не часто.

- Призадумаешься! - сказал старый Спенсер. - Потом призадумаешься,

когда будет поздно!

Мне стало неприятно. Зачем он так говорил - будто я уже умер? Ужасно

неприятно.

- Непременно подумаю, - говорю, - я подумаю.

- Как бы мне объяснить тебе, мальчик, вдолбить тебе в голову то, что

нужно? Ведь я помочь тебе хочу, понимаешь?

Видно было, что он действительно хотел мне помочь. По-настоящему. Но

мы с ним тянули в разные стороны - вот и все.

- Знаю, сэр, - говорю, - и спасибо вам большое. Честное слово, я

очень это ценю, правда!

Тут я встал с кровати. Ей-богу, я не мог бы просидеть на ней еще

десять минут даже под страхом смертной казни.

- К сожалению, мне пора! Надо забрать вещи из гимнастического зала, у

меня там масса вещей, а они мне понадобятся, Ей-богу, мне пора!

Он только посмотрел на меня и опять стал качать головой, и лицо у

него стало такое серьезное, грустное. Мне вдруг стало жалко его до

чертиков. Но не мог же я торчать у него весь век, да и тянули мы в разные

стороны. И вечно он бросал что-нибудь на кровать и промахивался, и этот

его жалкий халат, вся грудь видна, а тут еще пахнет гриппозными

лекарствами на весь дом.

- Знаете что, сэр, - говорю, - вы из-за меня не огорчайтесь. Не

стоит, честное слово. Все наладится. Это у меня переходный возраст, сами

знаете. У всех это бывает.

- Не знаю, мой мальчик, не знаю...

Ненавижу, когда так бормочут.

- Бывает, - говорю, - это со всеми бывает! Правда, сэр, не стоит вам

из-за меня огорчаться. - Я даже руку ему положил на плечо. - Не стоит! -

говорю.

удовольствием...

- Я бы выпил, сэр, честное слово, но надо бежать. Надо скорее попасть

в гимнастический зал. Спасибо вам огромное, сэр. Огромное спасибо.

И тут мы стали жать друг другу руки. Все это чушь, конечно, но мне

почему-то сделалось ужасно грустно.

- Я вам черкну, сэр. Берегитесь после гриппа, ладно?

- Прощай, мой мальчик.

А когда я уже закрыл дверь и вышел в столовую, он что-то заорал мне

вслед, но я не расслышал. Кажется, он орал "Счастливого пути!". А может

быть, и нет. Надеюсь, что нет. Никогда я не стал бы орать вслед

"Счастливого пути!". Гнусная привычка, если вдуматься.