Джером Д. Сэлинджер. Над пропастью во ржи

11

Вдруг, выходя из холла, я опять вспомнил про Джейн Галлахер.

Вспомнил - и уже не мог выкинуть ее из головы. Я уселся в какое-то поганое

кресло в холле и стал думать, как она сидела со Стрэдлейтером в машине

этого подлого Эда Бэнки, и, хотя я был совершенно уверен, что между ними

ничего не было, - я-то знаю Джейн насквозь, - все-таки я никак не мог

выбросить ее из головы. А я знал ее насквозь, честное слово! Понимаете,

она не только умела играть в шашки, она любила всякий спорт, и, когда мы с

ней познакомились, мы все лето каждое утро играли в теннис, а после обеда

- в гольф. Я с ней очень близко сошелся. Не в физическом смысле, конечно,

- ничего подобного, а просто мы все время были вместе. И вовсе не надо

ухаживать за девчонкой, для того чтобы с ней подружиться.

А познакомился я с ней, потому что их доберман-пинчер всегда бегал в

наш палисадник и там гадил, а мою мать это страшно раздражало. Она

позвонила матери Джейн и подняла страшный хай. Моя мама умеет поднимать

хай из-за таких вещей. А потом случилось так, что через несколько дней я

увидел Джейн около бассейна нашего клуба, она лежала на животе, и я с ней

поздоровался. Я знал, что она живет рядом с нами, но я никогда с ней не

разговаривал. Но сначала, когда я с ней поздоровался, она меня просто

обдала холодом. Я из кожи лез, доказывал ей, что мне-то в высшей степени

наплевать, где ее собака гадит. Пусть хоть в гостиную бегает, мне

все равно. В общем, после этого мы с Джейн очень подружились. Я в тот же

день играл с ней в гольф. Как сейчас помню, она потеряла восемь мячей. Да,

восемь! Я просто с ней замучился, пока научил ее хотя бы открывать глаза,

когда бьешь по мячу. Но я ее здорово натренировал. Я очень хорошо играю в

гольф. Если бы я сказал вам, во сколько кругов я кончаю игру, вы бы не

поверили. Меня раз чуть не сняли для короткометражки, только я в последнюю

минуту передумал. Я подумал, что если так ненавидеть кино, как я его

ненавижу, так нечего выставляться напоказ и давать себя снимать для

короткометражки.

Смешная она была девчонка, эта Джейн. Я бы не сказал, что она была

красавица. А мне она нравилась. Такая большеротая. Особенно когда она

из-за чего-нибудь волновалась и начинала говорить, у нее рот так и ходил

ходуном. Я просто балдел. И она никогда его не закрывала как

следует, всегда он был у нее приоткрыт, особенно когда она играла в гольф

или читала книжки. Вечно она читала, и все хорошие книжки. Особенно стихи.

Кроме моих родных, я ей одной показывал рукавицу Алли, всю исписанную

стихами. Она не знала Алли, потому что только первое лето проводила в

Мейне - до этого она ездила на мыс Код, но я ей много чего рассказывал про

него. Ей было интересно, она любила про него слушать.

Моей маме она не очень нравилась. Дело в том, что маме казалось,

будто Джейн и ее мать относятся к ней свысока, оттого что они не всегда с

ней здоровались. Мама их часто встречала в поселке, потому что Джейн

ездила со своей матерью на рынок в их машине. Моей маме Джейн даже не

казалась хорошенькой. А мне казалась. Мне нравилось, как она выглядит, и

все.

Джейн поцеловались, да и то не по-настоящему. Была суббота, и дождь лил

как из ведра, а я сидел у них на веранде - у них была огромная

застекленная веранда. Мы играли в шашки. Иногда я ее поддразнивал за то,

что она не выводила дамки из последнего ряда. Но я ее не очень дразнил. Ее

как-то дразнить не хотелось. Я-то ужасно люблю дразнить девчонок до слез,

когда случай подвернется, но смешно вот что: когда мне девчонка всерьез

нравится, совершенно не хочется ее дразнить. Иногда я думаю, что ей

хочется, чтобы ее подразнили, я даже наверняка знаю, что хочется, но если

ты с ней давно знаком и никогда ее не дразнил, то как-то трудно начать ее

изводить. Так вот, я начал рассказывать про тот день, когда мы с Джейн

поцеловались. Дождь лил как оголтелый, мы сидели у них на веранде, и

вдруг этот пропойца, муж ее матери, вышел на веранду и спросил у Джейн,

есть ли сигареты в доме. Я его мало знал, но он из тех, кто будет с тобой

разговаривать, только если ему что-нибудь от тебя нужно. Отвратительный

тип. А Джейн даже не ответила ему, когда он спросил, если ли в доме

сигареты. Он опять спросил, а она опять не ответила. Она даже глаз не

подняла от доски. Потом он ушел в дом. А когда он ушел, я спросил Джейн, в

чем дело. Она и мне не стала отвечать. Сделала вид, что обдумывает ход. И

вдруг на доску капнула слеза. Прямо на красное поле, черт, я как сейчас

вижу. А Джейн только размазала слезу пальцем по красному полю, и все. Не

знаю почему, но я ужасно расстроился. Встал, подошел к ней и заставил ее

потесниться, чтобы сесть с ней рядом, я чуть ли не на колени к ней уселся.

И тут она расплакалась по-настоящему - и, прежде чем я мог сообразить, я

уже целовал ее куда попало: в глаза, лоб, в нос, в брови, даже в уши.

Только в губы не поцеловал, она как-то все время отводила губы. Во всяком

случае, больше, чем в тот раз, мы никогда не целовались. Потом она встала,

пошла в комнату и надела свой свитер, красный с белым, от которого я

просто обалдел, и мы пошли в какое-то дрянное кино.

По дороге я ее спросил, не пристает ли к ней этот мистер Кюдехи -

этот самый пьяница. Хотя она была еще маленькая, но фигура у нее была

чудесная, и вообще я бы за эту сволочь, этого Кюдехи, не поручился. Она

сказала - нет. Так я и не узнал, из-за чего она ревела.

Вы только не подумайте, что она была какая-нибудь ледышка, оттого что

мы никогда не целовались и не обнимались. Вовсе нет. Например, мы с ней

всегда держались за руки. Я понимаю, это не в счет, но с ней замечательно

было держаться за руки. Когда с другими девчонками держишься за руки, у

них рука как м е р т в а я, или они все время вертят рукой, будто

боятся, что иначе тебе надоест. А Джейн была совсем другая. Придем с ней в

какое-нибудь кино и сразу возьмемся за руки и не разнимаем рук, пока

картина не кончится. И даже не думаем ни о чем, не шелохнемся. С Джейн я

никогда не беспокоился, потеет у меня ладонь или нет. Просто с ней было

хорошо. Удивительно хорошо.

И еще я вспомнил одну штуку. Один раз в кино Джейн сделала такую

вещь, что я просто обалдел. Шла кинохроника или еще что-то, и вдруг я

почувствовал, что меня кто-то гладит по голове, оказалось - Джейн.

Удивительно странно все-таки. Ведь она была еще маленькая, а обычно

женщины гладят кого-нибудь по голове, когда им уже лет тридцать, и гладят

они своего мужа или ребенка. Я иногда глажу свою сестренку по голове -

редко, конечно. А тут она, сама еще маленькая, и вдруг гладит тебя по

голове. И это у нее до того мило вышло, что я просто очумел.

Словом, про все это я и думал - сидел в этом поганом кресле в холле и

думал. Да, Джейн. Как вспомню, что она сидела с этим подлым Стрэдлейтером

в этой чертовой машине, так схожу с ума. Знаю, она ему ничего такого не

позволила, но все равно я с ума сходил. По правде говоря, мне даже

вспоминать об этом не хочется.

В холле уже почти никого не было. Даже все шлюховатые блондинки

куда-то исчезли. Мне страшно хотелось убраться отсюда к чертям. Тоска

ужасная. И я совсем не устал. Я пошел к себе в номер, надел пальто.

Выглянул в окно посмотреть, что делают все эти психи, но света нигде не

было. Я опять спустился в лифте, взял такси и велел везти себя к Эрни. Это

такой ночной кабак в Гринич-Вилледж. Мой брат, Д.Б., ходил туда очень

часто, пока не запродался в Голливуд. Он и меня несколько раз брал с

собой. Сам Эрни - громадный негр, играет на рояле. Он ужасный сноб и не

станет с тобой разговаривать, если ты не знаменитость и не важная шишка,

но играет он здорово. Он так здорово играет, что иногда даже противно. Я

не умею как следует объяснить, но это так. Я очень люблю слушать, как он

играет, но иногда мне хочется перевернуть его проклятый рояль вверх

тормашками. Наверно, это оттого, что иногда по его игре слышно, что он

задается и не станет с тобой разговаривать, если ты не какая-нибудь шишка.