Джером Д. Сэлинджер. Над пропастью во ржи

14

Она ушла, а я сел в кресло и выкурил две сигареты подряд. За окном

уже светало. Господи, до чего мне было плохо. Такая тощища, вы себе

представить не можете. И я стал разговаривать вслух с Алли. Я с ним часто

разговариваю, когда меня тоска берет. Я ему говорю - пускай возьмет свой

велосипед и ждет меня около дома Бобби Феллона. Бобби Феллон жил рядом с

нами в Мейне - еще тогда, давно. И случилось вот что: мы с Бобби решили

ехать к озеру Седебиго на велосипедах. Собирались взять с собой завтрак, и

все, что надо, и наши мелкокалиберные ружья - мы были совсем мальчишки,

думали, из мелкокалиберных можно настрелять дичи. В общем, Алли услыхал,

как мы договорились, и стал проситься с нами, а я его не взял, сказал, что

он еще маленький. А теперь, когда меня берет тоска, я ему говорю: "Ладно,

бери велосипед и жди меня около Бобби Феллона. Только не копайся!"

И не то чтоб я его никогда не брал с собой. Нет, брал. Но в тот день

не взял. А он ничуть не обиделся - он никогда не обижался, - но я всегда

про это вспоминаю, особенно когда становится очень уж тоскливо.

Наконец я все-таки разделся и лег. Лег и подумал: помолиться, что ли?

Но ничего не вышло. Не могу я молиться, даже когда мне хочется. Во-первых,

я отчасти атеист. Христос мне, в общем, нравится, но вся остальная муть в

Библии - не особенно. Взять, например, апостолов. Меня они, по правде

говоря, раздражают до чертиков. Конечно, когда Христос умер, они вели себя

ничего, но пока он жил, ему от них было пользы, как от дыры в башке. Все

время они его подводили. Мне в Библии меньше всего нравятся эти апостолы.

Сказать по правде, после Христа я больше всего люблю в Библии этого

чудачка, который жил в пещере и все время царапал себя камнями и так

далее. Я его, дурака несчастного, люблю в десять раз больше, чем всех этих

апостолов. Когда я был в Хуттонской школе, я вечно спорил с одним типом на

нашем этаже, с Артуром Чайлдсом. Этот Чайлдс был квакер и вечно читал

Библию. Он был славный малый, я его любил, но мы с ним расходились во

мнениях насчет Библии, особенно насчет апостолов. Он меня уверял, что если

я не люблю апостолов, значит, я и Христа не люблю. Он говорит, раз Христос

сам выбрал себе апостолов, значит, надо их любить. А я говорил - знаю, да,

он их выбрал, но выбрал-то он их случайно. Я говорил, что Христу некогда

было в них разбираться и я вовсе Христа не виню. Разве он виноват, что ему

было некогда? Помню, я спросил Чайлдса, как он думает: Иуда, который

предал Христа, попал в ад, когда покончил с собой, или нет? Чайдлс говорит

- конечно, попал. И тут я с ним никак не мог согласиться. Я говорю: готов

поставить тысячу долларов, что никогда Христос не отправил бы этого

несчастного Иуду в ад! Я бы и сейчас прозакладывал тысячу долларов, если

бы они у меня были. Апостолы, те, наверно, отправили бы Иуду в ад - и не

задумались бы! А вот Христос - нет, головой ручаюсь. Этот Чайлдс говорил,

что я так думаю потому, что не хожу в церковь. Что правда, то правда. Не

хожу. Во-первых, мои родители - разной веры, и все дети у нас в семье -

атеисты. Честно говоря, я священников просто терпеть не могу. В школах,

где я учился, все священники как только начнут проповедовать, у них голоса

становятся масленые, противные. Ох, ненавижу! Не понимаю, какого черта они

не могут разговаривать нормальными голосами. До того кривляются, слушать

невозможно.

Словом, когда я лег, мне никакие молитвы на ум не шли. Только начну

припоминать молитву - тут же слышу голос этой Санни, как она меня обзывает

дурачком. В конце концов я сел на постель и выкурил еще сигарету. Наверно,

я выкурил не меньше двух пачек после отъезда из Пэнси.

И вдруг, только я лег и закурил, кто-то постучался. Я надеялся, что

стучат не ко мне, но я отлично понимал, что это именно ко мне. Не знаю

почему, но я сразу понял, кто это. Я очень чуткий.

- Кто там? - спрашиваю. Я здорово перепугался. В этих делах я

трусоват.

Опять постучали. Только еще громче.

Наконец я встал в одной пижаме и открыл двери. Даже не пришлось

включать свет - уже было утро. В дверях стояли эта Санни и Морис,

прыщеватый лифтер.

- Что такое? - спрашиваю. - Что вам надо? - Голос у меня ужасно

дрожал.

- Пустяк, - говорит Морис. - Всего пять долларов. - Он говорил за

- Я ей уже заплатил, - говорю. - Я ей дал пять долларов. Спросите у

нее. - Ох, как у меня дрожал голос.

- Надо десять, шеф. Я вам говорил. Десять на время, пятнадцать до

утра. Я же вам говорил.

- Неправда, не говорили. Вы сказали - пять на время. Да, вы сказали,

что за ночь пятнадцать, но я ясно слышал...

- Выкладывайте, шеф!

- За что? - спрашиваю. Господи, у меня так колотилось сердце, что

вот-вот выскочит. Хоть бы я был одет. Невыносимо стоять в одной пижаме,

когда случается такое.

- Ну, давайте, шеф, давайте! - говорит Морис. Да как толкнет меня

своей грязной лапой - я чуть не грохнулся на пол, сильный он был, сукин

сын. И не успел я оглянуться, они оба уже стояли в комнате. Вид у них был

такой, будто это их комната. Санни уселась на подоконник. Морис сел в

кресло и расстегнул ворот - на нем была лифтерская форма. Господи, как я

нервничал! - Ладно, шеф, выкладывайте денежки! Мне еще на работу идти.

- Вам уже сказано, я больше ни цента не должен. Я же ей дал пятерку.

- Бросьте зубы заговаривать. Деньги на стол!

- За что я буду платить еще пять долларов? - говорю. А голос у меня

все дрожит. - Вы хотите меня обжулить.

Морис расстегнул свою куртку до конца. Под ней был фальшивый

воротничок без всякой рубашки. Живот у него был толстый, волосатый,

здоровенный.

- Никто никого не собирается обжуливать, - говорит он. - Деньги

давайте, шеф!

- Не дам!

Только я это сказал, как он встал и пошел на меня. Вид у него был

такой, будто он ужасно, ужасно устал или ему все надоело. Господи, как я

испугался. Помню, я скрестил руки на груди. Господи, как я испугался. Хуже

всего то, что я был в одной пижаме.

- Давайте деньги, шеф! - Он подошел ко мне вплотную. Он все время

повторял одно и то же: - Деньги давайте, шеф! - Форменный кретин.

- Не дам.

- Шеф, вы меня доведете, придется с вами грубо обойтись. Не хочу вас

обижать, а придется, как видно. Вы нам должны пять монет.

- Ничего я вам не должен, - говорю. - А если вы меня только тронете,

я заору на всю гостиницу. Всех перебужу. Полицию, всех! - Сам говорю, а

голос у меня дрожит, как студень.

- Давай ори! Ори во всю глотку! Давай! Хочешь, чтоб твои родители

узнали, что ты ночь провел с девкой! А еще из хорошей семьи. - Он был

хитрый, этот сукин кот. Здорово хитрый.

- Оставьте меня в покое! Если бы вы сказали десять, тогда другое

дело. А вы определенно сказали...

- Отдадите вы нам деньги или нет? - Он прижал меня к самой двери.

Прямо навалился на меня своим пакостным волосатым животом.

- Оставьте меня! Убирайтесь из моей комнаты! - сказал я. А сам

скрестил руки, не двигаюсь. Господи, какое я ничтожество!

И вдруг Санни заговорила, а до того она молчала:

- Слушай, Морис, взять мне его бумажник? Он вон там, на этом самом...

- Вот-вот, бери!

- Уже взяла! - говорит Санни. И показывает мне пять долларов. -

Видал? Больше не беру, только долг. Я не какая-нибудь воровка. Мы не воры!

И вдруг я заплакал. И не хочу, а плачу.

- Да, не воры! Украли пять долларов, а сами...

- Молчать! - говорит Морис и толкает меня.

- Брось его, слышишь? - говорит Санни. - Пошли, ну! Долг мы с него

получили. Пойдем. Слышишь, пошли отсюда!

- Иду! - говорит Морис. А сам стоит.

- Слышишь, Морис, я тебе говорю. Оставь его!

- А кто его трогает? - отвечает он невинным голосом. И вдруг как

щелкнет меня по пижаме. Я не скажу, куда он меня щелкнул, но больно было

ужасно. Я ему крикнул, что он грязный, подлый кретин.

- Что ты сказал? - говорит. И руку приставил к уху, как глухой. - Что

ты сказал? Кто я такой?

А я стою и реву. Меня зло берет, взбесил он меня.

- Да, ты подлый, грязный кретин, - говорю. - Грязный кретин и жулик,

а года через два будешь нищим, милостыню будешь просить на улице.

Размажешь сопли по всей рубахе, весь вонючий, грязный...

Тут он мне как даст! Я даже не успел увернуться или отскочить - вдруг

почувствовал жуткий удар в живот.

Я не потерял сознание, потому что помню - я посмотрел на них с пола и

увидел, как они уходят и закрывают за собой двери. Я долго не вставал с

пола, как тогда, при Стрэдлейтере... Но тут мне казалось, что я сейчас

умру, честное слово. Казалось, что я тону, так у меня дыхание

перехватило - никак не вздохнуть. А когда я встал и пошел в ванную, я даже

разогнуться не мог, обеими руками держался за живот.

Но я, наверно, ненормальный. Да, клянусь богом, я сумасшедший. По

дороге в ванную я вдруг стал воображать, что у меня пуля в кишках. Я

вообразил, что этот Морис всадил в меня пулю. А теперь я иду в ванную за

добрым глотком старого виски, чтобы успокоить нервы и начать действовать.

Я представил себе, как я выхожу из ванной уже одетый, с револьвером в

кармане, а сам слегка шатаюсь. И я иду по лестнице - в лифт я, конечно, не

сяду. Иду, держусь за перила, а кровь капает у меня из уголка рта. Я бы

спустился несколькими этажами ниже, держась за живот, а кровь так и

лилась бы на пол, и потом вызвал бы лифт. И как только этот Морис открыл

бы дверцы, он увидел бы меня с револьвером в руке и завизжал бы, закричал

диким, перепуганным голосом, чтобы я его не трогал. Но я бы ему показал.

Шесть путь прямо в его жирный, волосатый живот! Потом я бросил бы свой

револьвер в шахту лифта - конечно, сначала стер бы отпечатки пальцев. А

потом дополз бы до своего номера и позвонил Джейн, чтоб она пришла и

перевязала мне рану. И я представил себе, как она держит сигарету у моих

губ и я затягиваюсь, а сам истекаю кровью.

Проклятое кино! Вот что оно делает с человеком. Сами понимаете...

Я просидел в ванной чуть ли не час, принял ванну, немного отошел. А

потом лег в постель. Я долго не засыпал - я совсем не устал, но в конце

концов уснул. Больше всего мне хотелось покончить с собой. Выскочить в

окно. Я, наверно, и выскочил бы, если б я знал, что кто-нибудь сразу

подоспеет и прикроет меня, как только я упаду. Не хотелось, чтобы какие-то

любопытные идиоты смотрели, как я лежу весь в крови.