Защитные механизмы против комплекса трагической смерти

Защитные механизмы против комплекса трагической смерти

Безжизненность – естественное состояние вселенной. Жизнь – это случайное, необъяснимое явление, аномалия неорганического бытия, «краткая вспышка в межзвездном пространстве» (403). Смерть имманентна жизни, если не в форме инстинкта, то, как неизбежное прекращение процесса существования. Сопротивление смерти – характерная черта жизни. Образ жизни живых существ, говорит Bichat (62), таков, что все то, что их окружает, служит их уничтожению, и они скоро бы непременно исчезли, если бы не обладали принципом реагирования. Только простейшие формы жизни противостоят смерти, используя свои внутренние ресурсы. Чем более высокоорганизованным является животное, тем больше оно становится зависимым. У человека как у вида «не существует такого создания, как младенец», отмечает Winnicott (404), так как без материнской заботы этого младенца просто бы не было. Материнское вскармливание (не любовь!) таким образом, является средством сохранения, как особи, так и вида в целом. Это основной принцип морали: «Добро состоит в том, чтобы поддерживать жизнь, способствовать ей и приумножать ее», говорит Schweitzer (406), а «уничтожать жизнь, препятствовать или вредить ей есть зло». Материнское вскармливание содействует жизни в ее борьбе против смерти.

Основной дилеммой человеческого существования является то, что материнское влияние также содействует смерти. Базовая тревога, имеющая биологические корни, но актуализированная разрушительными материнскими импульсами, является неотъемлемой частью существования. В базовой тревоге берут свое начало покорность смерти (подавление, задержка, мазохизм, неуспех в достижении индивидуальности, тенденция к самоубийству) и неповиновение смерти (гнев, агрессия, ненависть, садизм, мстительность). Депрессия и одиночество несут в себе значение смерти. А «любовь» является стремлением к защите от смерти и прикрытием для враждебности. Это аффекты комплекса трагической смерти. Именно в нем берут начало как личные, так и социальные патологические последствия. В этом «процессе улучшения», которому мы подвергались, будучи младенцами и детьми, говорит Montagu (396), «мы были созданы нашим западным миром, и стали разобщенными, беспорядочными, враждебными, эгоцентричными существами. Мы идем вразрез с нашим эволюционным предназначением, которое заключается в интеграции и сотрудничестве, а не в дезинтеграции и разобщенности». Угроза жестокого уничтожения, нависшая сейчас над нами, в конечном итоге восходит к разрушительному материнскому влиянию.

Тенденция к разрушительности и саморазрушению является универсальной потому, что материнские импульсы, направленные на убийство своего потомства (а, возможно, также и на нанесение ему увечий), тоже универсальны. Следует еще раз подчеркнуть, что в самом начале комплекс трагической смерти означает ответную реакцию очень молодого организма на акцентированную угрозу в мозгу матери. Очень часто мы имеем со стороны матери нечто большее, чем просто неосознанные импульсы. В своей зачаточной форме комплекс смерти является реалистичной реакцией страха на реальную угрозу, или то, что организм «воспринимает» как реальную угрозу. Из-за своего очень раннего происхождения и подавления составляющих его компонентов на более поздних этапах, комплекс сохраняет свою патогенную силу на протяжении всей жизни. Через много лет после периода младенчества мы страшимся (подсознательно) того, что в любой момент мы можем быть подвергнуты уничтожающему или калечащему нападению, перед которым будем совершенно беспомощны. Однако даже если мать и была по-настоящему злобной и в настоящее время продолжает оказывать губительное влияние, человек уже не младенец и ему не нужно бояться жестокой смерти от ее руки. Именно нереалистическая природа постмладенческой ситуации угрозы навсегда сохраняет губительный эффект младенческого комплекса. Защиты, которые мы создаем, это защиты от чего-то, что пробуждает базовую тревогу, которые, в дальнейшем, распространяются на все, что может служить угрозой. Не важно, насколько изменилось отношение матери и ее поведение в направлении большей доброжелательности, первоначальную ответную реакцию ребенка нельзя изменить полностью, хотя ее не в коей мере нельзя считать не восприимчивой к такой перемене. Этим можно объяснить и эффективность психотерапевтического воздействия.

Я полагаю, что для того чтобы понять развитие личности и ее психопатологию, нужно начать с комплекса трагической смерти или, что равнозначно, с взаимоотношений индивида со своей матерью, восходящих к его внутриутробному существованию. Важные образования, возникшие после периода младенчества, представляют собой борьбу за безопасность, что, в основном, означает борьбу за поддержание жизни и целостность тела и личности. Можно начать с младенческой тревоги и проследить путь развития к «конечному состоянию» душевного расстройства, или, наоборот, можно начать с клинического синдрома или индивидуального случая и проследить патогенез до ранних отношений с матерью. Подобная документация находится за пределами содержания данной книги²⁷. Здесь будет уместным ограничиться кратким обсуждением некоторых из базовых защит или основных направлений патологии, в соответствии с гипотезой о том, что психопатология берет свое начало в комплексе смерти.

Мы стремимся защититься не от тревоги, которая, как оказалось, служит предупреждающим сигналом опасности, а от самой опасности, или от знания об этой опасности. До известной степени, все защитные механизмы предполагают невыносимость осознания правды, правды о комплексе смерти, который первоначально, а позднее – в подсознании, означает возможность намеренного, безжалостного насилия со стороны матери. По мере развития комплекса, его компоненты подвергаются замещению, и защиты распространяются как на внешнюю угрозу, так и на внутренние импульсы, которые могут ее пробудить. Даже само это распространение есть ничто иное, как защита, так как оно «призвано» помешать распознаванию ситуации первичной угрозы. Переработанные объекты и ситуации запускают тревогу, но преимущество состоит в том, что из всего этого исключается мать, и приходиться иметь дело с чем-то менее ужасным, чем затруднительная ситуация в младенчестве.

На самом деле, только личность, сформировавшаяся благодаря совершенному воспитывающему влиянию матери, смогла бы полностью реализовать свой потенциал. Как указывает May (286), общим знаменателем всех негативных способов обращения с тревогой является сужение области осведомленности и деятельности, что равнозначно ограничению личной свободы. Кьеркегор писал, что отказ от возможностей как самореализации, так и общения с другими людьми, является обязательным эффектом попытки избежать тревоги. Негативные способы (как противоположные тем, когда тревоге противостоят) обязательно предполагают принесение в жертву возможностей, как саморазвития, так и взаимодействия с обществом. Я убежден, что не может быть плодотворного обсуждения свободы и самоактуализации без обращения к комплексу трагической смерти. Мы боимся умереть, и поэтому боимся жить, или, как формулирует Тиллих (Tillich) (25), мы избегаем небытия путем избегания бытия. Избегание тревоги, таким образом, означает в некотором роде смерть при жизни; и мы можем искать небытие для того, чтобы избежать трагической смерти. Понимание этого позволяет осознать насколько неразделимы материнское влияние, тревога и смерть.

В своем негативном аспекте, отрицание означает не только отказ признать какую-то идею, но и сокращение способов ее постижения заново, а также сопротивление любой попытке преодолеть это ограничение, например, при помощи психотерапии. Масштаб пожертвования функциями зависит от степени нетолерантности к угрозе. Человек сталкивается не только с диссоциацией первоначальных и расширенных идей комплекса смерти, но и с подавлением и искажением восприятия, и, следовательно, реальности, появлением психического дефекта или настоящей ретардацией познавательных процессов, неспособностью реагировать эмпатически. Sullivan говорит о тревоге как о «великой разъединяющей силе»; но не тревога разъединяет, а последствия воздействия на личность защитных механизмов, направленных против ощущения тревоги.

Отрицание проникает в наши мысли, чувства и поведение в гораздо большей степени, чем мы знаем или хотим признать. Лучшим примером служит отрицание смерти: по-видимому, каждый таит в себе идею о собственном бессмертии или, по крайней мере, сохранении своего «Я» после смерти. Ощущение бессмертия может возникнуть из источника более глубокого, чем потребность в защите, и я был бы более склонен признать существующее в онтогенезе чувство непрерывности жизни, чем существование тревоги по поводу небытия, но вера в бессмертие поддерживается защитным механизмом. Это означает: «даже если моя мать и хочет меня истребить, я не могу быть уничтожен, или после физической смерти я буду продолжать свое существование в форме, которая сохранит мою идентичность, и, возможно, даже получу компенсацию за всю ту несправедливость, которую я претерпел». Эта защита в коллективной форме становится «массовым неврозом», как Freud называл религию. Она же служит мотивационной силой определенных философских систем, если не матерью всего философствования.

Эти иллюзорные убеждения так необходимы для психической интеграции, что Masserman (407) делает предположение, что определенные базовые убеждения (пра-защиты) в ходе психотерапевтического воздействия следует скорее поддерживать, чем избавляться от них. Одной из пра-защит является иллюзия неуязвимости и бессмертия: она категорически отрицает опасность и смерть, провозглашая триумф человека над ними обеими. Для меня это означает отрицание возможности быть травмированным или уничтоженным своей матерью. Другие пра-защиты являются производными: заблуждение о всемогущем слуге или об обладании всемогуществом, что призвано поддерживать иллюзию собственной неуязвимости, а также вера в человеческую доброту, в то, что в трудную минуту можно получить помощь от другого человека.

Этот список всеобщих «заблуждений» можно продолжить, но их все можно рассматривать как следствие отрицания трагической смерти. Навязчивые параноидальные идеи можно также рассматривать как форму отрицания. В качестве преследующего объекта они идентифицируют кого угодно, кроме матери, и позволяют проецировать собственные враждебные импульсы на источник угрозы, который с ней не связан.

Отрицание обычно является первым механизмом самозащиты, который мобилизуется во время кризиса. Опасность еще не существует или ее значение сильно искажено. Появление этой реакции поразительным образом связано с тяжелой болезнью либо с кончиной или с угрозой смерти человека, от которого индивид зависит и к которому относится враждебно.

В качестве аргумента может быть приведено то, что человек не знает источник катастрофической угрозы потому, что базовая тревога и комплекс смерти берут начало в младенчестве и представляют собой биологические ответные реакции. Лично я убежден, что младенец знает эту действующую силу по причине повторяющейся ассоциации тревоги при контакте с матерью, а позднее – более отчетливо воспринимая источник угрозы во взаимоотношениях с ней.

Склонность к мазохизму может происходить из подражания мазохистской матери, но, как защита, она представляет собой инверсию садистической тенденции. Она служит для того, чтобы умилостивить мать, избежать провокационных действий и удовлетворить ее желание того, чтобы ребенок был пассивным и уступчивым. Для многих людей безопасность лежит в наказании самих себя, а удовольствие и удача являются для них угрозой. Но так как мазохизм сам по себе является угрозой существованию и ценностям, ему противостоит противофобический садизм. Таким образом, у нас имеется балансирующий механизм, но не разрешение конфликта. У некоторых людей доминирует садистское направление, у других – мазохистское, но всегда эти два направления сосуществуют. Подобная двойная ориентация создает два важных ряда последствий: в одном направлении – разрушающее поведение человека, а в другом – саморазрушение через покорность и боязнь самоутверждения. Комплекс трагической смерти охватывает обе тенденции, желание смерти для других и активные импульсы ранить и уничтожать, и желание умереть либо быть раненым или уничтоженным. Именно поэтому у смерти много обличий.

Каким бы не полным и поверхностным не был бы обзор, представленный выше, он иллюстрирует предположение, что основные человеческие конфликты берут свое начало в комплексе трагической смерти. Полностью проработанный комплекс, возможно, предоставил бы объединяющую концепцию для развития такой системы психопатологии, которая была бы функционально уместна как для психотерапевтического воздействия, так и для понимания социальных беспорядков и контроля над ними. Более того, я убежден, что этот комплекс в значительной степени определяет некоторые характеристики личности, такие как самоидентичность, восприятие реальности и система ценностей. «Нормальное» развитие личности – это лишь концепция идеала, в реальности же существуют только виды и степени «искаженного» развития и адаптации.

Психотерапия и первичная профилактика

В связи с тем, что тревога является ядром проблемы в психопатологии, она является центральной проблемой в психотерапии и профилактике психических расстройств. Если бы можно было контролировать тревогу, как заявляют Hoch & Zubin (410), «последовали бы фундаментальные перемены в организации нашей цивилизации, вероятность личного счастья для каждого значительно бы увеличилась». Контроль означает не только облегчение тревоги, но и устранение причин ее возникновения. Я рассматриваю психотерапию как всегда стремящуюся к этиологическому результату. Это не зависит от времени или техники, а диктуется определенными взаимоотношений между двумя человеческими существами и совместного мужества встретить комплекс трагической смерти лицом к лицу.

Во-первых, существует вопрос, можно ли устранить «лишнюю», чрезмерную тревогу, поскольку экзистенциальная тревога неискоренима. Tillich заявляет, что в то время как патологическая тревога является объектом медицинского лечения, экзистенциальная тревога – объект для помощи со стороны священнослужителей; медицинская профессия, как он утверждает, не может помочь человеку без сотрудничества с другими профессиями, целью которых является помощь человеку как субъекту Бытия. Но если тревога присуща бытию, то что могут сделать с ней священники, философы или кто-либо еще? Предложить формулы утешения? Призвать к мужеству «вопреки» или к «аутентичному» существованию через отчаяние? Я ничего не знаю про онтологический анализ, но я знаю, что и психотерапия и психоанализ придерживаются твердой позиции, что тревога имеет межличностное происхождение и может быть излечена, исключая, возможно, легкую и клинически не значимую тревогу. На самом деле, я убежден, что сама концепция экзистенциальной тревоги является своего рода уловкой, продиктованной комплексом трагической смерти. Если у нас будет надежда улучшить человеческую природу, то, возможно, нам не нужно будет воспринимать мучения как неизменное условие существования человека, или конфронтацию с небытием смерти как проявление мужества. Не конечность человека пробуждает угрозу, но бесчеловечное отношение одного субъекта к другому.

Еще один возникающий вопрос – нужно ли снижать интенсивность тревоги до самого низкого уровня, который только возможен? Есть данные о том, что тревога оказывает содействующее и конструктивное влияние на побуждение к учению, независимости и индивидуализации, также как и на творческие усилия. «Если тревога вызывается спонтанно и проявляется конструктивно, – говорит Newburger (412), – то результатом будет эффективно действующая личность». Таким образом, устранение тревоги означает вмешательство в процесс личностной дифференциации, адаптации и креативных достижений.

Мнение Cattell (328) расходится с этой общепринятой точкой зрения. На основе факторного анализа он характеризует тревогу как недостаток уверенности, чувство вины и никчемности, нежелание рисковать, зависимость, готовность к утомляемости, раздражительности и трусости, сомнение в себе самом, подозрительность к другим и общую напряженность. «Сразу видно», говорит он, «что эта печальная картина очень сильно отличается от концепции, которой придерживаются некоторые школы… рассматривающие тревогу как движущую силу или даже как мотивацию к достижению… Истинная мотивация мотивирует; тревога или дезорганизует, или является симптомом дезорганизации». Я полагаю, что хотя тревога вовсе не обязательно дезорганизует и может служить в качестве мотивационной силы, самоутверждение и продуктивность, спровоцированные тревогой, в свою очередь влекут за собой тревогу или, по крайней мере, терпят поражение в попытке удовлетворить те потребности, которые и вызвали их появление. Они являются защитным образованием, и их следует отличать от спонтанного проявления активности, которое возникает под эгидой материнского воздействия. Как бы ни были социально полезны невротически мотивированные достижения, для личности они являются психопатологией, и не способствуют внутреннему спокойствию или конструктивным человеческим взаимоотношениям. Как свидетельствуют клинические результаты, уменьшение тревоги не снижает мотивацию, но делает возможными не невротические достижения.

Нижеприведенное обсуждение исходит из предположения, что тревога по своей сути является патологией и неблагоприятно воздействует на личность.

Облегчение тревожного состояния

Страх смерти. Предварительно мы рассматривали некоторые из «ответов на смерть». Религия обещает воскрешение или бессмертие души. Философы выдвигают аргументы или доктрины: намеренное отвлечение от мыслей о смерти, «близкое знакомство» со смертью, «минимизация» смерти благодаря неким философским доводам. Ни один из методов не обладает подлинной эффективностью. Даже искренняя вера не успокаивает страх перед смертью; человек верит потому, что он боится. От страха невозможно отговориться, как утверждает Tillich. (Я бы добавил, что его нельзя и подчинить, «приняв на себя тревогу» и провозглашая «смелость существовать»). Объясняется это тем, что за «нормальным» страхом смерти кроется страх перед трагической гибелью, и никакое обещание, лозунг или увещевание, которые подразумевают естественное угасание жизни, неуместны по отношению к комплексу трагической смерти. По утверждению Smite (413), никакая философия не сможет научить смелости тревогу; когда приходит ужас, все наши стоические сентенции теряют силу. Если же рассматривать страх смерти как замещение фобией, то тогда все утешения не только некстати, но и противопоставляются потребности, выраженной в фобии; быть освобожденным от страха смерти в этом случае означает возвращение к беспредметной тревоге.

Танатическая тревога. Строго говоря, «танатическая тревога» не совсем верный термин, так как когда у тревоги имеется объект, она становится страхом. Тем не менее, существуют тревожные состояния, при которых чувство надвигающегося бедствия чрезвычайно сильное, или предчувствие смерти (или желание умереть) прослеживается без особого труда, хотя пациент может попытаться скрыть его, заявляя о других страхах. Лечение, направленное конкретно на танатическую тревогу, может обеспечить облегчение симптомов. Choron (28) сообщает о работе русского психиатра Платонова, который получил устойчивые благоприятные результаты в случаях «болезненного страха смерти» используя гипносуггестивную терапию.

Пациент с фобией относится к этой категории. Стратегией психотерапии будет в этом случае приведение клиента к тому, чтобы он увидел, что его симптом является объективацией внутренней угрозы смерти. Williams (179) убежден, что целью лечения является работа через тайное желание умереть, и что контртрансфер имеет решающее значение потому, что страх, пробужденный у пациента, может быть таким огромным, что вызовет тревогу и у психотерапевта. Loeser & Bry (5) используют фронтальный подход для того, чтобы выявить танатическую тревогу, и они обнаружили, что во многих случаях симптомы улучшаются и даже исчезают за сравнительно короткое время.

Было выдвинуто предложение, что озабоченность смертью должна стать фокусом лечения не только у пациентов с фобиями, но и у остальных. Feifel & Heller (86) полагают, что основная задача психотерапии – помочь подавить страх, ощущение неудачи и желание наказания, ассоциирующиеся со смертью. Rosenthal (414) считает, что психотерапевт в обязательном порядке должен признавать универсальность танатической тревоги. Смыслы, которыми пациент наделяет смерть, должны быть исследованы и сделаны неотъемлемой частью процесса лечения.

Тревога. Вне зависимости от того, рассматривается ли тревога как ответ на угрозу смерти или нет, она обычно считается основным определяющим фактором анормальных психических состояний. Здесь нас интересует контроль над тревогой как над симптомом самим по себе – «свободной» тревогой. Человеком вырабатывается огромное количество повседневных действий, которые из-за потребности смягчить тревогу или избежать ее, имеют тенденцию к тому, чтобы стать компульсивными: еда, курение, употребление алкоголя, секс, интеллектуальные занятия и социальная жизнь. Используемые формы лечения тревоги включают в себя гипноз, релаксацию, десенсибилизацию, трудотерапию, гидротерапию, шокотерапию, нейрохирургию и медикаменты. Все эти процедуры можно подвергнуть критике в связи с тем, то они достигают только «избегания», то есть, являются всего лишь облегчающими. Некоторые из них не обходятся без осложнений – медикаментозное лечение, например, сопровождается риском побочных эффектов или привыкания. Снижение уровня тревоги впоследствии может ослабить побуждение пациента подвергнуться лечебному воздействию. В тщательно подобранных случаях, тем не менее, может не возникнуть вопроса о том, использовать или нет какой-либо из перечисленных способов. Это может быть единственным способом справиться с тревогой, обладающей интенсивным дезинтегративным воздействием, или заставить пациента начать психотерапию. Медикаменты могут помочь человеку в преодолении кризиса в его жизни, а также в курсе раскрывающей терапии.

Важно также знать то, что, вне зависимости от используемого облегчающего метода, в некоторых случаях эффект может не только быть длительным, но, помимо освобождения от тревоги, вызывать изменения личности. Когда бы два человека ни взаимодействовали существует вероятность влияния на состояние одного из них, даже если взаимодействие было коротким и не имело целью достижение «личностного эффекта». Именно этот феномен, как я полагаю, важен не только в индивидуальной психотерапии, но и в первичной профилактике душевных расстройств.

Психотерапия

Лечебная психиатрия является целенаправленной попыткой достичь реинтеграции Эго, а не только снизить уровень тревоги во всех ее формах. Говоря языком комплекса трагической смерти, это попытка воскресить взаимоотношения пациента с матерью на ранних этапах и обнажить компоненты этого комплекса. Для того, чтобы достичь этого результата необходимо, чтобы между пациентом и врачом установился определенный раппорт, характеризуемый со стороны психотерапевта относительной свободой от тревоги и благоприятствующим отношением, а со стороны пациента – определенной степенью силы духа и способностью к самоутверждающей смелости.

Психотерапевт. Анализ психотерапевтической эффективности прошел в научной литературе путь от обсуждения техники психотерапии до рассмотрения характера психотерапевта и природы его участия в терапевтической трансакции. Связано это с тем, что психотерапевт может защищаться, так же как и пациент, или даже еще больше. Как указывает Suttie (397), он является продуктом нашей культуры, и таким образом, закрыт от своей собственной потребности в любви, тревоги и ненависти запретом на уязвимость. Когда при трансфере психотерапевту требуется признать, что его мать и мать пациента похожи, он использует собственные защитные механизмы, или, по меньшей мере, демонстрирует обманчивую невосприимчивость к эмоциям, или даже диссоциирует себя от пациента, употребляя ультра-пассивную, ультра-объективную технику. Терапевт не осмеливается демонстрировать сострадание, и именно это является причиной неспособности обнаружить или признать, что именно любовь является эффективной действующей силой в психотерапии, а также причиной замены этих простых взаимоотношений стремлением к различным техникам.

«Любовь» сама по себе может быть невротическим проявлением у психотерапевта. Как замечает Rank, она может активизировать страх смерти у невротичных субъектов, для которых контакт с другими людьми несет значение самоуничтожения в слишком тесном союзе. «Сострадание» – более подходящее слово, но оно также означает субъективный аффект без необходимого благотворного эффекта. Suttie ближе подходит к межличностному значению, когда говорит, что фактором, общим для всех терапевтических процедур, является поиск основы для товарищеских отношений с пациентом. Терапевт играет роль матери в установлении точки отсчета для расширяющегося круга взаимоотношений, свободных от тревоги, который возвращает пациента к полноценному участию в жизни общества. Этого нельзя достичь просто дружеским согласием, которое не может в большей степени благоприятствовать становлению свободного от тревоги эго и социализации личности, чем любящая, понимающая и дружелюбная мать.

Как мне представляется, функцией психотерапевта является защита, и он не сможет выполнять эту функцию до тех пор, пока не постигнет собственный комплекс трагической смерти и не преодолеет собственную танатическую тревогу. Именно эта функция делает терапевта противоположностью матери пациента (воспринимаемой как действующая сила комплекса), а также противоядием от ее влияния. Как только пациент будет уверен в благоприятствующем влиянии, не на словах, а в процессе взаимодействия, откроются возможности для реорганизации эго. Он уже не чувствует себя одиноким и беспомощным. Его затруднениям и страданиям не просто посочувствовали, а они на самом деле поняты другим человеком, который способен защитить, и не имеет других мотивов, кроме желания помочь. Пациент уже может вступить в конфронтацию со своим комплексом смерти – или своей матерью, – и тогда его тревога превращается в страх, который можно с мужеством встретить.

Но если пациент чувствует тревогу терапевта, он реагирует болезненно и с враждебностью, как будто бы его обманули. «Негативный трансфер» является не просто замещением, но ответной реакцией на отсутствие чувства безопасности, характеризующее данные взаимоотношения.

Любой, кто внушает веру, веру в свою безусловную и неизменную защиту, может оказывать целительное воздействие. Эффект от этого воздействия может быть глубоким и продолжительным²⁸. Страдания и ограничения вызываются не самим по себе конфликтом, но невыносимостью тревоги, которая может быть уменьшена благодаря благотворному влиянию. Именно поэтому у «поверхностной» терапии иногда может быть заметный целительный результат. Вклад психотерапевта заключается не только в поддержке Эго, но и в том, что он помогает пациенту понять его конфликты и противостоять им.

Если принять этот взгляд на эффективность психотерапии, то из этого следует, что при подготовке психотерапевтов следует ориентироваться на инсайт его собственной танатической тревоги и умение ее контролировать. Как я уже отмечал, у врачей уровень страха смерти выше среднего значения (86–89), а на основе проведенного опроса Burton (417) обнаружил, что психоаналитики в качестве защиты от собственного страха смерти используют отрицание, замещение и компенсацию. Обычно дидактический анализ и супервизия наставником не исследуют материнскую разрушительность и комплекс смерти. Это упущение защищено приверженностью к доктрине. Мы здесь имеем классический пример того, как, «слепой ведет слепого» (или боящийся ведет боящегося). Но я соглашусь с мнением Wolstein (384), что аналитики-экзистенциалисты являются заложниками «постулата непосредственности», поставив себя в позицию попытки достичь «результата с нуля». Истина кроется ни во фрейдистском, ни в экзистенциальном анализе, но в самом терапевте как источнике благотворного влияния на другого человека.

Пациент. Ответной динамикой со стороны пациента является сила Эго, которую можно определить как смелость. Возможно, более подходящим является выражение «сила духа», обозначающее способность переносить чувство тревоги. Есть люди, которые, будучи слишком «измотанными» жизнью, не обладают устойчивостью по отношению к тревоге и стремятся только защитить себя. Эти чрезвычайно уязвимые личности не прибегают к реконструктивной психотерапии. Но у большинства людей имеется достаточно ресурсов силы духа для того, чтобы ее начать; способность к не психотическому существованию есть проявление силы Эго. Можно ли будет «поддержать» пациента, то есть, помочь ему в обретении еще большей силы духа, зависит от способности терапевта к благотворному воздействию (а также от его навыков, направляемых эмпатией). На самом деле, если пациент подавит комплекс трагической смерти, отпадет необходимость и в самой смелости; тем не менее, эта возможность чисто теоретическая, так как комплекс нельзя искоренить полностью, и как смелость, так и самоутверждение существуют только в определенной степени. Лечение может только превратить тревогу, ведущую к формированию невротической защиты, в страх, который позволяет создать рациональную защиту.

Трудно объяснить происхождение и развитие чувства смелости. Возможно, она является желанием жить даже перед лицом угрозы. Мать, обладающая абсолютно благоприятствующим влиянием, сделала бы смелость ненужной, а полностью деструктивная мать сделала бы смелость (и жизнь) невозможной. Ребенок, находящийся под угрозой, может проявить силу духа только в форме аутизма, а смелость – в форме агрессии. Эти проявления могут сохраняться в виде ухода в себя, мазохизма или стоицизма, или в форме противофобного садизма, но настоящая смелость может появиться только с усилением Эго. И она может стать отличительной чертой человеческого существования, его моральной силой. Но смелость всегда относительна, так как она направлена против угрозы – она изменяется в зависимости от интенсивности угрозы и ресурсов личности в данный момент, включая его веру в защиту, исходящую из какого-то внешнего источника. Я был свидетелем того, как состояние больных, страдающих от гинекологических и акушерских недомоганий, улучшалось только благодаря мягкой поддержке. Подобный эффект во время беременности и родов очень важен для предотвращения психических расстройств у следующего поколения.

Реконструкция материнско-детских взаимоотношений. Опыт безопасной зависимости от другого человека может оказывать продолжительное корригирующее действие. Но обычно этого недостаточно, так как тревога может вновь заявить о себе, а смелость может оставить человека. «Трансферное лечение» может восприниматься только как дополнительное, но, говорят, что не существует «средства», излечивающего полностью и навсегда. Выявление компонентов комплекса трагической смерти является процессом лечения, но этот процесс никогда нельзя довести до полного раскрытия и полного разрешения конфликта. Анализ комплекса требует реконструкции взаимоотношений с матерью, начиная со дня рождения, а самый ранний опыт слишком устарел и слишком ужасающ, чтобы допустить его воскрешение в памяти. Некоторые пациенты могут вернуться в период своего младенчества, по крайней мере, на какие-то мгновения. В самом начале своей психотерапевтической практики я пытался побуждать пациентов зайти как можно глубже, вступая в конфронтацию с угрозой трагической смерти в ее самой примитивной форме. Сейчас я уверен, что очень хорошего результата можно достичь и без глубокого проникновения. Достаточно того, чтобы пациент пришел к пониманию источника своей базовой тревоги и того, каким анахронизмом он является, и смог противостоять своей тревоге большей смелостью.

Важной частью процесса лечения является переосмысление роли матери. В комплексе смерти, в подсознании, она является пожирающим зверем, дьявольским врагом, уничтожающей силой. Как только пациент способен увидеть ее подобным образом, он также может воспринимать ее реалистически и объективно. Она становится таким же человеком, который борется со своим собственным комплексом смерти, и ее деструктивное влияние видится как результат ее собственной тревоги, а не специфическое предубеждение против ребенка, отражающее ее злобную натуру. У пациента может появиться сочувствующее к ней отношение, и его взаимоотношения с ней на современном этапе могут стать более гармоничными. Подобная перемена происходит только после восприятия «дьявольской» матери. Если же терапевт пытается убедить пациента в том, что его мать была не такой плохой, как он думает, то это отражает защитную позицию самого терапевта и наносит ущерб процессу лечения.

Первичная профилактика

Предупреждение нарушений развития личности предполагает устранение нарушенных материнско-детских отношений и минимальное пробуждение комплекса трагической смерти. Как только комплекс установился, профилактика может быть только вторичной, сменой обстановки или лечением на достаточно ранних стадиях процесса развития, чтобы избежать серьезных деформаций эго и душевного заболевания.

Передача материнской разрушительности. Надеяться на первичное предупреждение можно, только если прервать передачу деструктивного влияния от матери к дочери. Как лицо, пользующееся благотворным влиянием своей матери, женщина оказывает благотворное влияние на свою дочь, как жертва материнской разрушительности, она является врагом своей дочери. Сыновья тоже жертвы, но они не становятся матерями. В случае с девочкой враждебные материнские импульсы обычно сфокусированы на женской природе ребенка, и именно по этой причине комплекс трагической смерти у женщин характеризуется страхом быть женщиной. Самоутверждение в женских ролях влечет за собой тревогу потому, что оно активизирует угрозу уничтожения или увечья. Существуют женщины, которые отвергают не только женские роли, но и биологические функции, присущие женскому полу, а также сам факт своей принадлежности к нему. Конфликт между стремлением к исполнению своего женского предназначения и страх перед материнским возмездием оказывает значительное влияние на развитие личности женщины, а также на ее поведение как жены и матери. Он демонстрирует в чистом виде борьбу между силами жизни – стремлением создавать и питать жизнь, и силами смерти – катастрофическим наказанием.

Нет женщины, которая бы не жаждала забеременеть, и, возможно, нет ни одной женщины, которая бы не страшилась последствий, вне зависимости от того, осознает она их, или нет. Женщина может испытывать чувство глубокого удовлетворения от своей беременности, но тревога вызывает желание прекратить беременность, уничтожив плод. Я уже упоминал ранее об эффекте, который оказывает на плод тревога беременной, и о возможности передачи враждебного отношения. Осложнения в ходе беременности и родов, которые могут нанести плоду реальный или потенциальный ущерб, в основном возникают из-за отвержения материнства²⁹. Даже если тревога во время беременности находилась под контролем, а сама беременность и роды протекали без осложнений, кризис может наступить в послеродовом периоде. На самом деле, большую угрозу может представлять собой не сама беременность, а становление матерью. Конфликт, так сильно поражающий самую раннюю фазу материнства, лежит между стремлением быть хорошей матерью, ласковой и оберегающей, и защитной потребностью уничтожить ребенка, чтобы прервать состояние материнства. Интенсивность тревоги объясняет садистическую природу детоубийственных импульсов. Существуют также другие механизмы отрицания материнства, но большинство из них являются вторичными по отношению к факту катастрофического наказания. Женщина может диссоциировать осознание отрицания или враждебного отношения, но младенец «понимает» это и реагирует тревогой. Если младенец девочка, то она в свою очередь будет испытывать подобный конфликт по поводу своей женской сущности и оказывать деструктивное влияние на своих детей.

Беременность. Из самого определения происхождения и передачи материнской разрушительности следует, что первичное предупреждение психических расстройств состоит из психотерапевтического воздействия на женщину до беременности. Это воздействие на женщину сугубо индивидуально как коррекция психиатрической проблемы или как вторичная профилактика, но в перспективе оно также является и первичной профилактикой. Подобная программа невозможна в крупномасштабном объеме, так как слишком много будущих мам и слишком мало психиатров, а также потому, что психотерапия обычно не ориентируется на страх быть женщиной и комплекс трагической смерти. По практическим причинам необходимо сфокусировать внимание на периоде беременности, что является нашим последним шансом прервать порочное влияние, переходящее из поколения в поколение. И это означает, что бремя ответственности ложится на дородовое наблюдение и акушерство. Здесь мы сталкиваемся с проблемой изолированности научных дисциплин и разграничения сферы интересов. Коррекция и предупреждение психических расстройств считается областью психиатрии, тогда как акушерство – это медицинская специальность, охватывающая наблюдение за ходом беременности и родов. Кажется, что сферы интересов у этих специальностей не пересекаются, нет возможностей для сотрудничества. Однако, если разделять положения теории о комплексе трагической смерти, то тогда психотерапевт, наблюдающий женщину во время беременности, становится наиболее значимой фигурой в программе первичной профилактики.

У меня сложилось впечатление, что в настоящее время больше акушеров, чем психиатров пытаются сблизить эти области. В акушерстве и гинекологии все больше осознают не только значение влияния эмоциональных конфликтов на заболевания тазовых органов и ход беременности и родов, но также и на значение событий, происходящих во время беременности родов, влияющих на психическое развитие ребенка. Например, Jackobson и Reid (422) заявляют: «Конечно, полное развитие человеческого потенциала может быть приостановлено или замедлено на любой из стадий роста и развития. Период внутриутробного существования, а также события, сопутствующие родам, могут быть решающими». Возрастает также понимание важной роли самоотрицания себя как женщины в возникновении конфликта. В некоторых новейших книгах по акушерству акцент делается не на хирургическую технику, а на психофизиологию женщин (423). Врачей-акушеров, наблюдающих за ходом беременности, призывают рассматривать пациентку как личность и проявлять «сострадающее понимание» (424).

Однако существует глубокая пропасть между этим направлением и его применением на практике, по крайней мере, для значительной части населения, и именно той, где наблюдается самая высокая пропорция беременностей с «высокой долей риска» (а также матерей с «высокой долей риска»). Jacobson и Reid уверены, что главное несоответствие требованиям в вопросах заботы о материнстве лежит именно в области дородового наблюдения. Участники Президентского Круглого стола по вопросам задержки умственного развития в 1962 году (425) отметили, что «в Соединенных Штатах, как в городах, так и в сельской местности, большое количество женщин, готовящихся стать матерями (особенно среди малообеспеченных слоев населения), страдает от чрезвычайно низкого качества медицинского обслуживания во время постнатального периода. Это становится серьезной проблемой». Более того, количество посещений в клиниках пренатального наблюдения снизилось до такой степени, что Eastman (426) полагает, что «дородовое наблюдение, самое главное достижение акушерской науки этого века, вскоре исчезнет для большей части нашего населения».

Объяснение этому кроется не в том, что женщины не понимают всю важность медицинского контроля в этот период, а, по словам Eastman, «в печальном факте, … что посещение многих клиник дородового наблюдения настолько неприятный опыт, что огромное количество женщин просто отказываются от него». Принимая во внимание то, что «основные проблемы здоровья в современном мире берут начало в недостатках в заботе о материнстве и детстве» (422), сложившаяся ситуация может служить обвинением всей медицине, включая психиатрию.

Я бы сделал упор не на количественную недостаточность, а на качество этой заботы. Kane (427), изучив более чем 400000 случаев, установил, что определенный стандарт дородового наблюдения оказывает благотворный эффект, но увеличение количества медицинских услуг выше этого уровня ощутимо на результат не влияет. По его мнению, у нас отсутствует основное знание о профилактике акушерских осложнений; он рассматривает факторы, не включенные в сферу дородового наблюдения, но затем отвергает их, как не имеющие медицинского происхождения. Следует ли рассматривать социальные и психологические факторы как область, не имеющую отношения к медицине? В докладе, представленном на заседании Экспертной комиссии Всемирной Организации Здравоохранения по состоянию здоровья матери и ребенка в 1963 году Rice (428) описывает главные социальные и эмоциональные проблемы женщин во время периода материнства, подчеркнув, что на каждой стадии легко возникают новые проблемы или новые акценты. Она утверждает, что этот период является критическим в ведении матерей. McDonald (429) заявляет, что в постоянной борьбе за хорошее физическое состояние беременных женщин их эмоциональные потребности в значительной степени игнорируются. Он обращается с предложением ввести определенные принципы программ подготовки к рождению ребенка в повседневную, дородовую практику.

Дородовое наблюдение должно рассматриваться как забота о плоде точно так же как руководство беременностью. Prystowsky (430) убежден, что исследования и практика в акушерстве в большей степени будут сфокусированы на превратностях существования плода. Чтобы достичь благополучия плода, необходимо, чтобы акушер разбирался в психологии женщин и их эмоциональном конфликте по поводу беременности, а также, чтобы он умел облегчить их состояние тревоги. Если бы это было делом формального обучения психиатрии и овладения техниками, отнимающими много времени, то тогда бы эта проблема была бы очень серьезной. К счастью, ни то, ни другое не требуется. Необходимым является: 1) понимание того, что какое бы самообладание не демонстрировала беременная и рожающая женщина, она чувствует угрозу и испугана, и 2) поддерживающее воздействие, или, по крайней мере, доброе отношение. Женщина находится в состоянии кризиса, и, таким образом, более восприимчива к психотерапевтическому воздействию, чем в другое время. Всего лишь чувство защищенности, ощущение пребывания под доброй опекой врача может оказать поразительное воздействие на тревогу. Подобная уверенность имеет большее влияние на ход беременности и родов и на будущие материнско-детские отношения, чем мы склонны думать. Следует, по крайней мере, сделать попытку обнаружить на ранних стадиях беременности женщин, относящихся к высокой группе риска, и обеспечить им специальное внимание. Возможно, следует организовать психиатрическое дородовое наблюдение как службу, параллельную акушерскому дородовому наблюдению, или сделать доступными консультации психиатра в акушерских клиниках. Если бы специалисты психиатры провели, скажем, год, наблюдая и леча женщин во время беременности и родов, они бы не только узнали что-либо о базовой динамике материнско-детских взаимоотношений, но также внесли бы вклад в профилактику психических расстройств (как у матери, так, со временем, и у ребенка). Тем не менее, главную роль играет акушер потому, что именно ему женщина доверяет свою защиту во время тяжелого для нее испытания – родов.

Послеродовой период. Период первичной профилактики охватывает и самую раннюю стадию материнско-детского взаимодействия. Материнская тревога может не проявлять себя до тех пор, пока не родится ребенок, или тревога во время родов не окажет пагубное влияние на плод. Какое бы влияние не смягчило действие тревоги, у женщины в послеродовом периоде, оно минимизирует настойчивость деструктивных импульсов. У нее нет поддержки, которая есть у беременной и рожающей женщины. По этой самой причине в книге «Страх быть женщиной», я предлагаю, чтобы и акушер, наблюдающий женщину после родов, и педиатр, обращали внимание на эмоциональное состояние женщины и ее адаптацию к материнству. Также важно присутствие дома другого человека, присутствие которого эффективно в предотвращении появления у матери более интенсивных проявлений тревоги, которые могут привести к пренебрежительному отношению к младенцу или даже плохому обращению с ним. Этим другим человеком не должна быть мать женщины потому, что, даже если она стремится оказать помощь и поддержку, она может активизировать угрозу интернализованной матери. Я также предлагаю создать корпус помощников матерям для того, чтобы помогать женщинам на первых неделях материнства.

Резюме

Loeser и Bry (5) делают наблюдение, что в «литературе отсутствует интеграция страха смерти в теорию психодинамических процессов. Она не принимается во внимание ни при объяснении психопатологических синдромов, ни в лечебной практике». В этой главе я попытался связать страх смерти, как с психопатологией, так и психотерапией. Но «страх смерти» интерпретируется мной не как реакция на небытие, а на некий комплекс угроз, инфантильных ответных реакций. Психопатологические симптомы являются результатом страха не перед чем-то, а перед «безобъектной» тревогой, а тревога является не прямой причиной, но, скорее, реакцией на ситуацию опасности и сопротивлением ее узнаванию.

Опасная ситуация создается материнским разрушающим влиянием. Сам по себе результат подобного влияния передается из поколения в поколение. Реакцией младенца является тревога, и, почти как часть этой реакции, с одной стороны находятся гнев и агрессия, а с другой – подавление и мазохизм. Одиночество, депрессия и вина как возникают из тревоги, так и защищают от нее. Из зависимости и потребности в защите вытекает привязанность к матери, которую можно охарактеризовать как враждебную зависимость, мазохистскую связь или невротическую любовь. Доброжелательное влияние матери, с другой стороны, чувствуется в защите с ее стороны, или, по крайней мере, отсутствии угрозы, провоцирующей появление тревоги. Оно не является выражением «материнской любви», но, обусловлено, скорее, процессом созревания или филогенетической тенденцией к сотрудничеству как средству выживания вида. Значением питающего воздействия является не альтруистичная любовь, которая, даже если и существует, то встречается очень редко, а опека и поощрение стремления к жизни. Материнское влияние состоит как из пагубного, так и поддерживающего элементов, но первостепенная потребность в безопасности часто нейтрализует благоприятный эффект. Во всяком случае, комплекс трагической смерти, по-видимому, универсален.

Понятие о комплексе уместно не только для понимания психопатологии, но и развития личности. «Душевная болезнь» является аналогом физической болезни и представляет собой не процесс развития недомогания, но вид поведения, который служит определенной цели, какой бы неадекватной и разрушительной для человека она ни была. Механизмы, лежащие в основе невроза, являются теми же, которые лежат в основе развития Эго. Некоторые наиболее важные из этих механизмов – это избегание, отрицание, фобия и противофобия, обсессия и компульсия, чувство неполноценности, садизм-мазохизм, амбивалентность в человеческих взаимоотношениях, и психосексуальные защиты. Они обладают проникающим влиянием в формировании характера, жизненной ориентации и адаптации, и в значительной степени входят в повседневную деятельность и межличностные отношения.

Я убежден, что тревога не имеет онтологического источника и в значительной степени ее можно успокоить. Уменьшение тревоги не ослабляет креативный драйв; наоборот, оно может обеспечить условия для его выражения. Лечение «танатической тревоги» – это лечение тревоги вообще. Тревогу можно контролировать различными способами ухода от нее и специальными техниками.

Комплекс трагической смерти помогает объяснить механизм изменения Эго при психотерапевтическом воздействии. Пациент бессилен справляться с защитами, которые сужают и деформируют его жизнь потому, что он не осмеливается вступить в конфронтацию с угрозой, которая поддерживает его комплекс. Нет более сильной корректирующей силы психотерапевта, чем предоставление им защиты, подобной той, которая исходит от «хорошей матери». Ответной динамикой со стороны пациента является доверие и способность в конечном итоге проявить мужество в самоутверждении без поддержки другого человека. Если и у терапевта, и у его пациента отсутствует мужество, терапия сама по себе является невротизирующей. Такие слова как «доверие» и «мужество» не соотносятся в должной мере с научными определениями, но я убежден, что они являются подлинными ключами к анализу результатов терапии.

Уязвимость и разрушительность передаются от матери к дочери. Остановка этой передачи и представляет собой первичную профилактику нарушенного развития личности. Последняя возможность для этого предоставляется во время беременности и послеродового периода. Смягчение тревоги не только сокращает сферу действия акушерских и послеродовых психических расстройств, но и имеет тенденцию ослаблять материнские деструктивные импульсы и, следовательно, развитие комплекса трагической смерти у ребенка.

Наше исследование комплекса трагической смерти приводит нас к первичной этической дихотомии – добро и зло. Добро возможно не благодаря знаниям, как учил Платон, и не связано аутентичным существованием, как провозглашают экзистенциалисты, но существует только в связи со свободой, свободой от страха. В своей «Этике» Спиноза говорит, что свободный человек – «это человек, который живет, руководствуясь разумом, которого ведет не страх, а желание добра». Для того, чтобы жить, руководствуясь разумом, и желать добра, необходимо, чтобы человек не боялся. Значение и источник добра в человеческих отношениях – это поддерживающее воздействие матери, в то время как зло является результатом ее разрушительного влияния, или страха, который из него возникает. Небытие не проникает в бытие, как убежден Heidegger, но в него проникает угроза трагической смерти. Наша задача не в том, чтобы поддерживать добро, а в том, чтобы контролировать зло. А это может произойти только в результате понимания психологии женщины и матери, а также попытки освободить ее от страха быть женщиной.

жүктеу/скачать 1.27 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: