Дуглас Коупленд Поколение А

ЖЮЛЬЕН

Я сказал: – Nique ta mere, я так и думал. Еще одна депрессивная история.

– И что же в ней депрессивного?

– А Стелле в конце обязательно надо было спиваться?

– Да, по-другому – никак.

– А что с этими животными? Ну, которые с ней разговаривали?

– А что с ними не так?

– Это новозеландские заморочки? Общение с природой и все такое?

– Жюльен, ты понимаешь все слишком буквально. Это просто история. И не надо искать в ней какие-то скрытые смыслы. Кстати, теперь твоя очередь рассказывать. Так что давай приступай.

Да, подошла моя очередь, вот только я не успел подготовиться. Чтобы выиграть время, я решил затеять дискуссию и вернулся к вопросу, который мы обсуждали уже не раз: к вопросу о неимоверном умственном усилии, которое требуется для того, чтобы придумать хорошую историю.

– Серж, наверняка есть какой-то нейропротеин, управляющий этим процессом. Он как называется?

Серж подавился куском рогалика и сильно закашлялся. Непережеванный кусок вылетел у него изо рта и приземлился на ковер, прямо у ног Дианы.

Серж стал белым как мел.

– Серж?

– Точно нормально?

– Да, точно. Все хорошо. Ну что, Жюльен? Будешь рассказывать свою историю?

– Буду, буду.

Бартоломью у истоков языка как средства общения

Жюльен Пикар

Давным-давно самые первые люди сидели вокруг костра, смотрели на пламя и жалели о том, что они даже не могут нормально поговорить, поскольку у них нет языка, то есть системы словесного выражения мыслей, оформленных в виде речи. Рычать и хрипеть им уже надоело. Это было так скучно. К тому же у них теперь появился огонь. А люди,.умеющие пользоваться огнем, они достойны того, чтобы у них был язык. Потому что они уже вышли на должный уровень.

Разумеется, они не могли выражать свои мысли так четко. Они вообще не могли выражать никакие мысли. Мыслей тогда еще не было. Потому что не было слов. Были только предчувствия и ощущения – тревожные, неясные, неописуемые. Однако вождь этих людей почитал себя личностью творческой и дерзновенной. Он ткнул себя пальцем в грудь и произнес:

– Влакк.

Потом поднял с земли палку, посмотрел на нее очень внимательно, прищурился и произнес:

– Глинк.

Все, кто сидел у костра, принялись повторять: «Глинк, глинк, глинк», – и с тех пор палки стали называться глинками, а Влакк – Влакком.

Потом Влакк указал на огонь и сказал:

– Анк.

Так продолжалось еще много дней. Однажды, буквально за вечер, Влакк выдал звучание для нескольких дюжин имен существительных и глаголов – для газели и оспы, для колючек и вразумления жен посредством умеренного битья, – и поскольку все эти новые слова были придуманы одним человеком, образующийся язык представлял собой целостное единство фонетических единиц, тесно связанных между собой. Он обладал характерным, сразу же узнаваемым звучанием – как итальянский или японский.

Однако в племени был человек – Влакк нарек его Глогом, – считавший, что вождь составляет язык неправильно. Глог рассуждал так: «Это безумие! Так нельзя! Нельзя выдумывать слова от балды, как тебе стукнет в голову! Нельзя строить язык на бездумных сочетаниях звуков!» Но языка еще не было, и поэтому Глог не мог выразить Влакку свое возмущение. Причем, если бы Глог знал какой-то другой, лучший способ для обозначения предметов и действий, его еще можно было бы понять. Но нет! Просто он принадлежал к той стервозной породе людей, которые вечно всем недовольны и только и ищут, к чему придраться.

У Влакка, Глога и остальных людей племени было помногу детей, но большинство из них умерли рано – еще в младенчестве. В те времена продолжительность жизни вообще была очень короткой. И все же у Влакка остались наследники, которые продолжили его благородное дело и придумали тысячи новых созвучий, ставших словами.

Разумеется, потомки брюзгливого Глога унаследовали его ген вечного недовольства, и по мере развития нового языка у них находилось все больше поводов придраться к тому, как потомки Влакка совершенно бездумно – легкомысленно и наобум – подбирают названия для предметов и действий, типа «навозного жука» или «ритуального посажения на заостренный бамбуковый кол, воткнутый в муравейник». Так прошло несколько тысячелетий. Язык развивался и совершенствовался. Люди давно позабыли, что самые первые слова появились из произвольных звукосочетаний. Теперь слова стали просто словами.

С ростом культуры развитие языка вышло на новый уровень. Люди придумали грамматику, виды глаголов, род имен существительных, склонения и спряжения – в общем, все то, от чего изучение нового языка превращается в настоящую занозу в 1а derriere.

И вот язык наконец добрался и до нашего времени. Будь Глог королем, его дальний потомок Бартоломью мог бы сейчас унаследовать трон. И он стал бы достойным преемником своего педантичного предка. Разделенные тысячелетиями, они тем не менее были очень похожи. И мозги у них были устроены одинаково. По сути, Бартоломью – это был тот же Глог, но в элегантном костюме и с модельной стрижкой.

Бартоломью был настоящим маньяком, одержимым идеей сохранения языка в первозданной чистоте. Все, что меняло язык и заставляло его развиваться, приводило Бартоломью в ярость. Особенно его раздражали многочисленные новомодные дополнения. Он работал корректором в редакции одного крупного журнала о бизнесе, а свободное время посвящал написанию гневных, язвительных писем в другие журналы, в публикациях которых встречались слова, вошедшие в употребление в связи с бурным развитием цифровой культуры и электронных средств коммуникации. «Неужели вы сами не видите, как вы уродуете язык?! Вы его разрушаете! Вы его губите! Вот скажите на милость, что такое «джипег»? Какое нелепое, увечное слово! Неполноценное слово! Вообще никакое не слово! Словечко-уродец! Бессмысленный звук!»

Сослуживцы считали Бартоломью вполне себе милым чудаковатым занудой, но старались ничем его не задевать. Нет, он был не из тех, кто мстит за обиды, отправляя обидчику по почте анонимную бандероль с дохлым воробьем в картонном пакете из-под молока. И все же он производил впечатление человека, который, если его разобидеть, найдет способ, как отомстить. Причем ударит по самому больному месту. Многие даже шутили, что он собирает досье на коллег. Каждый год на корпоративной рождественской вечеринке кто-нибудь обязательно напивался и устраивал шуточное детективное расследование по «делу о тайном досье Бартоломью». Ничего даже похожего не находилось, но девочки-секретарши все равно потихоньку прикалывались над Бартоломью и над его одеколоном, который между собой называли «КГБ».

К счастью, в отделе кадров работала Карен. Для Бартоломью она была словно сияющий лучик света в окружающей беспросветности. Каждое утро она забегала к нему в кабинет – приносила распечатки на вычитку. Она улыбалась ему, и он улыбался в ответ. Карен была воплощением свободы в их редакционном мирке. Она носила прическу под Бетти Пейдж, колечко в носу и длинные, выше колен, черные гольфы, купленные в Токио, в Шибуе. Остальные молоденькие девчонки, работавшие в редакции, толпились в коридоре у кабинета Бартоломью и наблюдали за его обменом улыбками с Карен. Все знали, что он неженат, а Кэрол из отдела планирования однажды своими глазами видела, как Бартоломью изучает стеллаж с порнографией в газетном киоске в трех кварталах от здания редакции.

– Ну, да… – говорила Карен. – Он, конечно, не самый завидный жених… но он никак не поддается, и мне уже просто из принципа хочется его охмурить.

Поначалу Карен решила использовать тактику легкого флирта с эротическим подтекстом, но очень скоро сообразила, что этим она ничего не добьется. Бартоломью был действительно крепким орешком, и чтобы его расколоть, ей придется как следует поднапрячься. Она решила написать ему электронное письмо. Короткое. Дерзкое. Пикантное. К несчастью, это решение было принято в тот исторический переломный момент, когда портативные электронные устройства поработили человеческий разум. Бартоломью впал в уныние по поводу окончательного разрушения языка, превратившегося в непонятную абракадабру, не поддающуюся расшифровке. Взять хотя бы электронные письма его сослуживцев!

0тп|0а8Ь (3S0д|-|R (|)ай/ibl 8 Т01‹|/|0. (-)ЗТ, у |-||/|›

‹ |-|ЗТ |V|alll|/ ||-|Ы д/lR/13пl‹|/| (уШ|/| 8 8|/|дЗ ›‹|03|-|08а 1›0ТЗЦКа.

Бартоломью стал всегда закрывать дверь в корректорскую. Отрастил бороду, начал пить свою собственную мочу. Ну, хорошо. Это я преувеличил. Он не отрастил бороду и не начал пить свою собственную мочу, но исключительно из санитарных соображений – чтобы не нарушать еще один важный закон, регулирующий его жизнь, закон соблюдения правил личной гигиены. Но он действительно очень страдал.

Стоит ли говорить, что для Бартоломью супрематия карманных компьютеров стала началом конца. Ну, может быть, и не совсем уж началом, поскольку Бартоломью был воспитан в традициях рода Глогов, а для Глогов любое мгновение жизни возвещало начало конца. Но если смотреть в самый корень, то мировое господство карманных компьютеров и вправду ознаменовало конец языка, который теперь превратился в оптическую помойку из косых черточек, фигурных скобок, диакритических знаков и бессмысленных сочетаний букв и цифр.

Как-то утром Карен как обычно ехала на работу в метро. Ехала, надо заметить, в растрепанных чувствах. Потому что она поняла, что влюбляется в Бартоломью. В смысле, влюбляется по-настоящему. Прекрасно осознавая, что это будет большая глупость, Карен отправила Бартоломью пылкую чувственную эсэмэску:

Да8ай, |‹07да R 83|0|-|у(Ь 8 0(|)|/|(, у(т|00|/|[У] 8343|0 (т|0а(т|-|0й/i|-068|/| n|0R[V]0 |-|ат803[У] (тО/13. Т04|/| |‹а|0а|-1да6|/||‹, па|0|-||/|6а.

Бартоломью получил сообщение, взглянул на экран и подумал: «Боже правый! Во что превратился язык?! Нет, это невыносимо! Просто невыносимо!». И он даже не взглянул на Карен, когда та принесла ему материалы на корректуру. И уж тем более не улыбнулся. Карен это убило. Она отправила Бартоломью еще одно сообщение, в этот раз – на хорошем, правильном английском:

Дорогой Бартоломью,

Сегодня утром, по дороге на работу, я отправила тебе эксцентричное сообщение. Похоже, тем самым я перешла все границы «дозволенного». Но это была просто шутка. Надеюсь, ты не подумаешь обо мне плохо. Карен.

Проблема в том, что Бартоломью проигнорировал это последнее сообщение. Он его вообще не заметил. Потому что был сумасшедшим, а сумасшедшие люди, они и есть сумасшедшие. Собственно, в этом и заключается вся засада. Бывает, общаешься с таким человеком, и очень даже нормально общаешься, и не замечаешь в нем никаких странностей, и говоришь общим знакомым: «Такой-то – вполне адекватный чувак, и вовсе он не сумасшедший». А потом этот «такой-то» вдруг начинает вести себя именно, как сумасшедший, и ты думаешь: «Черт, а ведь люди не зря говорили… Он действительно псих ненормальный».

Весь день Карен ходила как в воду опущенная, а на обеденном перерыве, когда они всем отделом пошли в столовую, Лидия, начальница Карен, сказала:

– Знаешь, милая, я иногда прихожу к мысли, что все сумасшедшие должны содержаться в лечебнице. Хотя бы из соображений простой человеческой вежливости. Чтобы в них никто не влюблялся. Чтобы они никого не тревожили и не портили людям жизнь.

– Но я люблю его.

– Конечно, милая, ты его любишь. Передай мне, пожалуйста, сахарозаменитель.

Когда Карен ушла из столовой, Лидия сказала своим сослуживцам:

– Так всегда и бывает. Влюбишься в человека, а потом выясняется, что у него явно что-то не то с головой. Ну а ты-то уже влюбился, и что теперь делать?! Бедная Карен…

Впрочем, разбитое сердце Карен оставалось разбитым недолго. Не прошло и двух лет, как она собралась замуж за парня, который делал скульптуры из картонных коробок для фестиваля «Горящий человек» в пустыне Невада. Жизнь продолжалась. Бартоломью становился все мрачнее и зануднее с каждым годом. Люди вообще перестали пользоваться обычными телефонами. Все перешли на карманные компьютеры, даже в самых бедных странах третьего мира, где сотни людей умирали от голода ежегодно. Языки пришли в полный упадок, количество слов сократилось до минимума, да и сами слова стремились к предельной минимизации, так что сбылись худшие опасения Бартоломью: язык умирал. Люди начали разговаривать фразами текстовых сообщений, и еще до того, как Бартоломью исполнилось пятьдесят, язык вернулся на тот примитивный уровень, с которого все начиналось у первобытных костров. Бартоломью сам не знал, почему до сих пор не уволился из редакции. Его корректорские потуги были давно никому не нужны, но как гласил девиз рода Глогов: «Кто-то должен поддерживать стандарты».

Тот день начался как обычно. Бартоломью сидел у себя в кабинете и занимался работой, не нужной никому, кроме него самого. В самом начале обеденного перерыва мимо корректорской прошла Карен со своей дочкой, которая к тому времени была уже в подростковом возрасте. Сквозь открытую дверь Бартоломью было слышно, как Карен беседует с дочерью – для него их разговор прозвучал, словно речи тасманского дьявола из мультфильмов про Багза Банни. Карен заглянула к нему в кабинет и произнесла:

– Буга-буга-уга-уг?

Она спросила, не хочет ли Бартоломью пойти с ними в столовую, но тот не понял ни слова. Он покачал головой, мол, ничего не понимаю. Все сослуживцы ушли на обед, и Бартоломью остался в редакции один. Обеденный перерыв закончился, однако никто из коллег не вернулся. Бартоломью сидел в полном недоумении. Потом выбрался из кабинета и прошел по всему этажу. Никого. Странно. Бартоломью спустился на первый этаж, вышел на улицу. Ни единой живой души. Очень странно. Бартоломью обошел весь район – город как будто вымер. В пустых барах работали телевизоры, но даже на телеэкранах царило полное безлюдье: пустые автомагистрали, пустые футбольные стадионы, абсолютно пустая студия новостей на Третьем канале.

Бартоломью вернулся в редакцию, поднялся к себе в кабинет, сел за стол и принялся обдумывать ситуацию. На самом деле он был доволен и счастлив. Сбылась его самая заветная мечта – все люди исчезли, и никто больше не станет издеваться над языком! И все же хотелось бы знать, куда все подевались. Просто ради любопытства. Бартоломью переключил свой компьютер в режим телевизора и увидел, что в студии новостей на Третьем канале все-таки появились ведущие:

– Привет, вы смотрите новости на Третьем канале. С вами Эд

– Конни…

– И Фрэнк. Этот выпуск идет в эфир в записи, и если вы его смотрите, это значит, что Вознесение все-таки состоялось, но вас на небо не взяли.

– Знаешь, Конни, телезрители, наверное, удивляются, почему мы сейчас говорим вот так… ну, как мы сейчас говорим.

– Ты имеешь в виду, так, как все говорили в начале двадцать первого века, а не на современном наречии, созданном на основе текстовых сообщений?

– Да, Конни, да. Именно это я и имею в виду.

– [хихикает] Я тебе объясню почему. Потому что сейчас нас смотрят только те люди, которые остались. Те, кто не смог приспособиться к новому языку. А все остальные уже вознеслись. Язык как средство общения прошел долгий путь…

– Это да!

– Раньше все было так сложно: слова, предложения, грамматика, правила орфографии…

– Сам черт ногу сломит!

– Даже обе ноги!

– [все смеются]

– Но со временем люди набрались ума, и стали строить свою разговорную речь по принципу сокращенных текстовых сообщений, и постепенно вернули языку его изначальную форму, составленную из простых выразительных звуков, бормотаний и хрипов. Люди начали возвращаться к своему первозданному естеству. Вспомнили свои корни, свою исконную природу. Они стали более подлинными… натуральными…

– Настоящими.

– Да, Конни, спасибо. Я как раз вспоминал это слово. Более настоящими. Более аутентичными.

– И когда они стали более аутентичными и выбрали в качестве средства общения не слова, а простые короткие звуки, их мировоззрение в корне переменилось. Бесконечные эгоцентричные внутренние монологи сами собой прекратились. Исчезла рефлексия, исчезла зацикленность на себе. Люди обрели блаженный покой. Их души и помыслы стали чище. Люди приблизились к Богу…

–…и Бог забрал их к себе.

–…и нас троих в том числе!

– Так что привет вам из вечности, всем педантичным поборникам старых порядков, кто не попал с нами на Небеса.

– На этом мы с вами прощаемся. И уже навсегда.

– Вы смотрели последний выпуск новостей на Третьем канале, который для вас провели Эд…

–…Конни…

–…и Фрэнк.

– [хором] Счастливо оставаться!