Е. Б. Гурвич Владимир Соловьев и Рудольф Штейнер

Блок удивительно тонко заметил, что Соловьев пользовался интеллектом как рыцарь мечом, он всегда вел себя по-рыцарски; возражая на чьи бы то ни было мысли, он излагал эти мысли часто более осмысленно, чем сам автор. Он только терял терпение, когда с кем-нибудь полемизировал, и тот был не объективен и грубо пристрастен. Таковой была его полемика с Розановым, одним из немногих оригинальных людей, которых он встретил, да и речь шла о свободе веры: тема, из-за которой он легко терял терпение(19) Тем не менее, после полемики Соловьев всегда старался помириться с соперником, как помирился он и с Розановым.

Он всегда видел точку зрения другого в высшем и чистейшем виде и старался доказать, что всякая односторонность ведет к бездне, если не приходит к всеединству (слово, введенное Соловьевым в русский язык и значащее, в сущности, к истине, к Христу). В философии он стремился к синтезу. Боролся же он, главным образом, в своих публицистических статьях.

С ранней молодости Соловьев начал вести борьбу со своими лучшими друзьями - славянофилами, так как почувствовал уже в лучших из них легкое отклонение в сторону национализма, т.е., как он это называл, в сторону национального эгоизма. Начав с Ю.Самарина, Хомякова, А.Н. Аксакова, он кончил Катковым и Победоносцевым, хотя последнего и не называл в печати.

Хотя первые славянофилы были либеральны и чувствовали потенциально Софию за церковью /а также сумели увидать в простом народе облик общечеловечества и нечто наивное и незатронутое в первоначальном Христианстве русской церкви/, было ясно, что их склонность считать Православную церковь лучшей в мире, потому только, что она русская Соловьеву не подходила. И в самом деле, славянофильское движение от слабого отклонения пришло к нетерпимости и ненависти к инородцам, евреям, полякам, а также старообрядцам и т.д. Предчувствуя это, Соловьев и тут оказался пророком. В статье "Любовь к народу и русский народный идеал"(20). Соловьев пишет: "Обыкновенно народ, желая похвалить свою национальность, в самой этой похвале выражает свой национальный идеал, то, что для него лучше всего, чего он болев! всего желает. Так француз говорит о прекрасной Франции и о французской славе (la belle France, la gloire du nom francais); англичанин с любовью говорит: старая Англия (old England); немец поднимается выше и, придавая этический характер своему национальному идеалу, с гордостью говорит; die deutsche Treue. Что же в подобных случаях говорит русский народ, чем он хвалит Россию? Называет ли он ее прекрасной или старой, говорит ли о русской славе или о русской честности и верности? Вы знаете, что ничего такого он не говорит, и, желая выразить свои лучшие чувства к родине, говорит только о "святой Руси" ". /В этом русском народном идеале Соловьев увидел также определенное испытание Софии. В том, что этот идеал предполагает нечто святое, видно стремление этого идеала к будущему. Он как бы находится сверх народа, с народом не вполне объединен, а является только исходной точкой./

Против материалистов и рационалистов Соловьев публицистических статей не писал, так как они в тогдашней России не имели возможности возражать, а нападать на тех, кто не может защищаться, он считал не только позорным, но и немыслимым.

Придерживаясь закона рыцарского поведения в своей борьбе за Софию и служению Ей, он никогда не выступал против Толстого, религиозные книги которого издавались за границей. Он не только никогда этого не делал сам, но и других предостерегал не допускать, даже по ошибке, такой грубой бестактности по отношению к нему. Вот выдержка из письма Соловьева к Кирееву, который, очевидно, не зная, что все написанное Соловьевым запрещено цензурой, поместил в печати что-то против Соловьева. "В данных условиях Ваша полемическая статья была ошибкой, которую необходимо для Вас же самих по возможности исправить. Мы с Вами старые приятели, и эта старя дружба, мне кажется, в настоящем случае не только извиняет мою откровенность, но и обязывает меня к ней"(21). /Киреев не отклонился от этого требования и пытался, хотя и безуспешно, изменить решение цензуры о запрещении печатания книг Соловьева./

Но в своих чисто философских книгах Соловьев касался и разбирал материалистические идеи и часто острил по их поводу. /Служение Софии относилось к теме, для которой в его время еще не было никакого основания. Понятие мировой души, поскольку видно, тогда еще не существовало. Никто из тех, кто так беззаботно размышлял и этим подготовлял катастрофу 1917-го года, не заботился о том, из каких положений исходят его мысли. Поэтому Соловьеву приходилось вести борьбу во всех направлениях./ Бороться ему приходилось всю жизнь на два, а иногда и на три фронта. Власть находилась тогда в руках консерваторов, общественные же круги были настроены материалистически. /Идеал Софии, как ее понимал Соловьев, и борьба за него была направлена против жестокой реакции не менее, чем против слепого "прогресса", ведущего к бесчеловечности, которую он предчувствовал, а мы испытываем теперь./

А свое положение в жизни Соловьев выразил так:(22)

"бедное дитя, между двух враждебных станов Тебе приюта нет".

В жилах Соловьева текла кровь священников, он чувствовал себя глубоко православным, и ни с кем ему не было так хорошо, как с русскими православными людьми. (Поэтому, возможно, он не находил друзей за границей.) Но тут он готов был даже принять все католические догматы, вплоть до догмата непогрешимости папы, лишь бы воссоединить все церкви. Мне кажется, что вопрос о догматах его просто не интересовал /поэтому он мог так легко помириться с теми, которые продолжали чтить своих кумиров/.

В этот период он близко сходится с Рачки, сотрудником Штроссмайера, Мартыновым, д'Эрбиньи, Пирлингом и другими крупными деятелями, хлопотавшими о соединении церквей. Все они были католиками (д'Эрбиньи и Мартынов даже иезуитами), но он долго верил, что все они хотят того же, что и он. В 1886 году Соловьев предпринимает определенные шаги для объединения церквей, шаги, которые он понимал иначе, чем католики, и которые в России были тоже неправильно восприняты православными. Он направился в Хорватию, где вел длинные беседы с знаменитым епископом Дьякова! выдающимся католическим священником и горячим националистом южных славян. Его считали одним из главных представителей движения по воссоединению церквей того времени. Причем, националистические, южнославянские мотивы играли главную роль в его стремлениях. /Западные южно- I славяне - словенцы и хорваты - были католиками, а восточные - сербы и македонцы - православными - Штроссмайер рассчитывал, что объединение церквей поведет к политическому воссоединению южных славян. Догмат непогрешимости папы римского в 1870 году разбил все его надежды: этот догмат оттолкнул от движения всех некатоликов.

В начале 1888-го года Пирлинг предложил Соловьеву написать сводку своих мыслей по-французски. В связи с этим Соловьев едет в Париж, где очень близко общается с католиками и даже сходится с некоторыми иезуитами. "Сводка его мыслей" разрослась в довольно объемистую книгу, которая вышла из печати в 1889 году в Париже под названием "La Russie et l'Eglise Universelle".

Штроссмайер устроил Соловьеву аудиенцию с папой Львом XIII, которая должна была состояться весной 1888-го года, но не состоялась. Штроссмайер рекомендовал Соловьева папе так: "Душа верующая, безвинная и весьма святая" (Anima pura, Candida et vere sancta), а папа, когда прочел предложение Соловьева об объединении церквей, сказал, что это - "мысль не плохая, но без чуда неосуществима", (bella idea, ma fuor d'un miracolo e cosa impossibile).

По пути из Парижа в Россию, вероятно весной 1888-го года, Соловьев еще раз заехал в Загреб к Штроссмайеру, а оттуда вернулся в Россию. По всей вероятности, он отказался от приема у папы римского из-за того, что был разочарован в идеях Штроссмайера в Загребе. Рационализм иезуитов, южнославянский и панславянский национализм Штроссмайера и, под конец, усмешка папы - эти три удара завершили западнические симпатии Соловьева. Разочарование также и в Восточной церкви не заставило себя долго ждать.

Соловьев, конечно, отдавал себе отчет в том, что тесное общение с католиками и появление в печати книги "La Russie et l'Eglise Universelle" за границей было сопряжено с риском, что начнут распространять слухи, что он перешел в католичество. В Хорватию и потом в Париж он ехал с большими надеждами, но уже по приезде разобрался в мотивах, почти что не скрытых, которые побуждали представителей Западной церкви стараться воссоединить, или точнее, соединить обе церкви. Думаю, что он понял, что все это исходило из политических и националистических соображений, столь чуждых Соловьеву. Он расходится с иезуитами, которые ему советуют не писать о Софии. Одним словом, он говорит в своих письмах, что он познакомился с отрицательной стороной "Латинства".

Из приведенных ниже писем, написанных Соловьевым в период между 1883 и 1892 годами священникам, в редакции газет, знакомым и друзьям, можно видеть как он старался предупредить слухи о принятии им католичества. Как мы уже говорили, это было в период своей особой его близости к католикам и католичеству, когда он почти каждый день сопровождал профессора Штроссмайера к литургии, он специально говел в православной церкви и даже получил удостоверение об этом. И это было в период наибольшей готовности со стороны Соловьева принять все спорные догматы (к которым, по-моему, он был совершенно равнодушен) и даже догмат о непогрешимости папы римского, как это видно из письма к Кирееву: "Всякое осуждение или анафема и с католической точки зрения относится только к людям, заблуждающимся по злой воле"(23).

8 апреля 1886-го года (т.е. до поездки в Хорватию), Соловьев пишет архимандриту Антонию Водковскому по поводу вечера, проведенного им в Духовной Академии в Санкт-Петербурге: "Вчера я чувствовал себя среди общества действительно христианского, преданного делу Божию прежде всего. Это ободряет и обнадеживает меня, а я со своей стороны могу Вас обнадежить, что в латинство никогда не перейду"(24) (Курсив Соловьева).

29 ноября он пишет ему же: "Я вернулся из-за границы, познакомившись ближе и нагляднее как с хорошими, так и с дурными сторонами Западной церкви и еще более утвердившись на той своей точке зрения, что для соединения церкви не только не требуется, но даже была бы зловредной всякая внешняя уния и всякое частное обращение. На попытки обращения, направленные против меня лично, я отвечал прежде всего тем, что (в необычайное для сего время) исповедался и причастился в православной сербской церкви в Загребе у настоятеля ее о. иеромонаха Амвросия. - Вообще я вернулся в Россию, - если можно так сказать, - более православным, нежели как из нее уехал. Но тут, может быть, для испытания моей твердости, на меня обрушились неожиданные бедствия. Во-первых, безусловное запрещение духовною цензурою всего представляемого мною к печати, хотя бы оно даже вовсе не касалось соблазнительного вопроса о соединении церквей. И, во-вторых, одновременно с этим яростные нападения и клеветы в различных журналах, большею частью духовных, голословно выставляющих меня отступником и противником православной церкви. Эти клеветнические обвинения, если останутся без ответа, сделают для меня невозможною всякую деятельность не только в настоящем, но и в будущем.

После этого Соловьев потерял всякую надежду на внутреннее истинное единство христианской церкви и, следовательно, на создание возможности целомудренной Невесте Христовой и Богородице воплотиться в земном учреждении. В последующие годы Соловьев мало занимался этим вопросом и искал Ее в природе и выражал в стихах. Но изредка вновь возвращался к этой теме. 11-го января 1887-го года он пишет своему другу H.H. Страхову: "В эти три недели я испытал или начал испытывать одиночество душевное со всеми его выгодами и невыгодами"(26). И при этом письме стихотворение, которое показывает, что он чувствовал в это время не только по отношению к современной церкви, но и к так называемым древним отцам церкви:

живет мой друг,

А я один и лишь собачьим лаем**

Свой тешу слух.

Да сквозь века монахов исступленных

Жестокий спор

И житие мошенников священных

Следит мой взор.

Но лишь засну - к Тибетским плоскогорьям

Душа лети!

И всем попам, Кириллам(27) и Несторьям,

Скажи: прости!

Увы! Блаженство кратко в сновиденьи!

Исчезло вдруг,

И лишь вопрос о предопределеньи

Томит мой дух.

16-го июля 1888-го года Соловьев пишет Гецу: "До меня доходят неопределенные слухи о сплетнях в русских газетах, будто я перешел в католичество и т.д. На самом деле я теперь более далек от подобного шага, чем прежде"(28).

Вероятно, в 1890 году (число не указано) Соловьев пишет Фету: "Мои приятели иезуиты сильно меня ругают за вольнодумство, мечтательность и мистицизм"(29).

А 28-го ноября 1892-го года он пишет Розанову: "Я так же далек от ограниченности латинской, как и от ограниченности византийской или аугсбургской, или женевской. Исповедуемая мною религия Святого Духа шире и вместе с тем содержательней всех отдельных религий: она есть ни сумма, ни экстракт из Них, как целый человек не есть ни сумма, ни экстракт своих отдельных органов"(30).

Несколько лет спустя, в 1897 году, Соловьев пишет в редакцию "Нового времени": "Считаю нужным еще раз повторить то, что неоднократно мною заявлялось с 1883-го года. Никакой внешней официальной унии с Римом (в смысле A.A. Киреева) я никогда не предлагал, во-первых, потому, что считаю ее невозможной, во-вторых, потому, что нахожу ее нежелательной, и, в-третьих, потому, что никаких полномочий для переговоров о ней никогда не имел от предержащих властей той или другой стороны"(31).
ПОСМЕРТНАЯ КЛЕВЕТА
Десять лет спустя после смерти В.Соловьева, в 1910 году, когда многих из его друзей уже не было в живых, в газетах появилось письмо, подписанное униатским священником Н.Толстым, княжной Долгорукой и Дмитрием Новским о каноническом присоединении Соловьева к католической церкви 18-го апреля (старого стиля) 1896-го года. Вот текст этого документа:
"Ввиду не прекращающихся в нашей и иностранной печати сомнений в том, был ли покойный философ и религиозный мыслитель Владимир Сергеевич Соловьев канонически присоединен к католической церкви, мы, нижеподписавшиеся, считаем своим долгом печатно заявить, что мы были свидетелями-очевидцами присоединения Владимира Сергеевича к католической церкви, совершенного греко-католическим священником о. Николаем Алексеевичем Толстым 18-го февраля (старого стиля), в квартире о. Толстого, 1896 г., в Москве, в домашней часовне, устроенной в частной квартире о. Толстого на Остроженке во Всеволжском переулке в доме Соболева. После исповеди перед о. Толстым, Владимир Сергеевич в нашем присутствии прочел Исповедание веры Тридентинского собора на церковнославянском языке, а затем за литургией, совершавшейся о. Толстым по греко-восточному обряду (с поминанием Святейшего Отца папы), причастился Св. Тайн. Кроме нас, при этом достопамятном событии присутствовала еще только одна русская девушка, находившаяся в услужении в семействе о. Толстого, имя и фамилию которой восстановить в настоящее время оказалось, к сожалению, невозможно.

Публично принося наше настоящее свидетельство, мы полагаем, что должны раз и навсегда прекратиться все сомнения по вышеозначенному поводу.

Священник Николай Алексеевич Толстой

Княжна Ольга Васильевна Долгорукая

Дмитрий Сергеевич Новский".
Это письмо было напечатано в "Русском слове" 21-го апреля 1910-го года (очевидно по старому стилю) и перепечатано в журнале "Китеж", в номере 8, в декабре 1927-го года, в Варшаве. (Я беру это из книги К.Мочульского(32). Проверить текст в эмигрантских условиях мне не удалось.)

Племянник Соловьева, отец Михаил Соловьев, профессор Франк, Мочульский и целый ряд так называемых православных поверили этому "свидетельству" и старались, каждый по своему, объяснить столь непонятный "поступок Соловьева", но никто не обвинил отца Толстого во лжи.

К счастью сохранилась телеграмма, которую Соловьев послал 20-го февраля 1896-го года, т.е. два дня спустя после упомянутого события, Алексею Алексеевичу Луговому (издателю ежемесячного журнала "Нива", которому он должен был доставить вторую часть статьи о поэзии Полонского(33): "Все время был болен, должен отложить до апрельского". Так что выходит (очевидно совсем неправильно), что будучи болен (простужен), Соловьев сорвался и полетел к никому неизвестному униатскому священнику (если таковой в самом деле существовал), в ту именно пору своей жизни, когда был дальше всего от католичества, и принял его при посредстве священника и свидетелей, ни разу в его переписке не упомянутых, не упоминаемых ни у одного из писателей, писавших о Соловьеве при его жизни и после его смерти; после неоднократных заявлений, что он считает унию вредной, что Соловьев повторяет и в письме в редакцию "Нового времени" в мае 1897-го года: "Никакой внешней официальной унии с Римом в смысле A.A. Киреева я никогда не предлагал, во-первых потому, что считаю ее невозможной, во-вторых, потому, что нахожу ее нежелательной" (34) .

Странная судьба была у этого человека, так широко открывавшего свое сердце всем. И теперь, через 77 лет после его смерти, солнечные силы его личности пронизывают всех, кто близко подходит к нему. Но кто его понял? Я думаю, только один человек, о котором скажу после.

Страшно подумать, что все поверили той ужасной клевете, которую поместили в газеты о переходе В.Соловьева в католичество три подписавшиеся под письмом лица: Николай Толстой, княжна Долгорукая и Невский.

Конечно, ничего плохого бы не было, если бы Соловьев считал принятие католичества положительным, или если бы он его принял. Уж он бы, конечно, не стал скрывать этого и прятаться. Все его действия всегда имели общественный характер. Соловьев попросту увидал отрицательную сторону обеих церквей и, конечно, не считал больше, что в них откровение его Царицы вечной, хотя иногда и надеялся, что в обеих церквях есть основы настоящей церкви, что можно построить общину, превращающую землю в духовную церковь, где души окажутся способными принять в себя Христа, но надежду эту Соловьев потерял.

В 1890 году Соловьев писал в газетах(35) , что никогда не менял вероисповедания, и едва ли о. Антоний имеет право отлучить его от церкви.

Если я правильно понимаю этих трех "свидетелей" документа 1910-го года, то, по их мнению, Соловьев перешел в католичество, чтобы, по секрету, спасти свою душу - душу, которую он всегда был готов отдать за "други своя".

Но предположим, что после всех своих торжественных заявлений относительно ложных слухов о переходе его в католичество, до и после 18 февраля 1896-го года, Соловьев резко изменил свою точку зрения. Неужели можно допустить, чтобы он совершил такой важный акт тайно, по секрету, никому на свете не сказав ни слова об этом: ни ближайшему другу Лапшину, который неоднократно говорил, что Соловьев всегда утверждал, что слухи о его переходе в католичество - неправда, ни "своему учителю и другу Иванцову-Платонову, ни другим близким друзьям. В этот период Соловьев был от такого шага дальше, чем когда бы то ни было. Верить письму 1910-го года, - это значит подозревать Соловьева в ужасной лжи. Для чего? /Если допустить, что свидетельство это соответствует фактам, то это значило бы, что Соловьев бесхарактерно и секретно предал православную церковь, а год спустя, в газетах, предал самого себя. И в том, и другом случае без малейшей на то причины./

По свидетельству сестры Соловьева Безобразовой и священника, исповедовавшего его перед смертью, а также судя по письму к его другу Величко в 1895 году, Соловьев вообще не ходил в церковь. 20-го апреля 1895-го года в письме к Величко он пишет: "Теперь, например, я прожил у Вас несколько недель Великого поста, и мы с Вами правил поста не соблюдали и в церковь не ходили и ничего дурного в этом не было, так как все это не для нас писано, и всякий это понимает"(36),

Его посещения католической церкви в Хорватии с епископом Штроссмайером, и православной церкви в то же самое время, имели специфический характер: с одной стороны, он стремился к соединению церквей, с другой - в то же самое время желал избежать сплетен и слухов о переходе в католичество.

/Во всяком случае, кто бы это ни был, кто-то задумал это возмутительное заявление. Зачем? Почему?

Надо заметить, что так называемая униатская церковь (объединяющая восточную литургию на различных местных языках, догмат об естестве Христа - Сын Божий, являющийся в то же время Богом-Отцом, и признание папы римского главою самой церкви ) была фактически запрещена в России. Поэтому в 1910 году в России "униатский священник" мог служить только подпольно - устраивать богослужения в "домашней часовне", как отмечено в "свидетельстве". Значит, уже тогда, в 1910 году, было почти невозможно установить воспрещенное существование никому неизвестного "униатского священника H.A. Толстого". - Римская католическая церковь в России не была воспрещена, и акт перехода в католичество можно было бы легко проверить по церковным записям. Это одно из тех обстоятельств, на которое надо обратить внимание при рассмотрении правдивости названного документа. Ясно, что эта фальсификация исходит от католиков, старающихся присвоить себе покойного "философа и религиозного мыслителя", который становится все более и более знаменитым, пользуясь при этом "белой ложью". И эта фальсификация им блестяще удалась, так как каждая книга о Соловьеве, каждый почти энциклопедический словарь повторяют эту ложную информацию о В.Соловьеве как очень важную./

/Е.Б. Гурвич была первой, обратившей внимание на телеграмму от 20-го февраля 1896-го года, так ясно опровергающую "свидетельство" 1910-го года. Профессор Франк, находившийся в эмиграции, прочел ряд лекций в Оксфордском университете о Соловьеве; он очень старался объяснить "акт" Соловьева и строил с этой целью множество вполне спекулятивных гипотез. На телеграмму он, по-видимому, не обратил должного внимания, или не оценил значение даты ее отправки. То же относится и к Мочульскому. Оба, как Франк, так и Мочульский, в уже упомянутой книге, опирались на некое письмо, которое Соловьев, якобы, написал по-французски в мае 1896 г. французскому католику Эжену Тавернье. Франк пишет по этому поводу:

"Это письмо к Тавернье дает нам ключ к пониманию истинного значения того по видимости необъяснимого обстоятельства, что в феврале 1896, т.е. примерно в то же время, когда он и написал это письмо к Тавернье, Соловьев принял Святое Причастие в католической церкви".

Что и говорить, это письмо могло бы служить объяснением "переходу Соловьева в католичество" - если бы этот переход подтверждался фактами. Однако открытая Евгенией Гурвич в ее значении телеграмма от 20 февраля 1896 г. разоблачает утверждение о таком переходе как взятую из воздуха ложь. Это вынуждает нас поставить вопрос о подлинности "письма к Тавернье".

Прежде всего отметим, что "письмо" не включено в трехтомное собрание писем Соловьева, изданное в Петербурге в 1908-1911 гг. его другом профессором Радловым. Оно опубликовано в томе дополнений, выпущенным тем же Радловым в России в 1923 году. В качестве источника Радлов указывает на публикацию, осуществленную Тавернье в 1916 году в Париже. Эта публикация содержит французский перевод соло-вьевского "Антихриста" (т.е. "Трех разговоров о войне, прогрессе и конце всемирной истории, со включением Краткой Повести об Антихристе и с приложениями", или, возможно, только "Краткой Повести об Антихристе") с приложением статьи о Соловьеве. 8 этой статье и находится, цитируемое Тавернье, письмо, каковое, по утверждению Тавернье, Соловьев "написал по-французски и послал ему в мае 1896".

Поскольку Радлов указывает только на этот источник, следует предположить, что никакого другого у него не было.

Если бы он имел или видел "оригинал письма", то можно было бы без сомнения ожидать, что он упомянет об этом обстоятельстве, особенно если учесть, что в 1923 г. передача в Россию находящейся в Париже рукописи уже была бы чем-то вроде чуда. Что Тавернье приезжал в 1923 году в Россию или что он переслал рукопись по почте, и что Радлов об этом не упомянул - все это вместе взятое абсолютно немыслимо.

Таким образов мы устанавливаем, что единственным свидетелем, удостоверяющим существование так называемого "письма Соловьева Тавернье", является сам Тавернье, - Тавернье, с помощью этого письма пытавшийся доказать, что Соловьев в 1896 г. обратился в католичество. Одиночное свидетельство Тавернье не подкрепляется наличием какой бы то ни было рукописи, написанной рукою Соловьева. И никто из современников не свидетельствует хотя бы предположительной переписке между Тавернье и Соловьевым.

Поскольку Тавернье опубликовал "письмо" лишь в 1916 году, существование этого текста до 1916 года недоказуемо, а следовательно - что особенно важно - отсутствует и доказательство его существования до "свидетельства" 1910 года, о котором мы знаем теперь, что оно было подделкой! Таким образом возникает неизбежное подозрение, что "письмо к Тавернье" было второй подделкой, сфабрикованной с целью поддержать первую. - К этому примыкает и то обстоятельство, что относящаяся к более раннему периоду переписка Соловьева с парижскими иезуитами (д'Эрбиньи, Пирлинг), начиная с 1886, самое позднее в 1890 году, была прервана или сама собою затихла Непонятно, что могло побудить Соловьева шестью годами позднее (1896) возобновить контакты с парижскими иезуитами или католиками. К тому же, по всей видимости, Тавернье не было в числе былых корреспондентов Соловьева. Анализ содержания письма подтверждает это роковое впечатление. При поверхностном чтении кажется (или должно казаться?), что в "письме 1896 года" Соловьев высказал мысли, которые он "затем" подробнее развил в своем "Антихристе", поскольку это сочинение написано в 1898-1899 гг., т.е. через два года после предполагаемой даты предполагаемого "письма". Однако при более внимательном рассмотрении мы видим, что содержащиеся в "Антихристе" идеи Соловьева были затем, в 1916 г., изменены и искажены в католическом духе Тавернье в так называемом "письме", которое он сделал достоянием общественности. Искажающая переинтерпретация с большой ловкостью, при помощи своего рода стилистических трюков, осуществляется в следующих фразах этого "письма (поставленные в скобки критические замечания, знаки препинания, а также курсив принадлежат автору настоящей книги):

"Если не подлежит сомнению, что истина в конечном итоге будет принята (будущее отдаленное) лишь преследуемым! меньшинством... И поскольку истинно верные составляют! (настоящее!) меньшинство, они должны (!) обладать тем большими качественными преимуществами и внутренней! UJ силой. Первейшим же условием этого является моральное и религиозное единение... построенное на законной (?) и традиционной (?) основе. Это долг (?), налагаемый на наа благочестием . В христианском мире есть (?) лишь один (?) законный и традиционный центр единения (?), и поэтому все истинно верующие должны объединиться вокруг этого! центра. Это тем более осуществимо (ближайшее будущее! соотнесенное с настоящим!), что этот центр больше располагает реальной властью, и поэтому каждый может (!) воссоединиться с ним в той мере, на какую указывает ему его совесть".

В этих фразах кто-то очень остроумно жонглирует далеким будущим и настоящим временем насущного дня и близ; кого завтра. Причем, мнимые, недействительные, обстоятельства далекого будущего служат причиной для действий и объяснением обстоятельств в настоящее время по которым

будущий папа, лишенный власти и остающийся верным духовному Христу, очень ловко приравнивается к действительному современному "центру", описанному как "центр единения", лишенный власти. Так же ловко возникает путаница между "можно" и "должно"... Есть и еще целый ряд других лживых заявлений, которые, как электрический шок, отупляют сознание читателя. Например: первое условие для овладения внутренней силой - это единство, построенное на законном и традиционном, - значит: внешнем основании, и это условие вдруг, произвольно, становится "долгом благочестия"; ложным является и заявление, что в христианском мире существует только один законный и традиционный центр единения, и что поэтому все истинно-верные должны объединиться вокруг него. Кстати, интересно и то, что письмо это, точно описывая этот центр, его по имени не называет.

Очень часто подобное жонглирование словами и понятиями называют иезуитским. Было бы справедливее приписать это тем, которые стараются всех поголовно обратить в католичество, на радость иезуитам, но не на радость Ватикана. Что касается содержания "письма" - напомню, что в "Антихристе" Соловьев ясно заявляет, что для истинно-верных христиан существует только один центр воссоединения, а именно "Сам Христос, Он Сам, а от Него все". Перед этой настоящей исповедью Соловьева исчезают, как снег под солнечным пучом, все политические требования как законность, традиционализм и т.п. Принимая во внимание все вышеуказанные противоречия, как можно серьезно считать, что "письмо" было написано Соловьевым?

Я прихожу к заключению, что так называемое письмо Соловьева 1896-го года, которое впервые появилось в печати в 1916 году, так же сомнительно как и "свидетельство" 1910-го года. По всей вероятности, кто-то надеялся, что одна подделка как бы подтвердит правдоподобность другой подделки. Что касается документального доказательства, редактор считает, что телеграмма, отправленная Соловьевым 20 февраля 1896-го года (по старому стилю), ясно опровергает фактическую подлинность так называемого "акта" в феврале и "письма" в мае 1896-го года. Замечу еще раз, что каждое слово, стиль и дух "письма" указывают не на Соловьева, а на совсем иного автора, которому бы хотелось спрятаться под маской автора "Антихриста".

Е.Б. Гурвич в своей рукописи не упоминает письма к Тавернье, которое ей, конечно, было хорошо известно, по всей вероятности потому, что считала февральскую телеграмму, опровергающей как "письмо", так и "акт". Редактору же кажется, что обойти этот важный документ молчанием может привести читателя к подозрению в том, что главное доказательство и объяснение "акта" было выпущено потому, что было невозможным его опровергнуть.

/В 1978 году Пол М. Аллэн(37) в книге о Соловьеве повторяет рассказ о принятии католичества и пытается объяснить его с помощью письма к Тавернье, но в дополнительной главе "Насчет перехода Соловьева в католичество" Аллэн указывает на февральскую телеграмму и признает, что она и некоторые другие факты опровергают утверждение о переходе Соловьева в католичество. Незадолго до смерти Е.Гурвич разговаривала по телефону с Полем Аллэн. Именно она указала ему на телеграмму и письмо к Тавернье, которые он цитирует в дополнительной главе. К сожалению, Аллэн не счел нужным упомянуть об этой беседе с Е.Б. Гурвич и о сведениях, которые она ему предоставила. М.Т. - помощница Е.Гурвич - присутствовала при разговоре./

Впервые Соловьев высказал свое отношение к тому, что существует в земной католической церкви, в своей замечательной речи о Мицкевиче(38). В ней он говорил о трех соблазнах Мицкевича и, вместе с тем, о его победе над тремя искушениями. Первое искушение - любовь к женщине, которая оказалась несчастною, так как ему предпочли другого; вторая любовь, сменившая любовь к женщине - любовь к родине, которая тогда была растерзана и побеждена врагами; и третья любовь - "любовь к сверхнародной избраннице, исторической и сверхисторическои вселенской церкви". "Но хорошо ли с нашей стороны, - говорит Соловьев, - смотреть на нее только как на успокоение совести, и на таком плохом даре основывать наше соединение с ней? ... Нет, никогда не будет и должно быть успокоения нашему духу в этом мире. Нет, не может и не должно быть такого авторитета, который заменил бы наш разум и совесть и сделал бы ненужным свободное исследование. Церковь, как и отчизна, как и библейская "жена юности", должна быть для нас внутренней силою неустанного движения к вечной цели, а не подушкою успокоения. Я не укоряю устающих и отстающих, но, поминая великого человека, приходится напомнить и то, что духовная, усталость не есть признак великих людей. Не забудем при этом, 1-го умственная (усталость) и отсталость имеет две формы, которые стоят одна другой: успокоение на слепой преданности какому-нибудь авторитету, с одной стороны, а с другой - Успокоение на легком отрицании. Одни, чтобы не утруждать своего ума и воли, довольствуются патентованною истиною карманного формата и домашнего приготовления, а другие, тех же видах духовного комфорта, заранее отрицают как нелепый вымысел, всякую задачу, которая для них не сразу понятна и легка. И те, и другие - люди ленивого доверия люди ленивого неверия - имееют общего смертельного врагa в том, что они называют мистицизмом. И Мицкевич с обеих сторон подвергся осуждению, как мистик, особенно по воду движения, возбужденного среди польской эмиграции Андреем Товянским".

Вот слова, почти автобиографические у Соловьева. Не он ли любил женщину глубочайшей любовью, не он ли любил свою родину, желая освободить ее от грехов, от неправды, не он ли любил вселенскую правду больше родины, и не узнал и он в конце жизни правду о людях, не прощавших ему его мистицизма, не увидал ли за ними лжи и себялюбия?

В своей лекции, прочитанной в Москве, в Психологическом обществе 19 октября 1891-го года(39), Соловьев выказал мысль, которой никогда до того не высказывал. Мысль этa, совершенно непонятая, но и в непонятом виде быстро распространившаяся, поставила его в очень тяжелое положение. А вместе с тем, именно эта лекция своею смелостью свободой показывает, насколько Соловьев был свободным делителем, и не только мыслителем, но и ясновидцем. В ней говорил, что ученики Христа, т.е. апостолы, нисколько не понимали Его при Его жизни, и только после крестной смерти Христа, в день, описанный как Пятидесятница, они начали понимать Того, кого видели каждый день. Вот что он говорит в этой лекции: "Обращение и перерождение даже единого человека вдруг не совершается. Возьмем личных учеников Христа. Если кто, то они имели все удобства для полного и острого духовного возрождения. И, однако, во всю земную жизнь Спасителя и потом до самой Пятидесятницы мы такого возрождения не замечаем. Они остаются такими, какими были. Явление Христа поразило их. Его духовная сила увлекла их и привязала к Нему, но не переродила. Они верили в Него, как в факт высшего порядка, и ждали от Него установления Царствия Божия, так же как внешнего факта. И именно на них, на этих избранниках, на этой соли земли, мы можем видеть, как мало значит такая вера в божественное, как во внешний сверхъестественный факт. Не случайно, конечно, в знаменитой главе XVI Матфея поставлены рядом: величайшая похвала Петру за его горячее исповедание правой веры и затем такое обращение к тому же Петру: "Отойди от меня сатана; соблазн ты мне, потому что мыслишь не по божески, а по-человечески". Не напрасно опять-таки рассказано в евангелиях, как тот же ревностный ученик Христов отрубил ухо слуге первосвященника для защиты своего Учителя, а затем в ту же ночь три раза отрекся он Него. И дальше: "Только после внешней разлуки дух Христов внутренно овладел апостолами и переродил их. Также овладел он и тою первою общиною верующих в Иерусалиме, у которых, по словам Деяний апостольских, было сердце и одна душа. Но церковь в обширном смысле, христианское человечество во всем своем объеме, не дожило до Пятидесятницы".

Из этого одного видно, как изменил Соловьев свое мнение, что истина проявлялась на соборах. Да и всякий, кто хоть немного знает о происходящем на соборах, должен почувствовать, что говорить, что Дух Святой инспирировал1 участников соборов - есть хула Духа Святого. Но человеку необходимо опереться на что-нибудь в физическом мире. /Фраза эта повторяется уже более полуторы тысяч лет, и Со ловьев не мог отвергать эту точку зрения миллионов людей в течение многих поколений, поддерживаемую всеми церквями с таким апломбом. Ему самому необходимо было перебороть ее в себе./ Он долгое время оправдывал все догматы! перед своею совестью, даже догмат о непогрешимости папы. /Его терпимость в этом - род снисхождения к людям, вое принимаемым не вполне серьезно(40)./

/Как бы то ни было, Соловьев не мог принять католичества тайно, по секрету, скрывая это обстоятельство от друзей и общественного мнения. Так называемые свидетели 1910-го года - быпи лжесвидетелями, а их свидетельство клевета./