Е. В. Золотухина-Аболина Повседневность: философские загадки Москва 2005

Праздник

Дело в том, что если приключение является моментом сугубо экзистенциальным и процессуальным – оно может случиться, а может и нет, то праздник выступает как культурное установление, причастным к которому становится любой человек. Опыт своих первых праздников мы получаем еще в раннем детстве, когда мама носит младенчика , показывая ему ёлку, или выводит малыша на улицу, где проходят праздничные шествия. Ребеночек пока только таращит глазки, но уже в эту раннюю пору начинает чувствовать особую атмосферу торжественности и веселья, которая царит вокруг него: нарядные люди, цветы, музыка…

Праздник как особое культурное установление является выходом из повседневности прежде всего через противопоставление его ежедневному труду. В праздник обычная рутина прерывается, уступая место отдыху, приобщению к священному и развлечениям. В русском языке слова «праздник» и «праздность» тесно связаны, указывая на то, что в определенные дни прагматическая целеустремленная деятельность по созиданию условий жизни должна быть оставлена. Все заботы относятся к будням, можно даже сказать, что знаменитая хайдеггеровская Забота как основная характеристика бытия-в-мире в праздник дает людям передышку. Это, конечно, не означает, что время праздника – совсем беззаботное. Здесь есть свои хлопоты, приготовления, тщание и усердие: чего только стоят праздничные столы, обильные угощенья! И все же праздничные заботы носят иной характер, нежели ежедневный упорный труд: подготовительная работа идет в приподнятом эмоциональном состоянии.

Исторически праздники возникали как прерыв эмпирического человеческого бытия, в котором человек в поте лица своего зарабатывает хлеб свой. Праздник – это время отереть пот и поднять глаза к небесам: поприветствовать богов или Бога, восславить их или его благость, поблагодарить за заботу о людях, попросить новой помощи и покровительства. История праздников сакральна, чисто светские праздники возникают довольно поздно, пожалуй, только в Новое время, а до этого и рождения, и свадьбы, то есть события личные, тоже праздновались как события перед лицом Бога и высших сил бытия. Первыми чисто светскими праздниками были праздники политические, дни свободы, дни избавления от тирании.

Можно сказать, что в празднике, сакральном по своей глубинной сути, человек радуется благам реального мира, в котором он живет, и благодарит провидение за совершенство жизни (пусть она на самом деле даже несовершенна!), но одновременно как бы разыгрывает в эмпирических материальных условиях ситуацию Рая: отсутствие тяжелых усилий, свободное потребление хорошей еды, веселье, песни, танцы. Тем более, что традиционное празднование с едой и возлияниями (питие есть веселие души!) как правило предваряется торжественным ритуалом обращения к высшим силам.

Опыт праздника, если он действительно прочувствован и прожит, оказывает на человека огромное позитивное воздействие: это опыт жизнеутверждения, радости и признания законности и осмысленности той рутинной повседневности, которая предваряет праздник и неминуемо следует за ним. Потому что праздник исходит из обыденности и возвращается в нее, он ее освещает, придает ей форму и ритм, организует темпоральное пространство повседневности.

На период праздника как правило заключаются разного рода перемирия, утихает борьба, противоборствующие стороны отказываются на время от преследования своих интересов, чтобы приобщиться к вечности – вновь который раз прожить священное событие, состоявшееся, возможно, тысячи лет назад. Можно сказать, что цикличность повседневности сменяется в празднике цикличностью священного: в каждую Пасху вновь воскресает Христос, а в Рождество он вновь рождается.

Опыт праздника является до некоторой степени противоречивым. С одной стороны, в праздничное время усиливается присущее повседневности ощущение знакомости и уюта, понятности и доступности. В праздник люди добры и благорасположенны друг к другу, они украшают себя и свои жилища, щедро принимают гостей, стараются не сердиться и не вспоминать плохого. Об уютной, тёплой стороне праздников мы можем судить по открыткам, которые предназначены для поздравлений: это яркое выражение наивно-детского, приятного и безопасного лица праздника. Однако, праздник имеет и другое лицо: буйное, безудержное, когда весь уют рушится и наружу выхлёстываются силы, обычно скрытые в повседневности за ширмой поведенческих норм и правил, регулирующих обыденную жизнь.

Вспомнив Ницше, мы можем применить к празднику его представление об Аполлоновском и Дионисийском началах. Уравновешенное аполлоновское начало придает празднованию гармонию и моменты райского блаженства, но дионисическое буйство сметает со своего пути все, что мешает ему вдосталь разгуляться, и тогда праздник становится опасен, превращается в оргию, погром, дебош. Это не удивительно, поскольку в праздновании участвуют моменты, способные прямо вести людей к измененному состоянию сознания, снятию контроля. Это прежде всего алкоголь, но вместе с тем и громкая ритмичная музыка, и появление огромных толп, жаждущих приключений, и бурные развлечения, включая впечатляющие фейерверки. Вакханалии, карнавалы являются прообразом дионисических элементов практически в любом празднике, даже если это отмечанье дня рождения вполне рядового гражданина. А что же говорить о коллективных, массовых гуляньях, где сталкиваются самые разные люди, ожидающие острых впечатлений!

Грань, отделяющая в этом случае уют и благостность от агрессии и безумия, оказывается очень зыбкой, полупрозрачной. Вот почему праздники нередко кончаются разрушением всякого покоя: потасовками, массовыми драками, погромами улиц. Рай превращается в ад, чтобы затем на следующий день люди охотно вернулись к повседневности, которая предполагает подметенные тротуары, подчиненные фонари и работу на свежую голову. Умные матери, воспитывая своих детей, мудро стараются дать им лишь позитивный опыт праздника и уберечь от его разрушительных инфернальных проявлений. Быть может, для общества такая разрядка страстей время от времени оказывается вполне приемлемой, но для личности она играет сугубо негативную роль.

Вернемся, однако, к симпатичному лицу праздника как опыта радости и торжества. Очень интересным моментом здесь является само ожидание праздника, которое приходит в нашу жизнь задолго до маячащего впереди важного события. Можно сказать, что между повседневностью и праздником пролегает некая полоса, где повседневность уже меняет свой облик, будучи озарена предчувствием праздника и мечтами о нем. Иногда говорят даже, что, ожидание и предвкушение лучше самого праздничного дня, поскольку оно расцвечено игрой нашей фантазии. От праздников, особенно таких как Рождество и Новый год мы ждем чуда, исполнения желаний, неожиданных подарков. Приближающийся праздник выступает из полумглы будущего как некая тайна, способная принести нам удивительные восторги и наслаждения, и не только самой приобщенностью к некоему сакральному событию или сопровождающими его дарами близких: от праздника мы нередко ожидаем также возможности познакомиться с новыми людьми или укрепить отношения с уже имеющимися друзьями и любимыми. Разве праздничный бал – не повод провести время вместе, потанцевать, повеселиться, показать себя в красивом наряде? Когда праздник придет, он то ли воплотит, то ли не воплотит наши мечты, но сама подготовка к нему обещает так много, что составляет отдельное особое удовольствие.

Разумеется, праздник – это не только внешнее действо, ритуальное пиршество или карнавал, но в первую очередь – состояние души. Поэтому опыт праздника может возникать у нас и за пределами официальных дат, отмечаемых дней рождения и торжественных концертов. У человека может быть «внутренний праздник», когда он наедине с самим собой отмечает свою внутреннюю победу или внезапную радость. Хотя обычный праздник – событие, как правило, коллективное, порой даже массовое, внутренний праздник является достоянием исключительно одной личности, которая разделит его с кем-либо, только, если сама того захочет.

Отношение к «внутренним» и «внешним» праздникам разнится в зависимости от типа личности. Если пользоваться простой, но широко известной типологией К.-Г.Юнга, разделяющей людей на интровертов и экстравертов, то экстраверты – это любители веселых компаний, обожающие музыку, танцы, шум и неутомимые в праздничных гуляньях. Что же касается интровертов, то это люди, предпочитающие внешним праздникам – внутренние, когда никто чужой и посторонний не вмешивается в их субъективное торжество, быть может, даже не видит его. Интроверты делят свое праздничное состояние только с очень узким, избранным кругом лиц, и даже здесь предпочитают обходиться без излишних внешних атрибутов: высокопарных речей, длинных телеграмм, пышных букетов и обрядовых поздравлений.

Особым опытом праздника выступает «праздник, который всегда с тобой». По сути дела, это умение сознательно воспроизводить праздничное состояние внутреннего мира вне зависимости от внешних причин – как официальных социокультурных торжеств, так и конкретных личных успехов. Психотерапевты и эзотерики называют такой субъективный праздник «эталонным состоянием». По их мнению для человека хорошо и нормально чувствовать себя в радостно-приподнятом настроении, когда весь мир для тебя сияет, а ты весел, бодр и уверен как в сегодняшнем, так и в завтрашнем дне. Если ты умеешь воспроизводить в себе «эталонное состояние» гармонии с миром, то свой праздник ты носишь с собой, и чтобы предаться ему тебе не нужны внешние поводы. Правда, в этом случае стирается грань между праздником и не-праздником. Думаю, однако, что всерьез достичь состояния «вечного праздника» могут только продвинутые адепты и святые, нам, людям обычным, пока не грозит стирание различий между веселыми торжествами и бледными буднями.

Для нас, простых смертных, гораздо важнее, чтобы состояние праздника было у нас хотя бы в праздник, чтобы островки отдыха и веселья, существующие в культуре, не вырождались в нескончаемую заботу ( не сгорел ли пирог?), в разочарования ( почему он не танцует со мной?), в обиду и досаду ( мало подарков подарили!) В повседневности надо трудиться, в праздник – веселиться и радоваться. Этому, казалось бы, простому умению – переживать праздник по-праздничному необходимо с малых лет учить детей, особенно современных детей, живущих в эпоху перемен, когда рухнули старые традиции, в том числе традиция ритуального праздничного веселья.

Опыт виртуальности
К виртуальному опыту, как я отметила в начале статьи, мы будем относить переживания, свойственные трем групп социокультурных и экзистенциальных явлений – игре, искусству и общению с компьютером. Наверное, видов виртуальных переживаний можно назвать гораздо больше, так как понятие виртуальности охватывает широкий круг явлений, однако, мы остановимся на выбранных. Прежде всего, хотя бы вкратце определим, что мы будем иметь в виду под виртуальностью. Воспользуемся определением из энциклопедии «Постмодернизм»: «Категория «виртуальности» вводится через оппозицию субстанциональности и потенциальности: виртуальный объект существует, хотя и не субстанционально, но реально; и в то же время – не потенциально, а акутально. В.Р. суть «недо-возникающее событие, недо-рожденное бытие»(С.С.Хоружий).»²⁴

Итак, к сфере виртуальности мы относим те явления, которые не существуют предметно-чувственно, материально, вещественно, но существуют как система образов и идей, как совокупность идеальных смыслов, выраженная в той или иной знаковой форме. В широком смысле слова весь наш внутренний мир, взятый в отъединенности от физических и физиологических характеристик тела – виртуален, включая тот момент, что виртуальное бытие находится в зависимости от своего субстанционального, физического основания. Другой вопрос, что в повседневной жизни мы лишь время от времени погружаемся в «чистое сознание» или «чистый внутренний мир» как собственно виртуальное явление, куда чаще идеальные моменты находятся в тесном переплетении с материальными, вещественными. Это касается и труда, которым заняты люди в повседневности, носящей четко выраженный прагматический характер, и общения, каковое в свою очередь больше или меньше субстанционально нагружено.

Человек, погруженный в реальную, практическую жизнь – и это первый закон существования в повседневности – не сомневается в том, что мир, где развертывается его деятельность – реальный и единственный. Если помимо него есть другие миры, то они в чистом виде виртуальны, проявляются лишь эпизодически, они, скорее, проблематичны, чем действительны. Нельзя с легкостью сделать шаг, чтобы отступить в мир, более реальный, чем повседневность. Эзотерики и теологи говорят, что посмертный мир духа более реален, чем наш земной, но проверить мы это можем либо после смерти, которая сама по себе является тяжелой трансформой, либо путем почти полного ухода от эмпирической реальности в медитативные и молитвенные измерения. Для нормально живущих людей повседневность – единая, цельная и неделимая реальность, несущая все виды виртуальности как свои частные интерпретации.

Поскольку повседневность – целостная и последняя реальность, из нее нельзя убежать иначе, как через самоубийство. Ее нельзя бросить, как только она наскучит, чтобы заняться чем-то другим. Повседневность глубоко серьезна, ибо и легкомыслие, и ошибки оборачиваются в ней своими и чужими страданиями.

Совсем другую картину являют нам все перечисленные виртуальные миры. Опыт пребывания в них предполагает удвоение реальности , которое прекрасно осознается играющими, читающими и работающими на компьютере, даже если они очень увлечены. Заигравшийся ребенок и зачитавшийся книгой подросток скоро захотят есть, и их не насытит котлета из песка или торт, нарисованный на картинке в книге. Даже заядлому хакеру нужно отлучаться от компьютера в туалет, ходить за покупками в магазин, поддерживать более или менее прочные связи с окружающей действительностью, более весомой, нежели экранная. Простой телефонный звонок может за мгновенье изъять человека из виртуала и полностью поместить в повседневность, которая, собственно говоря, никуда и не исчезала, но все время пребывала на заднем плане. Виртуальный мир – картина, повседневность – стена, на которой она нарисована. Мы не увидим картины, если ее не на чем нарисовать, но картину можно стереть и написать на чистом месте другую, а стена останется стоять как стояла. Погружаясь в виртуальные реальности, мы всегда знаем, помним, чувствуем, что картина находится на стене, и что стена прочнее картины. Исключением являются лишь моменты крайней наивности маленького ребенка либо малокультурного человека, которые путают театр и реальность, кино и жизнь, пытаясь на самом деле помогать экранным или сценическим героям.

Разумеется, образы и смыслы, рожденные прежде всего в искусстве ( ибо игра индивидуальна и ситуативна), могут становиться и становятся важным элементом повседневной жизни, оказывают влияние на сознание людей, их установки и поведение. Но это уже другая история, когда искусство перестает быть локальной виртуальной сферой.

И игра, и искусство, и компьютер предполагают, что человек может их покинуть в любой момент, не только будучи отлучен от виртуальности внешними факторами, но и по собственному свободному решению. Играть перестают не только потому, что захотелось есть или мама позвала, но просто потому, что надоело. Скучно стало – вот и не играю. И книжку бросаю, и от картины отворачиваюсь. А компьютер и просто выключаю! И вот, когда человек выключает компьютер, откладывает роман или говорит «Я больше не играю!», виртуальный мир, в который мы только что были частично включены, исчезает, тает. Недо-рожденное бытие легко дезактуализируется.

Обратим внимание на то, что ни из приключения, ни из праздника, если уж мы в него включились, нам не дано выйти мгновенно и по капризу. Приключение с нами случается, и оно от нас не зависит. Праздник это, конечно, внеповседневное в повседневном, но это не виртуальность, где две реальности взаимоналожены и причудливо совмещены. Праздник так или иначе занимает определенный отрезок времени, и он граничит с буднями, а не совпадает с ними.

Таким образом, опыт виртуальности – это опыт удвоенного мира, где из «второй реальности» можно легко вернуться в первую и основную.

Обратимся коротко к некоторым особенностям виртуального опыта игры ( речь пойдет о детской игре), искусства и погружения в компьютерную реальность.

Игровой мир, в особенности если это игра ролевая, во многом воспроизводит обычную повседневную жизнь. Человек здесь активен, деятелен, он проявляет ловкость, ум, силу, утверждает определенные ценности и ставит цели. Например, игра в «дочки-матери» или в войну предполагает те же цели и воспроизводит в стилизованном варианте те же действия, которые совершают взрослые люди, занятые своими прагматическими проблемами взращивания детей или военной победы. Другой вопрос, что по отношению к актуальной повседневности игровые цели выступают как иллюзорные, они имманентны самой игре, находятся внутри нее. Если игра не ролевая, эти цели могут выглядеть достаточно абстрактно и причудливо в контексте обыденной жизни. Так игра предполагает самые разные виды активности – проскакать особым манером «классики», нарисованные мелом на асфальте, победить в шахматном бою, покатать щенка на поезде из стульев… Все эти действия выглядят приемлемо лишь в рамках конвенциональной игровой реальности.

В игре имманентно задаются и смыслы игровых предметов - игрушек, замещающих реальные вещи. В качестве игрушки способно выступать что угодно: ветка, камень, тряпочка. В иллюзорной игровой реальности они могут рассматриваться как, соответственно, конь, автомобиль, знамя или что-нибудь другое. То есть игровой опыт свободен не только в том смысле, что из игры всегда легко выйти и что игра не терпит принуждения, а и в том, что здесь свободно полагаются смыслы и цели – вне зависимости от ситуации в «первой реальности». Игра надстраивается над ней, игнорируя порой даже важные призывы, следующие из практической жизни. Это создает возможность для игры выполнять компенсаторную роль: сколько девочек из мало обеспченных семей играют в принцесс, наслаждаясь своими невидимыми нарядами и роскошными каретами из поломанных старых табуреток!

Важным моментом игрового опыта является привлекательная возможность избирательного проживания событий и многократного повторения отдельных игровых моментов. Игровые отношения свободно оперируют с параметром времени. Любая история может быть разыграна здесь по главным ее событиям с условным изображением всего, что происходит между основными эпизодами (как и в театре). Если дети хотят, они вообще все время повторяют одну и ту же сцену, пока она им не надоест. Кроме того, игра ( как и сказка) без всяких сомнений нарушает фундаментальные законы эмпирической реальности: в ней можно летать без самолета, гулять по чужим планетам, оживлять погибших, превращать стариков в детей и – что, может быть, особенно важно- все время меняться ролями, примеривая к себе то один, то другой образ.

Опыт игры это чаще всего опыт совместного действия, поэтому в игре всегда присутствуют довольно жесткие правила, которые необходимо соблюдать. Свобода игры ограничена, ее мир не анархичен, игровой опыт воспроизводит базовый коммуникативный порядок, присущий данной культуре.

Виртуальная сфера искусства в противоположность игре предполагает пассивное восприятие художественных произведений. Мы не говорим сейчас о творцах, ибо это особая большая тема, речь идет о читателях, слушателях, зрителях, тех, кто получает свой художественный и эстетический опыт с помощью авторов и исполнителей. Здесь таится фундаментальное отличие художественного переживания от повседневности, в которой люди выступают как авторы собственной жизненной драмы и как главные ее актёры. Приобщение к художественному произведению возможно только в состоянии покоя и отдыха от прагматического целедостижения, мы способно чувствовать прекрасное лишь когда отвлекаемся от своих многочисленных забот. Незаинтересованное эстетическое удовольствие рождается в отрыве от суеты. Вот почему нельзя научиться ценить литературу или искусство, занимаясь ими по школьной программе. Если человек зубрит Пушкина на оценку, а Пикассо рассматривает, чтобы сделать доклад, он просто не получает опыта прикосновения к искусству, ибо остается в тенетах прагматического целедостижения. При этом его трудно осуждать за то, что он не полюбил прекрасных произведений: они были представлены ему системой образования только в качестве средства стяжания повседневных благ.

Впрочем, пассивность воспринимающего никогда не бывает полной и абсолютной. Это всего лишь временное равнодушие по отношению к эмпирическому миру, его делам и контактам. Мир с его мирскостью ненадолго оказался на втором плане, дал передышку, сделался фоном. Опыт восприятия искусства предполагает активную душевную и интеллектуальную работу по интерпретации произведения, по его личностному прочтению и интеграции в собственный внутренний мир. Это именно внутренняя работа, а не внешнее вмешательство как это обстоит в практике хеппенингов, где все зрители становятся непосредственными участниками действа. Авторское произведение есть некая целостность, что бы ни говорили на сей счет господа постмодернисты, оно являет ту модель мира, которую предлагает нам автор, а мы уж вольны понимать и перепонимать ее в соответствии с собственными установками и убеждениями. Опыт переживания искусства – это опыт чувства и суждения, но не поступка и действия.

Интерпретация произведений искусства производится нами по большей части арефлексивно. Чаще всего мы специально не думаем о том, как нам истолковать произведение. Это бывает лишь в том случае, если оно сугубо символично или нарочно усложнено. «Средний человек» - не литературовед и не философ – дает свою прочтение прежде всего в оценках «понравилось – не понравилось», но зато возникшее впечатление может наложить свой отпечаток на его повседневное бытие за рамками художественной реальности. Это выражается в преобладании того или иного настроения ( печали, радости, возбуждения), в сравнении реальных людей с персонажами, в переживании по поводу перипетий, выпавших на долю героев, но также в бессознательном принятии тех моделей поведения, которые были явлены художественным произведением. Виртуальная реальность искусства таинственным образом проникает в повседневный мир, незримая стена между ними то тут, то там истончается, исчезает, и тогда мы озираемся вокруг, отыскивая в реальном общении не только Онегиных и Печориных, но и Фантомасов с Джеймсами Бондами.

Опыт восприятия искусства дает нам серьезные изменения в том, как нам являются пространство и время. Если повседневность акцентирует наше внимание на текущем социальном времени, на трудовых ритмах, на сегодняшних задачах, то художественные произведения порой уводят человека очень далеко от той эмпирической реальности, в которой он находится здесь и сейчас.

Приведу в качестве примера знаменитое стихотворение Р.-М.Рильке, описывающее процесс чтения:

«Я зачитался. Я читал давно,

с тех пор как дождь пошел хлестать в окно.

Весь с головою в чтение уйдя,

не слышал я дождя.
Я вглядывался в строки , как в морщины

задумчивости, и часы подряд

стояло время или шло назад.

Как вдруг я вижу , краскою карминной

В них набрано: закат, закат, закат…»²⁵

Чтение, как и созерцание картины, и прослушивание музыки действительно переносит человека в другие временные измерения, так же как в другие пространства. Это в огромной степени расширяет наш опыт, мы опосредованно и в эстетизированной форме обретаем впечатления, каких никогда не могли бы получить в рамках собственной относительно узкой эмпирической реальности. Причем передаваемое нам искусством своеобразное знание оказывается как знанием внешних характеристик действительности (других пространств и времен), так и постижением чужих субъективностей.

Странный, странный этот виртуальный мир искусства! Сидя у себя дома на диване и не замечая бегущих минут, я могу отождествляться с сознанием других людей, чувствовать их желания, болеть их болью, соучаствовать в их радости… Искусство всегда было таким. Однако современные технические средства создают в наши дни новые возможности, которые получают свое выражение в опыте работы с компьютером.

Собственно, термин «виртуальная реальность в его прямом узком смысле слова непосредственно связан с компьютерными технологиями. «В узком смысле слова виртуальная реальность, - пишет В.П.Руднев, - это те игровые или необходимые с технической точки зрения «искусственные реальности», которые возникают благодаря воздействию компьютера на сознание, когда, например, на человека надевают «электронные очки» и «электронные перчатки». В этом случае сознание погружается в некий выдуманный, сконструированный компьютером возможный мир…, в котором он может двигаться, видеть, слышать и осязать – виртуально»²⁶.

Итак, компьютер позволяет встроить в повседневность целое фантомное царство, при попадании в которое квазиреальность оказывается уже не просто ментальной или эмоциональной как в игре или искусстве, но приобретает иллюзорно-чувственный характер. Человек теперь не «воображает» себе прекрасный пейзаж как при чтении книги, не наблюдает за событиями со стороны как в кино, а оказывается чувственно вовлечен в иллюзорные события. Он также оказывается активным участником действа, как это происходит в игре, но действо это разворачивается не в наглядно удвоенной реальности игры (условимся, что стул – это конь), а непосредственно в области «материализованной» фантазии. «Материализация» обеспечивается воздействием на органы чувств, симулирующим реальные ощущения, что создает фантомный мир, субъективно не менее реальный, чем настоящий. В принципе, здесь можно соорудить для себя «другую повседневность», которая – вся!- будет в обычном понимании полной ирреальностью, хотя бы потому, что любитель киберпространства станет общаться не с другими эмпирическими субъектами, а лишь с их электронными тенями. Надо заметить, что это излюбленный сюжет фантастических страшилок, предрекающих человечеству вырождение в связи с тотальной увлеченностью виртуальными мирами.

Правда, в сегодняшней действительности эта сторона виртуальности пока реализуется довольно скудно, по большей части с развлекательной целью и из любопытства попробовать то, что «из ряда вон» – например, виртуальный секс. Но кто знает, с какой скоростью будет развиваться «виртуальная наркомания»?

Общение с компьютером дает и другой, быть может, не столь оригинальный, но все же весьма интересный опыт. Это опыт быстрых трансформаций и изменений пространственной точки зрения. Даже довольно примитивные компьютерные игры позволяют легким нажатием клавиши перемещаться по стенам виртуальных помещений, бегать по потолку, делать необычайно быстрые повороты, оказываясь то здесь, то за углом. Изображение способно стремительно увеличиваться или уменьшаться, превращаться на глазах в нечто иное. Разумеется, здесь нарушаются привычные топологические характеристики, свойственные обычной жизни. Возникает «сверхвидение» и «сверхвлияние», поистине божественная способность в рамках виртуального мира делать с объектами что угодно.

Однако, есть еще одна важная сторона компьютерных технологий: они резко увеличивают возможности фальсификаций внутри самой повседневности. Уже сейчас при помощи компьютерной графики можно присоединять головы одних людей к туловищам других и выдавать сфантазированные события за реальные, можно анимировать портреты, выпускать в свет фантомных индивидов, то есть создавать собственную версию определенного отрезка истории, мало отличимую от той, что зафиксирована в реальных теле-кино-фотоматериалах. Виртуальные персонажи, созданные авторским коллективом, могут быть представлены как вполне реальные люди – эдакие поручики Киже, но обладающие выразительным голосом, привлекательным внешним видом, да еще и «собственным мнением». В общем, компьютеризация способна увеличить и без того высокую неопределенность общественной жизни, внести в нее дополнительный момент игры, обмана, путаницы, ибо фальшивую реальность будет не так просто отличить от подлинной.

Завершая краткий анализ «лакун внеповседневности», я хочу еще раз подчеркнуть, что человеческий опыт никогда не может быть сведен лишь к абстрактным определениям обыденной жизни: нормативности, стереотипности, прагматичности и т.д. Эти определения – результат работы теоретиков, что же касается самого опыта – потока наших актуальных переживаний вкупе с памятью и надеждами – то он бесконечно богат, он каждый день раскрывает для нас новые миры, для которых мы не всегда находим точное имя.
Часть2. Повседневность – сфера страстей
Глава 1. Темное и светлое мировосприятие:

разные способы видеть мир

На предыдущих страницах я уже говорила о том, как мощно влияет на облик повседневного мира личности система ее соб­ственных мировоззренческих установок. Человек, ориентиро­ванный на Потустороннее, видит реальность no-одному, ори­ентированный на жизнь,— по-другому. Иерархия ценностей, и в особенности верховные ценности, конституируют повсед­невную действительность, поэтому одна и та же жизнь, яв­ленная разным людям, как бы разбивается на относительно самостоятельные миры. Конечно, в повседневной жизни дей­ствуют принципы, выявленные социологами-феноменологами как важнейшие условия коммуникации: принцип взаимозаме­няемости точек зрения и представление о том, что единство цели позволяет считать индивидуальные различия несущест­венными, и все же эта практическая возможность взаимопо­нимания не устраняет несоизмеримости субъективных «все­ленных».

Индивидуально-личностные интерпретации интерсубъектив­ной реальности существуют не только на уровне ее осмысле­ния, рационального понимания или бессознательной установ­ки. Для них характерна эмоциональная форма, переживание, которое дано субъекту непосредственно, и в то же время не скрыто от его сознания, что позволяет делать его предметом последующей рефлексии. Переживание — живой противоре­чивый процесс, оно может выливаться в форму страсти, мощ­ного неудержимого чувства, но может, будто вода, пропиты­вать все мироощущения человека, пребывать с ним постоян­но. Длительные и устойчивые эмоциональные состояния, спле­таясь с другими составляющими внутреннего мира, образуют определенные типы сознания.

В психологии общепризнанным является деление эмоций на положительные и отрицательные. Положительная эмоция определяется г. а к состояние, которое субъект старается длить, воспроизводить, в то время как отрицательная — то состоя­ние, которое он старается свести к минимуму. На физиоло­гическом уровне выявлены центры в мозгу, «заведующие» нашим субъективным «раем» и «адом». При изучении эмоций психологи выяснили также, что отрицательных эмоций у че­ловека гораздо больше, чем положительных, они более диф­ференцированы, конкретны, в то время как положительных Меньше, и они абстрактны, расплывчаты. Как считает А. Н. Лук, можно говорить о 24 положительных эмоциональных переживаниях и 70 отрицательных²⁷.

Отрицательные эмоции переживаются более интенсивно, вызывают ярко выраженные физиологические реакции и имеют больший арсенал языковых выражений для своей верба­лизации. Интересно то, что положительные переживания обыч­но связаны с интенцией вовне, с направленностью на объект,, со стремлением к внешнему миру, в то время как отрицатель­ные направляют внимание человека внутрь, на собственно субъективный компонент эмоций, как бы ориентируют его на самопогружение. Между положительными и отрицательными: эмоциями существует некая «нейтральная полоса», куда ино­гда помешают эмоции без ярко выраженного «знака», на­пример, удивление, и другие состояния, по большей части свя­занные с познавательным процессом.

Если в мировосприятии человека устойчиво доминируют положительные эмоции, если они составляют основной фон всей его жизни и деятельности, можно говорить о его светлом мировосприятии, если же на первый план выходят гнетущие,, тягостные переживания, тоскливые настроения, мрачные пред­чувствия, то такой тип мировосприятия можно назвать темным.. Сама избранная нами в данном случае терминология имеет свои историко-культурные корни. В мировой мистике «свет» («светлое») связывается с приобщением к Богу, к Абсолюту и ассоциируется с несказанным блаженством, великой радостью. «Темное» («черное») характеризует «изнанку» мира, дьяволь­щину, злые, богоборческие силы. Кроме того, слова «темное» и «светлое» и в обыденном языке употребляются в смысле «плохое» и «хорошее». Например: светлые мечты, темные же­лания. Светлое мировосприятие — мажорное мировосприятие,, жизнерадостное и жизнеутверждающее, в то время как тем­ное — минор, тоска, депрессия.

Разумеется, в ходе жизни каждый человек постоянно пе­реходит от одних эмоциональных состояний к другим. Это диктуется конкретными обстоятельствами, реальной ситуаци­ей, победами и провалами, потерями и приобретениями. Не­даром говорят: «кто всегда ясен, тот просто глуп». Кроме того, эмоциональные состояния сложны и неоднозначны. Мы можем говорить о «светлой печали», «горькой радости», впра­ве вспомнить и о людях, упивающихся собственными страда­ниями, т.е. черпающих положительные эмоции из отрицатель­ных. И все-таки, мне кажется, различие темного и светлого мировосприятия имеет право на существование. Его жизнен­ность иллюстрируется и житейскими, и литературными при­мерами. Различие этих типов видения мира прекрасно выражено в шутке о двух лекторах, один из которых сказал, что «зал наполовину пуст», а другой, что он «наполовину полон». Объективная констатация факта, что в зале занята половина кресел, уступает здесь место эмоциональным оценкам, одна из которых ставит наличному положению вещей знак минус, а другая — плюс. «Светлое» и «темное» мировосприятие воплощено в образах доктора Панглосса из Вольтеровского «Кандида» (здесь оптимизм, как известно, доведен до кари­катурных форм) и ослика Иа из сказки А. Милна, находяще­гося постоянно в печали и унынии.

Феноменология светлого и темного мировоcприятия как двух противоположных моделей повседневной реальности весьма обширна, и включает в себя разнопорядковые явления, не сво­димые друг к другу. Так, применительно к темному мировос­приятию можно говорить о мрачном пессимизме, о возвышен­ном трагическом сознании (а в его рамках — об оптимисти­ческой и пессимистической трагедии), об отягощающих чело­века страхе, стыде, недоверии; о гневе и агрессивном неприя­тии действительности, переходящем в разрушительность; о зависти, отчаянии и т. д. Все эти формы могут сопровождать жизнь человека, выливаясь внешне в совершенно различные типы поведения, в зависимости от нравственных устоев лич­ности. Аналогичное разнообразие мы находим среди феноме­нов светлого сознания, хотя их, как мы уже выяснили, вcе - таки меньше. Попытаемся рассмотреть «темное» мировос­приятие на примере противоречивого трагического сознания, выяснить экзистенциальные причины его существования, его мотивы и основные темы.

Трагическое сознание — тип сознания, широко распрост­ранившийся в XX веке. Мы все так или иначе причастны к его надрывности, его безумным надеждам, страстным самооб­манам и апокалиптическим предчувствиям. Трагическое — нерв нашего столетия, породившего книги А. Камю и Ф. Каф­ки, картины П. Пикассо и С. Дали, создавшего реальный фа­шизм и полную драматизма советскую историю. Но что такое трагическое сознание? Как расшифровать термин «трагичес­кое» применительно не к театральным подмосткам, а к реа­лиям действительности?

Со словом «трагическое» сразу ассоциируется нечто гроз­ное, мрачное, глубоко печальное, но в то же время — возвы­шенное. Истинный трагизм высок, в нем есть дерзость и пафос, отчаяние и отсвет духовного взлета. В этой «полетности», некоей экзистенциальной удали явно просматривается отли­чие трагического переживания от пессимизма. На первый взгляд, пессимизм и трагичность — явления одного ряда.. Это типы сознания, приписывающие действительности знак минус, преломляющие мир через такие эмоциональные состоя­ния, как тоска, страх, безнадежность, предчувствие гибели,, вина, одиночество, бессмысленность и т. д. Однако трагиче­ское сознание резко отличается от пессимизма своей глубинной двойственностью, внутренней противоречивостью, само­разорванностью.

Пессимизм целостен, это однозначно негативная оценка бытия: мир плох, несовершенен, история бессмысленна, ее ждет дурной конец, реальны лишь страдания, а наслаждение — обман. Никаких разночтений, ненужных рефлексий, ника­кой суеты. Вердикт вынесен и пересмотру не подлежит. Пес­симизм песет в себе смирение по отношению к несовершенству мира, покорность перед его несправедливостью и жестокостью: «Что поделаешь, такова жизнь...». И поскольку жизнь такова, классический восточный пессимизм — буддизм, и его западный восприемник А. Шопенгауэр, предлагают бестрепет­но сделать один-единственный разумный, с их точки зрения, вывод: угасить желания и волю к жизни. Уснуть. Растворить­ся в нирваническом «ничто». Тогда, разумеется, никаких проб­лем. Именно поэтому один из великих гуманистов XX века А. Швейцер называл пессимизм пониженной волей к жизни. Чтобы делать пессимистические выводы, надо уже заранее по­терять душевную энергичность и «упругость», угаснуть, поко­риться.

Совершенно другую картину являет трагическое сознание. Это сознание борцов и бунтарей, восстающих против фунда­ментальных основ бытия, которые заведомо неподвластны че­ловеческой воле и человеческому действию. Это сознание тех, кто внутренне не смирился, кто посягает на основы как Уни­версума, так и своего собственного «я», если они не устраи­вают человеческую душу. Трагическое сознание всегда име­ет два полюса: отрицание и утверждение, безнадежность и на­дежду, униженность и гордыню. Да, мир плох, даже ужасен для человека,— как бы говорит трагическое сознание,— но это не причина для согласия со злом, героика возможна даже в обреченности, и, может быть, именно тогда она особенно цен­на. Трагическое сознание — манифестация абсолютных прав субъективности, ее несмирения и ее бесконечного страдания перед лицом многократно превосходящих ее сил. Это вызов слепому року, моральное отрицание дисгармонии, неприятие мира, где господствует смерть и гибель ценностей, и в то же время — явная или тайная мечта о лучшем. Пессимист не меч­тает, а просто уходит от мира. Обладатель трагического ми­ровосприятия остается на своем месте до конца, пытаясь най­ти выход из безвыходности и, солнце во мраке.

По мнению ряда авторов XX века, трагичность — неизбеж­ный спутник человеческого сознания вообще²⁸ . Наше суще­ствование изначально трагично, этот трагизм коренится в са­мом способе нашего бытия, и потому неотъемлем от нас. Тра­гизм определяется наличием в человеческой жизни смыслов. Наша конечность, отграниченность от действительности и других существ, неизбежно частная точка зрения порождают для нас противостояние субъекта и объекта, «я» и «другого», заставляют осмысливать бытие в категориях начала и конца, жизни и смерти. Те субъективные «фильтры», через которые мы воспринимаем мир, создают универсум как смысловой, се­мантический, вызывающий всю гамму переживаний, свойст­венных индивидуальности, которая вычленила себя из объек­тивной безбрежности Абсолюта. Человек, «интендирующий смыслы»,— существо глубоко одинокое, оторвавшееся от пу­повины Универсума, маленький младенец Вселенной, слабый и неразумный, но осмеливающийся несмотря ни на что ут­верждать свое трагическое право на отдельность, неслитность, самостоятельность перед лицом Континуальности и Бесконеч­ности, Вечности и Необходимости. Именно из этого проистека­ют основные «темы» трагического сознания.