Элхонон Голдберг Управляющий мозг: Лобные доли, лидерство и цивилизация

Предисловие

В 1967 году Элхонон Голдберг, тогда двадцатидвухлетний студент, изучавший нейропсихологию в Москве, встретил юношу, тоже студента, который был на несколько лет старше его. «Владимир, — сообщает нам Голдберг, — стоял на платформе московского метро. Когда футбольный мяч, который Владимир перебрасывал из руки в руку, упал на рельсы, он прыгнул вниз, чтобы достать его». Владимир был сбит поездом и получил тяжелое повреждение головы — передней части мозга, лобных долей, обе из которых пришлось ампутировать.

«Карьера каждого клинициста, — пишет Голдберг, — формируется немногими определяющими пациентами. Владимир был моим первым определяющим пациентом. Ненамеренно, вследствие случившейся с ним трагедии, он познакомил меня с разнообразными феноменами поврежденных лобных долей, пробудил во мне интерес к лобным долям и, тем самым, во многом повлиял на мою научную карьеру». Владимир проводил большую часть своего времени, тупо уставившись в пространство (хотя, когда его беспокоили, он мог разразиться потоком ругательств или кинуть ночной горшок), однако Голдберг обнаружил, что иногда он может вступать с ним в простую, не стесняющуюся в выражениях перепалку и даже «между студентом с поврежденным мозгом и студентом, изучающим повреждения мозга, развились своего рода дружеские отношения».

Учитель Голдберга, великий российский нейропсихолог А. Р. Лурия, все более интересовался этими «высшими» отделами мозга и предложил Голдбергу сделать их изучение своим исследовательским проектом. Теперь этому проекту уже треть столетия, и он привел Голдберга в некоторые из наиболее глубоких и причудливых областей нормального и аномального функционирования мозга и психики. Как и Лурия, он применял специально сконструированные и оригинальные тесты в сочетании с текущими реальными наблюдениями, чувствительными к причудливым особенностям функционирования лобных долей не только в условиях клиники, но и на улице, в ресторане, в театре, — везде. (Голдберг говорит в данном случае о «познавательном подглядывании».) Все это соединилось с исключительной мощью воображения и сопереживания, направленных на то, чтобы видеть мир глазами своих пациентов. После тридцати лет наблюдений и опытов он достиг того уровня проникновения в суть предмета, который, наверное, обрадовал и поразил бы его учителя, Александра Романовича Лурию.

В «Управляющем мозге» Голдберг приглашает нас в свое путешествие от далеких московских дней к настоящему, в путешествие одновременно и интеллектуальное, и глубоко личное. Он дает блестящее описание сложных функций лобных долей, этой позднее всего развившейся и «наиболее человеческой» части мозга, исследуя как большое разнообразие «стилей» функционирования лобных долей у нормальных людей, так и трагические нарушения, которые могут возникнуть в результате неврологического заболевания или повреждения мозга. Далее он раскрывает способы тестирования их функций и, что не менее важно, способы усиления функций лобных долей — многие из которых были внедрены самим Голдбергом, — путем построения или перестройки познавательной функции не только у пациентов с поврежденным мозгом, но и у людей со здоровым мозгом. (Введенное Голдбергом понятие «когнитивного здоровья» и использование «когнитивных упражнений» и «когнитивной гимнастики» представляются особенно перспективными и важными.) Богатые истории болезней, наряду с краткими, но меткими нейропсихологическими пояснениями, образуют повествовательное ядро книги. Они часто перемежаются личными повествованиями различного типа, и это делает книгу Голдберга весьма проникновенными и интимными мемуарами, разновидностью интеллектуальной автобиографии в не меньшей степени, чем великолепным примером научного репортажа и «популярной» науки.

Книга «Управляющий мозг» посвящена А. Р. Лурии и открывается волнующим воспоминанием о разговоре с Лурией в 1972 году — Голдбергу было в то время 25 лет, а Лурии — 70 и он одновременно был его выдающимся учителем и выступал в роли любящего и поддерживающего друга. Лурия настаивал на вступлении Голдберга в Коммунистическую партию, предлагая ему свою рекомендацию и подчеркивая необходимость этого для любого карьерного продвижения в Советском Союзе. (Лурия сам был членом партии скорее по целесообразности, нежели по убеждению.) Но Голдберг по существу своему был (и остается) мятежником, не расположенным к компромиссам, даже выгодным, если они противоречат его натуре. Такая непримиримость в Советском Союзе стоила дорого; она привела его отца в ГУЛАГ. Несколько раз уклоняясь от прямого ответа, Элхонон в итоге сказал Лурии, что не вступит в партию. Далее — хотя, конечно, этого он не сказал — он решил покинуть Россию, несмотря на глубокую привязанность к стране и родному языку. Весьма ценному члену общества, аспиранту Московского университета тогда было практически невозможно покинуть страну, и рассказ Голдберга о том, как он сделал это, причем таким образом, чтобы ни в коем случае не скомпрометировать Лурию, образует исключительное и неотразимое введение к этой книге, которая завершается 26 лет спустя визитом в Москву и в страну, которую он покинул полжизни назад.

Лобные доли являются позднейшим достижением эволюции нервной системы; только у людей (и, до некоторой степени, у высших приматов) они достигают такого большого развития. Любопытная параллель состоит в том, что они были также последней частью мозга, важность которой получила признание — даже в мои студенческие годы медицина называла их «бездействующие доли». Они действительно могут быть «бездействующими», так как они не имеют простых и легко отождествляемых функций, присущих более простым частям коры головного мозга, например сенсорным и моторным областям (и даже «ассоциативным областям» между ними), но они необыкновенно важны. Они играют решающую роль для целесообразного поведения высшего порядка — постановки задачи, проектирования цели, формулирования плана для ее достижения, организации средств, при помощи которых такие планы могут реализовываться, наблюдения и оценки последствий, чтобы видеть, что все выполняется так, как намечено.

Центральная роль лобных долей заключается именно в том, что организм освобождается от фиксированных репертуаров и реакций, становится возможным мысленное представление альтернатив, воображение, свобода. Поэтому книгу пронизывают метафоры: лобные доли как главный управляющий мозга [1], способный «обозревать сверху» все другие функции мозга и координировать их; лобные доли как дирижер мозга, координирующий тысячу инструментов мозгового оркестра. Но прежде всего — лобные доли как лидер мозга, ведущий индивидуума к новизне, изобретениям, приключениям жизни. Без колоссального развития лобных долей человеческого мозга (сопряженного с развитием языковых зон) никогда не могла бы возникнуть цивилизация.

В лобных долях заложена интенциональность индивидуума, они принципиально важны для высшего сознания, суждения, воображения, эмпатии, идентичности, «души». Широко известен случай Финеаса Гейджа — железнодорожного мастера, пострадавшего в 1848 году при неожиданном взрыве взрывчатой смеси, которую он закладывал. Двухфутовая железная заглушка пробила его лобные доли — и сохранив интеллект, а также способности двигаться, говорить и видеть, Гейдж претерпел глубокие изменения: он стал безрассудным и непредусмотрительным, импульсивным, вульгарным; он более не мог планировать будущее или думать о нем, и для тех, кто знал его ранее, «он перестал быть прежним Гейджем». Он потерял себя, центр своего существа, но он (как и все другие пациенты с серьезными повреждениями лобных долей) не знал об этом.

Такого рода «анозогнозия» является одновременно и благодеянием (такие пациенты не страдают, не мучаются, не жалуются на свою утрату), и главной проблемой, ибо она нарушает понимание и мотивацию и делает намного более сложными попытки улучшить положение больного.

Голдберг также раскрывает, как — вследствие уникального богатства связей лобных долей с различными частями мозга — другие заболевания, первичная патология которых локализована где-то вне лобных долей, даже в подкорке, могут вызывать дисфункции лобных долей или принимать их облик.

Таким образом, столь разрозненные явления как инертность при паркинсонизме, импульсивность при синдроме Туретта, рассеянность при синдроме дефицита внимания с гиперактивностью, персеверация при обсессивно-компульсивном расстройстве, отсутствие эмпатии или «теории души» при аутизме или хронической шизофрении, в значительной степени могут быть поняты — полагает Голдберг — как следствие резонансов, вторичных расстройств в функции лобных долей. В пользу этого свидетельствуют не только клинические наблюдения и данные тестирования, но и новейшие результаты в области функциональной нейровизуализации мозга; идеи Голдберга представляют эти синдромы в новом свете и могут быть очень важны в клинической практике.

В отличие от пациентов с массивными повреждениями лобных долей, демонстрирующих непонимание своего состояния, люди, страдающие болезнью Паркинсона, с синдромом Туретта, обсессивно-компульсивным расстройством, синдромом дефицита внимания с гиперактивностью или аутизмом могут описывать и зачастую весьма аккуратно анализировать, что с ними происходит. Поэтому они могут нам рассказать то, чего пациенты с первичной патологией лобных долей рассказать не могут, — как на самом деле чувствует себя изнутри человек, имеющий отличия и особенности, относящиеся к функции лобных долей.

Голдберг представляет эти дискуссии, которые в другом контексте могли бы быть сложными, трудными или тяжеловесными, с большой живостью и юмором, часто перемежая их с личным повествованием. Так, в середине обсуждения им «полезависимого» поведения (постоянной отвлекаемости, столь характерной для тех, у кого имеются серьезные повреждения лобных долей), Голдберг говорит о собаках, их относительно «без-лобном» поведении, когда «с глаз долой» (out of sight) означает «из сердца вон» (out of mind). Он показывает, как это контрастирует с поведением приматов, и рассказывает нам, как однажды во время своей поездки в Таиланд он «подружился» с молодым самцом-гиббоном, прирученным владельцем ресторана в Пхукете:

Каждое утро гиббон прибегал, чтобы пожать руку. Затем, используя все конечности, он приступал к краткому паукообразному танцу, который я интерпретировал, льстя себе, как выражение радости от того, что он увидел меня. Но затем, несмотря на его склонность к неугомонной игре, он устраивался подле меня и с крайней сосредоточенностью изучал мельчайшие детали моей одежды: ремешок от часов, пуговицу, туфли, очки (которые однажды, когда я на миг утратил бдительность, он сорвал с моего лица и попытался употребить в пищу). Он смотрел на предметы целенаправленно и систематически переводил взгляд с одной детали на другую. Когда однажды на моем указательном пальце появилась повязка, молодой гиббон старательно изучил ее. Несмотря на свой статус «низшего» примата (в отличие от обезьян Бонобо, шимпанзе, горилл и орангутанов, которые известны как «высшие» приматы), гиббон был способен к устойчивому вниманию.

Наиболее примечательно то, что гиббон неизменно возвращался обратно к объекту своего любопытства после внезапного отвлечения, например, уличным шумом. Он возобновлял исследование в точности там, где оно было прервано, даже если приостановка длилась более доли секунды. Действия гиббона направлялись внутренним представлением, которое «скрепляло» его поведение перед отвлечением и после него. «С глаз долой» уже больше не было «из сердца вон»!

Голдберг — любитель собак, у которого было их несколько, но для него «взаимодействие с гиббоном было настолько качественно отлично, настолько поразительно богаче, чем все, что я когда-либо наблюдал в поведении собак, что я некоторое время забавлялся идеей купить гиббона, привезти его в Нью-Йорк и сделать своим домашним животным и компаньоном». Это, разумеется, было невозможно, чем Голдберг (с которым к этому времени я уже был знаком) был очень раздосадован. Я чувствовал огромную симпатию к нему, потому что я сам имел до этого почти идентичный опыт с орангутангом и почти серьезно желал, чтобы мы по крайней мере могли обмениваться открытками.

* * *

Еще одна центральная тема «Управляющего мозга» относится к тому, что Голдберг рассматривает как два радикально отличных, но дополняющих друг друга типа мозговой организации. Классическая неврология (и ее предвестник, френология) рассматривает мозг как состоящий из многообразия, мозаики отдельных областей, или систем, или модулей, каждый из которых посвящен высокоспециализированной когнитивной функции, и все они относительно изолированы друг от друга, с очень ограниченным взаимодействием. Такая организация очевидна в случае более простых частей мозга, таких как таламус (который состоит из многих дискретных и отдельных ядер) и более древних частей коры головного мозга, — дискретные, небольшие повреждения зрительной коры могут вызывать соответственно дискретные потери цветового зрения, зрительного восприятия движения, глубины и т.д. Но такая система, утверждает Голдберг, будет жесткой, негибкой и мало пригодной для того, чтобы иметь дело с новизной или сложностью, для адаптации или обучения. Такая система, продолжает он, была бы полностью неадекватной для сохранения идентичности или высшей духовной жизни.

Уже в 1960-е годы, будучи студентом, Голдберг начал представлять себе совсем другой тип организации в более новых и «высших» отделах мозга, в неокортексе (который начинает развиваться у млекопитающих и достигает высшего развития в человеческих лобных долях). Тщательный анализ последствий повреждения новой коры (неокортекса) дает возможность предположить, что здесь уже нет дискретных, изолированных модулей или областей, а скорее присутствует постепенный переход от одной когнитивной функции к другой, соответствующий последовательной непрерывной траектории на поверхности коры. Таким образом, центральное понятие Голдберга — это понятие когнитивного континуума, градиента. Чем более юный Голдберг задумывался над этой идеей, тем более она увлекала его: «Я начал думать о моих градиентах как о нейропсихологическом аналоге периодической таблицы элементов Менделеева». Эта градиентная теория обдумывалась и проверялась двадцать лет, прежде чем приобрела законченный вид в публикации Голдберга в 1989 году, когда он собрал многочисленные подтверждающие ее свидетельства. Революционная статья, в которой он обнародовал свою теорию, была большей частью проигнорирована, несмотря на огромную объяснительную мощь, которую она предвещала.

Когда в 1995 году я писал эссе о преждевременности в науке [Sucks O. W. Scotoma: Forgetting and Neglect in Science // Hidden Histories of Science / Ed. by R.B. Silver. N.Y.: New York Review of Books, 1996. P. 141-187], наряду со многими другими примерами я приводил и неспособность понять или увидеть значимость градиентной теории в момент ее опубликования; сам Лурия в 1969 году, когда Голдберг впервые представил ему свою теорию, нашел ее непонятной. Но в последнее десятилетие произошло большое изменение, сдвиг парадигмы (как сказал бы Кун), связанный частично с теориями глобальной функции мозга, такими как теория Джеральда Эдельмана, а частично — с развитием нейронных сетей как моделирующих систем, больших параллельных компьютерных систем, и им подобных; в результате понятие церебральных градиентов — предвосхищенное Голдбергом-студентом — сейчас находит значительно более широкое признание.

Модулярность по-прежнему существует, подчеркивает Голдберг, как устойчивый, но архаичный принцип мозговой организации, который в ходе последующей эволюции был постепенно вытеснен или дополнен градиентным принципом. «Если это так — замечает он, — то существует поразительная параллель между эволюцией мозга и интеллектуальной эволюцией того, как мы думаем о мозге. Как и эволюция самого мозга, эволюция наших теорий о мозге характеризовалась сдвигом парадигмы от модулярности к интерактивности».

Голдберг ставит вопрос, можно ли этому парадигматическому сдвигу найти параллели в политической организации, когда с распадом больших «макронациональных» государств на меньшие, «микрорегиональные», происходят перемены, грозящие анархией до тех пор, пока не появляется и не начинает координировать новый мировой порядок новый наднациональный управляющий — политический эквивалент лобных долей. Он спрашивает также, не была ли замена огромных, но относительно немногих и изолированных друг от друга компьютеров 1970-х годов сотнями миллионов персональных компьютеров, которые мы имеем сейчас, параллелью сдвига от модульности к интерактивности, с поисковыми системами в качестве электронного эквивалента лобных долей.

«Управляющий мозг» заканчивается так же, как и начинается — на личной и интроспективной ноте: Голдберг вспоминает о том, как мальчиком он читал в библиотеке своего отца Спинозу и полюбил предлагаемое Спинозой уравнение тела и души; и как это сыграло решающую роль, направив его в сторону нейропсихологии и помогая избежать фатального расщепления тела и психики, дуализма, который Антонио Дамазио называет «ошибкой Декарта». Спиноза не считал, что человеческий разум, с его благородной мощью и устремлениями, каким-то образом обесценивается или редуцируется вследствие его зависимости от операций физического носителя, мозга. Надо скорее, говорил он, восхищаться живым телом — его чудесными и почти непостижимыми нюансами и сложностью. И только сейчас, на рассвете двадцать первого века, мы начинаем постигать полную меру этой сложности, видеть, как взаимодействуют природа и культура, и как мозг и психика порождают друг друга. Имеется немного, весьма немного примечательных книг, которые адресуются к этим проблемам с огромной силой — сразу приходят на ум книги Джеральда Эдельмана и Антонио Дамазио, — и к этому избранному кругу несомненно должна быть причислена книга Элхонона Голдберга «Управляющий мозг».

[1] В английском оригинале «chief executive officer» или сокращенно «CEO». — Примеч. пер.