Эмиль Дюркгейм. Самоубийство: социологический этюд

Итак, в каждом возрасте доля женщин в само­убийствах лиц, состоящих в браке, значительно выше, чем доля девушек в числе самоубийств, совершенных безбрачными. Конечно, это вовсе не значит, чтобы замужняя женщина была сильнее наклонна к само­убийству, нежели девушка; это значит лишь, что если женщине удалось выйти замуж, то она в смысле предохранения от самоубийства выигрывает меньше, чем ее супруг. Но если предохранение до такой степени неодинаково, то, очевидно, семейная жизнь различным образом влияет на моральный характер обоих полов. Решительное доказательство того, что эта неравномерность не имеет другого источника, мы видим в том, что указанная разность рождается и растет под влиянием семьи. В самом деле, в своей отправной точке коэффициент предохранения почти одинаков для обоих полов (2,93 или 2— с одной стороны и 2,40—с другой). Затем мало-помалу разница выступает яснее: сначала потому, что коэффициент у замужних женщин достигает своего мак­симума медленнее, чем у женатых мужчин, а затем потому, что он падает быстрее и на большую величину. Если коэффициент меняется по мере того, как влияние семьи приобретает известную длитель­ность, то это значит, что он находится от нее в прямой зависимости.

Еще более убедительным является то обстоятельст­во, что положение обоих полов по отношению к пред­охранению от самоубийства, которым пользуются лю­ди, состоящие в браке, в различных странах неодина­ково. В великом герцогстве Ольденбургском в наибо­лее благоприятном и защищенном положении оказываются не мужчины, а женщины, и в дальнейшем мы найдем и другие случаи такого отклонения. Между тем в общем и целом брачный подбор всюду соверша­ется одинаковым образом. Невозможно, следователь­но, допустить, чтобы он был существенным фактором того преимущества, которым пользуются женатые лю­ди по отношению к самоубийству, ибо иначе было бы необъяснимо, почему этот подбор производит в раз­личных странах различные результаты. Напротив, впо­лне возможно, что семья в двух различных странах сложилась таким образом, что она различно действует на оба пола; поэтому в самом строении семейной группы должно искать главную причину интересующе­го нас явления.

Как бы ни был интересен этот результат, но раньше всего надо совершенно точно определить его, потому что домашняя среда слагается из самых различных элементов. Для каждого супруга семья состоит из 1) другого супруга и 2) из детей. Первому или второ­му из этих элементов принадлежит благотворное вли­яние на наклонность к самоубийству? Говоря другими словами, семья состоит из 2 различных союзов: с од­ной стороны, мы имеем супружескую пару, а с дру­гой—семейную группу в собственном смысле этого слова. Эти два образования имеют различную природу и различное происхождение и потому не могут, по всей вероятности, производить одинаковых результатов. Один союз учреждается путем соглашения и выбора, другой есть явление природы, кровное родство: пер­вый соединяет собою двух представителей одного и того же поколения, другой соединяет предыдущее поколение с последующим; второй союз так же древен, как и само человечество, первый же принял организо­ванную форму в относительно позднюю эпоху. Если эти два образования до такой степени разнятся между собою, то a priori уже нельзя быть уверенным в том, чтобы они оба способствовали существованию интере­сующего нас явления. Во всяком случае, если и то, и другое оказывает свое влияние, то не одинаковым образом и, по всей вероятности, не в одинаковой мере. Поэтому чрезвычайно важно разобраться в том, уча­ствуют ли в данном случае оба элемента семьи, и если да, то какова доля каждого из них.

Мы имеем доказательство того, что брак оказыва­ет незначительное влияние на коэффициент предохра­нения от самоубийства; в самом деле, величина на­клонности к браку мало изменялась с начала XIX в., тогда как предрасположение к самоубийству стало втрое сильнее. В 1821 —1830 гг. на 1000 жителей при­ходилось 7,8 годовых браков; в 1831 —1850 гг.— 8; в 1851 —1860 гг.—7,9; в 1861 — 1870 гг.—7,8; в 1871 — 1880 гг.— 8. За этот же период времени процент само­убийств на 1 млн жителей с 54 поднялся до 180. С 1880 по 1888 г. наклонность к браку несколько понизилась (стала 7,4 вместо 8), но это понижение не стоит ни в какой связи с громадным повышением числа само­убийств, которое за период 1880—1887 гг. поднялось на 16%.

Кроме того, за период 1865—1868 гг. средняя на­клонность к браку во Франции (7,7) почти равняется по своей величине соответственным цифрам в Дании (7,8) и Италии (7,6), хотя эти страны колоссально разнятся между собою в смысле числа самоубийств.

В течение 1887—1898 гг. 1 млн бездетных супругов давал 644 случая самоубийства. Для того чтобы знать, в какой мере само брачное состояние независимо от влияния семьи предохраняет людей от самоубийства, достаточно сравнить эту цифру с той, которую дают холостые люди того же среднего возраста. Сред­ний возраст людей, состоящих в браке, так же, как и теперь, был тогда 48 лет 8 '/з месяца. 1 млн холостых этого возраста дает 975 случаев самоубийства; 644 относится к 975, как 100 к 150, т. е. у бездетных суп­ругов коэффициент предохранения равняется 1,5; они только на '/з убивают себя реже, чем холостые того же . возраста. Мы имеем совершенно другую картину там, где брак сопровождается деторождением. 1 млн бра­ков при наличии детей в течение того же периода ежегодно давал только 336 случаев самоубийства. Чис­ло это относится к 975, как 100 к 290, т. е. если брак плодовит, то коэффициент предохранения почти удва­ивается (2,90 вместо 1,5).

Супружеский союз играет, таким образом, второ­степенную роль в образовании у людей, состоящих в браке, коэффициента предохранения. К тому же надо заметить, что в предыдущем вычислении мы приписа­ли этой роли несколько большее значение, чем она имеет в действительности. Мы предположили, что без­детные супруги имеют тот же средний возраст, что и супруги вообще, тогда как на самом деле они нахо­дятся, конечно, в более молодом возрасте. Они насчи­тывают в своих рядах те молодые супружеские пары, которые бездетны не в силу своей бесплодности, а по­тому, что, женившись слишком рано, не имели еще времени приобрести детей. В среднем только к 34 го­дам мужчина впервые делается отцом, и женится он приблизительно к 28—29 годам. Часть женатого насе­ления от 28- до 34-летнего возраста целиком входит в категорию бездетных супругов, что значительно по­нижает средний возраст этих последних, и поэтому, принимая его за 46, мы, конечно, впали в ошибку. Но в таком случае безбрачный элемент, с которым их надо было бы сравнивать, должен быть также не 46 лет, а моложе и, следовательно, с меньшим процентом самоубийств. В силу этого коэффициент предохране­ния, определяемый одними только супружескими от­ношениями, в действительности ниже 1,5. Если бы мы знали точно средний возраст бездетных супругов, то оказалось бы, что величина их наклонности к само­убийству приближается к величине холостых еще силь­нее, чем это показывают предыдущие цифры.

Ограниченное и незначительное влияние самого брака видно еще яснее из того, что вдовцы, оставшиеся с детьми, находятся в более благоприятном положе­нии, нежели бездетные супруги. Первые дают 937 случаев на 1 млн жителей; средний возраст для них — 61 год 8 '/з месяца. Число холостых в этом возрасте колеблется между 1434 и 1768, т. е. приблизительно в среднем 1504. Это число относится к 937, как 160 к 100. Вдовцы в том случае, если они остаются с деть­ми, имеют коэффициентом предохранения 1,6, превос­ходят, следовательно, в этом отношении бездетных супругов. Надо к тому же заметить, что, вычисляя коэффициент таким образом, мы скорее приумень­шим, чем преувеличим, его. В самом деле, семейные вдовцы имеют, несомненно, более зрелый средний воз­раст, чем вдовцы бездетные. Ведь в число этих послед­них входят все те, брак которых остается бесплодным только потому, что смерть слишком рано прекратила его, т. е. самые молодые люди. Поэтому вдовцов с де­тьми надо бы сравнивать с холостыми старше 62 лет, которые уже в силу самого возраста более наклонны к самоубийству. Ясно, что при этом преимущество их в смысле высоты коэффициента выступило бы еще рельефнее.

Правда, этот коэффициент 1,6 значительно ниже, чем коэффициент семейных супругов 2,9; разница ра­вняется по меньшей мере 45%. Можно было бы думать, что сам по себе брачный союз имеет на склонность к самоубийству большее влияние, чем мы ему приписываем, если с его прекращением степень предохранения остающегося в живых супруга падает до такой степени. Но такой факт можно только в очень слабой степени приписать расстройству брачного со­юза. Это доказывается тем обстоятельством, что в тех случаях, когда нет детей, влияние вдовства гораздо менее ощутимо. 1 млн бездетных вдовцов дает 1258 случаев самоубийства; эта цифра относится к 1504 — числу самоубийств среди холостых в 62-летнем воз­расте, как 100 к 119; коэффициент предохранения выражается, следовательно, приблизительно числом 1,2, которое лишь немного ниже коэффициента 1,5, относящегося к бездетным супругам. Первое число меньше второго только на 20%. Итак, можно сказать, что, если смерть одного из супругов не влечет за собой никаких последствий, кроме того, что разрушает брачное сожитие, обстоятельство это не особенно си­льно отражается на склонности вдовца к самоубий­ству. Следовательно, брак в том виде, как он теперь существует, только в слабой мере сдерживает эту наклонность, ибо с прекращением брака эта последняя не возрастает сколько-нибудь значительно.

Что же касается причины, усиливающей наклон­ность вдовцов к самоубийству даже в том случае, если брак их был плодовит, то искать ее надо в присутствии детей. Конечно, с одной стороны, дети привязывают вдовца к жизни, но с другой — их существование значи­тельно обостряет переживаемый вдовцом кризис. В этом случае удар обрушивается не на один только брачный союз; все течение семейной жизни оказывает­ся нарушенным. В механизме семьи выпало существен­ное колесо, и он не может правильно работать. Для того чтобы восстановить нарушенное равновесие, на­до, чтобы человек взял на себя двойную работу и выпол­нял такие функции, для которых он не приспособлен. ч Естественно, что в таком положении человек утрачива­ет ту степень предохранения от самоубийства, которой он обладал в то время, когда брачный союз его не был разрушен. Коэффициент предохранения уменьшается не потому, что прекратилось брачное сожительство, а потому, что семья, в которой этот человек является главой, в корне своем дезорганизовалась. Неурядицу влечет за собой потеря не жены, а матери семейства.

Незначительное влияние самого брачного союза как такового на величину коэффициента предохранения обнаруживается особенно ярко в том случае, если дело касается женщины и если в лице детей этот союз не имеет своего естественного дополнения. 1 млн бездет­ных жен дает 221 случай самоубийства, 1 млн девушек (того же возраста, между 42—43 годами) дает только 150. Первое число относится ко второму, как 100 к 67, а коэффициент предохранения падает ниже единицы (0,67), т. е. в действительности мы имеем уже не предо­хранение от самоубийства, а обострение наклонности к нему. Итак, во Франции замужние бездетные женщи­ны лишают себя жизни в 1 !/2 раза больше, чем девушки того лее возраста. Мы уже констатировали раньше, что на жену семейная жизнь оказывает не столь силь­ное благоприятное влияние, как на мужа. Мы нашли теперь объяснение этому факту: брачный союз сам по себе отзывается на женщине очень тяжело и способ­ствует увеличению ее наклонности к самоубийству.

Если тем не менее нам показалось, что в общем замужняя женщина обладает некоторым коэффициентом предохранения, то это произошло потому, что бездетные супружества составляют исключение и в громадном большинстве случаев присутствие детей смягчает тяжелую сторону брака, но только смягчает, не более того. Миллион женщин, имеющих детей, дает 79 случаев самоубийства; если сравнить это число с процентом незамужних женщин 42-летнего возраста (150), то получается следующий вывод: замужняя жен­щина, если она в то же самое время является и мате­рью, пользуется коэффициентом предохранения, рав­ным 1,89, т. е. на 35% ниже того, которым обладает мужчина при тех же условиях.

Поэтому нельзя по отношению к вопросу о само­убийстве согласиться с положением Бертильона: «Ког­да женщина вступает в брак, то она выигрывает от этого союза больше, чем мужчина, но, естественно, страдает сильнее, чем он, от его разрушения».

III

Существует одно обстоятельство, на первый взгляд подтверждающее эту гипотезу. Мы знаем, что коэффициент предохранения у бездетных мужей не унич­тожается, когда они теряют жен, а только спускается с 1,5 до 1,2. Вполне очевидно, что степень предохранения бездетных вдовцов не может быть отнесена на счет вдовства, которое само по себе не только не может умерить наклонности к самоубийству, но способно скорее усилить ее. Поэтому то преимущество, о кото­ром мы сейчас говорим, зависит от какой-нибудь бо­лее ранней причины; брак не может быть ею, так как искомая причина продолжает оказывать свое действие даже тогда, когда умирает один из супругов — жена. Естественно возникает предположение, что преимуще­ство это заложено в каком-нибудь врожденном качест­ве супругов, которое обнаруживается благодаря брач­ному подбору, но им не создается. Если это качество существовало у них до брака, независимо от него, то ничуть не удивительно, что оно имеет большую длитель­ность, нежели самый брак. Если брачное население представляет собою избранную часть страны, то то же самое неизбежно приходится сказать и об его вдовст­вующей части. Правда, это врожденное превосходство проявляется у последних слабее, поскольку они оказы­ваются менее защищенными от наклонности к само­убийству. Но вполне понятно, что душевное потрясе­ние, испытанное вдовцом, может отчасти нейтрализо­вать это предохранительное влияние и помешать про­явить ему свою силу в полной мере.

Однако это объяснение может быть принято лишь в том случае, если оно в равной мере приложимо к обоим полам. Среди замужних женщин необходимо найти хоть какие-нибудь следы этого естественного предрасположения, которое при прочих одинаковых условиях предохраняло бы их от самоубийства боль­ше, чем девушек. Уже одно то обстоятельство, что при отсутствии детей женщины убивают себя чаще, чем девушки того же возраста, плохо мирится с гипотезой, согласно которой они награждены от рождения лично им присущим коэффициентом предохранения. Правда, можно, пожалуй, еще допустить, что этот коэффициент для женщины существует так же, как и для мужчины, но что он совершенно аннулируется в течение брачного сожития тем печальным влиянием, которое замужест­во оказывает на моральную личность женщины. Но если бы это врожденное качество только сдерживалось и маскировалось тем своеобразным моральным упад­ком, который вызывается в женщине супружескими отношениями, то оно должно было бы обнаружиться после смерти супруга. Мы должны были бы наблюдать, что женщина, освободившись из-под гнета суп­ружеского ярма, возвращает себе все свои преимущест­ва и утверждает свое превосходство над теми из пред­ставительниц своего поколения, которым не удалось выйти замуж. Другими словами, бездетные вдовы по сравнению с девицами должны были бы иметь коэф­фициент, по величине приближающийся по меньшей мере к тому, которым пользуются бездетные вдовцы. Ничего подобного нет на самом деле: 1 млн бездетных вдов дает ежегодно 322 случая самоубийства; 1 млн незамужних женщин 60 лет (средний возраст для вдо­вы) дает число, колеблющееся между 189—204, при­близительно 196. Первое относится ко второму, как 100 к 60. Бездетные вдовы имеют коэффициент ниже единицы, иначе говоря, коэффициент отрицательный; цифра 0,60 даже несколько меньше, чем число, выра­жающее собой коэффициент бездетных замужних жен­щин (0,67). Следовательно, можно вполне определенно сказать, что вовсе не брак мешает этим последним проявить ту естественную предохраненность от само­убийства, которую им приписывают.

В ответ на это могут возразить, что полному воз­рождению благоприятных свойств, заглохших во вре­мя брака, мешает то обстоятельство, что для женщины быть вдовой еще хуже, чем быть замужем. Надо со­знаться, что это очень распространенное в обществе мнение, будто вдова находится в более критическом положении, чем вдовец. Обыкновенно указывают на материальные и моральные затруднения, с которыми вдове приходится бороться, отстаивая свое существо­вание, особенно если судьба заставляет прокармливать целую семью.

Существует даже мнение, будто факты вполне под­тверждают такое предположение. По мнению Морселли, статистикой установлено, что женщина-вдова ме­нее отстает от мужчин по степени наклонности к само­убийству, чем тогда, когда она живет в браке; а так как, выходя замуж, женщина в этом смысле уже при­близилась к мужчине, то, очевидно, для нее нет худ­шего положения, чем вдовство.

Доля женщины в общей массе самоубийств, совер­шенных обоими полами в состоянии вдовства, действительно кажется значим ельно большей, чем в сумме самоубийств, совершенных людьми, состоящими в браке. Не служит ли этот факт доказательством того, что вдовство тяжелее переносится женщиной, чем замужество? Если это так, то нет ничего удивительного в том, что, овдовев, женщине еще труднее, чем в период брачной жизни, проявить свои природные положи­тельные свойства.

К несчастью, этот мнимый закон покоится на фак­тической ошибке. Морселли забыл, что всюду вдов в 2 раза больше, чем вдовцов. Во Франции, в круглых цифрах, насчитывается 2 000 000 первых и 1 000 000 вто­рых. В Пруссии, по переписи 1890 г., насчитывалось 450000 одних и 1 319000 других. При таких условиях вполне естественно, что относительное число само­убийств у вдов значительнее, чем у замужних женщин, которых, само собою разумеется, имеется ровно столько же, как и женатых мужчин. Для того чтобы сравнение имело какую-нибудь ценность, надо обе группы населения привести к одинаковому уровню; но если выполнить эту предосторожность, получится ре­зультат, обратный тому, какой дает Морселли. В сре­днем возрасте вдов, т. е. в 60-летнем возрасте, 1 млн женщин дает 154 случая самоубийства и 1 млн муж­чин— 577. Доля женщин (21%) значительно уменьша­ется для вдов. На 1 млн вдов приходится 210 случаев, а на 1 млн вдовцов—1017. Мы видим, что из 100 са­моубийств вдовых обоего пола на долю женщин при­ходится только 17. Напротив, пропорция мужчин под­нимается от 79 до 83%. Итак, становясь вдовцом, мужчина теряет больше, чем женщина, попадающая в аналогичное положение, так как он теряет при этом некоторые из тех преимуществ, которые связаны для него с брачным состоянием. Нет никакого основания предполагать, что эта перемена положения приносит женщине больше забот и огорчений, чем мужчине; действительность говорит нам обратное. Известно, что смертность среди вдовцов значительно выше, чем среди вдов; то же можно сказать и относительно вто­ричного вступления в брак. Вдовцы в любом возрасте в 3 или в 4 раза чаще вторично женятся, чем холостяки вступают в брак, тогда как вдовы выходят замуж только немногим больше чем девушки. Женщина с та­кою же степенью холодности относится ко вторичному замужеству, с какою горячностью мужчина стремится вторично жениться. Дело обстояло бы совершенно иначе, если бы положение вдовца легко переносилось мужчиной и если бы, наоборот, женщина, согласно общераспространенному мнению, так много терпела от потери мужа.

Но если в положении вдовы нет ничего такого, чтобы специально парализовать те природные качест­ва, которые предполагаются у женщины в силу одного того, что она была избрана в супруги, и если качества эти не проявляют себя во время брака хоть сколько-нибудь заметным образом, то нет никакого основания предполагать, что они действительно существуют. Ги­потеза брачного подбора совершенно неприменима к женщине; ничто не дает нам права предполагать, что женщина, призванная к замужеству, обладает привилегированной натурой, предохраняющей ее в известной мере от самоубийства. Следовательно, настолько же неосновательно аналогичное предположение насчет мужчины. Коэффициент 1,5, которым пользуются бездетные супруги, получается вовсе не потому, что эти люди происходят от самой здоровой части населе­ния; он может являться только результатом брака. Надо признать, что супружески союз, столь пагубный для женщины, действует на мужчину, даже и при от­сутствии детей, благотворным образом. Мужчины, вступающие в брак, вовсе не составляют природной аристократии: вступая в брак, они не обладают совершенно определившимся душевным складом, который мог бы предохранить их от самоубийства. Но этот склад развивается под влиянием самого брачного со­жительства. Во всяком случае, если женатые мужчины обладают некоторыми природными преимуществами, то последние носят очень смутный и неопределенный характер, потому что остаются в бездействии, пока не являются на сцену какие-нибудь дополнительные усло­вия. Совершенно справедливо, что самоубийство зави­сит главным образом не от внутренних свойств ин­дивида, а от внешних причин, управляющих людьми.

Нам остается разрешить еще один очень важный вопрос. Если этот коэффициент— 1,5, не зависящий от присутствия или отсутствия детей, обязан своим суще­ствованием браку, то почему же он переживает самый брак и, правда в несколько смягченной форме (1,2), но .все-таки встречается у бездетных вдовцов? Если отбро­сить теорию брачного подбора, объясняющую это яв­ление, то чем другим объяснить его?

Для этого достаточно предположить, что привыч­ки, вкусы, скрытые наклонности, образовавшиеся в брачном сожительстве, не исчезают вслед за его прекращением; нет ничего естественнее этой гипотезы. Если женатый человек, даже при отсутствии детей, питает к самоубийству относительно большее отвра­щение, то неизбежно, что частица этого отрицатель­ного чувства остается в его душе и тогда, когда он становится вдовцом. Но так как вдовство неизбежно связано с некоторым моральным потрясением и так как всякое нарушение равновесия, как мы покажем дальше, толкает человека на самоубийство, это от­рицательное отношение к самоубийству сохраняется лишь в ослабленном виде. У женщины по этим же причинам мы можем наблюдать обратное явление: так как бездетная женщина убивает себя чаще, чем девуш­ка, то, овдовев, она сохраняет эту повышенную на­клонность, которая даже несколько усиливается в свя­зи с тем моральным расстройством и той жизненной неприспособленностью, которые несет с собою вдовст­во для женщины. Но только вследствие того, что тяжелое влияние, которое оказывает на нее брак, дела­ет для нее переход к вдовству более легко переноси­мым, и самое ухудшение носит незначительный харак­тер; коэффициент понижается только на несколько со­тых (0,60 вместо 0,67).

Наше объяснение подтверждается тем обстоятель­ством, что оно есть только частный случай более общего положения, которое можно сформулировать следующим образом: в данном обществе наклонность к самоубийству для каждого пола в состоянии вдовства является функцией наклонности к самоубийству, прису­щей тому же полу в брачном сожительстве. Если муж в сильной степени предохранен от самоубийства, то вдовец сохраняет ту же позицию по отношению к са­моубийству, хотя, само собой разумеется, в более сла­бой степени. Если первый слабо защищен от самоубий­ства, то второй или вовсе лишен предохранения, или обладает им только в самом незначительном размере. Для того чтобы подтвердить правильность этого тези­са, достаточно указать на те выводы, которые оттуда непосредственно вытекают. Мы видели, что один пол находится в более благоприятном положении, чем дру­гой, как во время брака, так и в состоянии вдовства; тот из них, за которым остается привилегия в первом случае, сохраняет свое преимущество и во втором. Во Франции мужья обладают более высоким коэффициентом предохранения, чем жены; такое же соотношение сохраняется и в случае вдовства. В герцогстве Ольденбургском среди женатого населения можно наблюдать обратное явление: женщины пользуются большей сте­пенью предохранения, чем мужчины, независимо от того, вдовеют ли они или состоят в браке.

Но ввиду того что эти два единственных случая могут, и вполне справедливо, показаться не вполне убедительными, так как, с другой стороны, статисти­ческие данные не дают нам нужных сведений для проверки нашего предположения относительно других стран, то мы прибегли к следующему приему. Для того чтобы расширить поле для нашего сравнения, мы вычи­слили отдельно процент самоубийств для каждой возрастной группы и для каждого семейного положения, с одной стороны, для департамента Сены, а с другой — для всех других французских департаментов, взятых вместе. Две социальные группы, изолированныедаким образом, одна от другой, достаточно разнятся между собою, для того чтобы можно было надеяться вынести из этого сравнения что-нибудь поучительное. И в са­мом деле, семейная жизнь действует в этих двух случа­ях различным образом на наклонность к самоубийству.

В провинциальных департаментах мужья предох­ранены от самоубийства гораздо сильнее, чем жены. Коэффициент первых только в четырех случаях спуска­ется ниже 3, тогда как для женщин он не достигает 2, средний коэффициент в первом случае равен 2,88, во втором—1,49. В департаменте же Сены мы видим как раз обратное явление: средний коэффициент для муж­чин только 1,56, для женщин —1,79. Такое же обратное соотношение можно наблюдать и между вдовцами и вдовами. В провинции средний коэффициент вдовцов равен 1,45, а у вдов он значительно ниже — 0,78, В де­партаменте же Сены, наоборот, второй превышает первый и подымается до 0,93, т. е. почти до 1, тогда как первый опускается до 0,75. Итак, на чьей бы сторо­не ни было преимущество в смысле предохранения от самоубийства, вдовство всегда следует за брачным со­жительством.

Больше того, если посмотреть, каким образом ко­эффициент супругов изменяется в зависимости от со­циальной группы, и если затем повторить то же изыс­кание относительно вдовых, то получатся следующие результаты:

Числовые отношения для каждого пола почти одинаковы (разница в нескольких сотых), причем для женщин мы имеем почти абсолютное равенство. Итак, если коэффициент супругов повышается или понижает­ся, то не только изменяется в соответственную сторону коэффициент вдовых, но второй увеличивается и умень­шается в той же самой пропорции. Эти отношения могут быть выражены даже в еще более убедительной форме при помощи приведенного нами выше закона. В самом деле, из только что установленных нами отношений следует, что вдовство уменьшает степень предохранения всегда в одной и той же степени:

предохраняет мужа от самоубийства, то нет ничего удивительного в том, что и вдовец сохраняет в себе это счастливое свойство.

Полученный нами вывод, помимо того что раз­решает поставленный нами вопрос, бросает еще не­который свет на самую природу вдовца. Он говорит нам, что вдовство само по себе не есть вовсе без­условно тяжелое положение; очень часто вдовство оказывается лучше безбрачия. Суть дела заключается в том, что моральное состояние вдовцов и вдов не представляет собой ничего специфического, но зависит от духовной природы супругов того же пола и той же страны. Вдовство является в этом отношении как бы продолжением брачного состояния. Скажите мне, каким образом в данной стране брак и семейная жизнь отражаются на мужчинах и женщинах, и я скажу вам, как влияет на тех и других вдовство. Жизнь распорядилась так, что создала в данном случае очень счастливую компенсацию: там, где брак и семейная жизнь удачны, кризис, наступающий со вдовством, переносится людьми тяжелее, но человек лучше во­оружен для того, чтобы встретить его лицом к лицу; наоборот, критический период переживается легче, ко­гда брачная и семейная атмосфера оставляют желать лучшего, но зато люди обладают меньшей спосо­бностью сопротивления, когда умирает один из супругов и брачная жизнь прекращается. Итак, в той среде, где мужчина выигрывает от семейной жизни больше, чем женщина, он страдает сильнее, если оста­ется один, но в то же время он в состоянии лучше переносить жизненные испытания, потому что бла­готворное влияние брака сделало его более способным противостоять порывам отчаяния.

IV

Из предыдущих замечаний можно видеть, что брак имеет свое специальное, предохраняющее влияние на самоубийство. Но это влияние очень ограниченно и, кроме того, действует только по отношению к од­ному полу. Как бы ни было для нас полезно уста­новить наличность этого обстоятельства (полную его оценку мы даем ниже), нельзя отрицать, что суще­ственным фактором предохранения от самоубийства людей, состоящих в браке, является все-таки семья, т. е. сплоченная группа, образуемая родителями и де­тьми. Конечно, поскольку супруги входят в состав этой группы в качестве ее членов, они тоже оказывают друг на друга свою долю влияния, но только не как муж и жена, а как отец и мать, как органы семейного союза. Если исчезновение одного из них увеличивает шансы другого покончить жизнь самоубийством, то это происходит не потому, что смерть разорвала свя­зывающие их лично узы, а в силу того, что в резуль­тате наносится удар семье, который и отзывается от­рицательно на супруге, оставшемся в наличности. Предполагая в дальнейшем заняться специально рас­смотрением влияния, оказываемого браком, мы ска­жем теперь, что семейный союз точно так же, как и религиозный, является могучим предохраняющим средством от самоубийства.

Мы уже развивали и обосновывали это положение в статье, помещенной в «Revue philosophique» в ноябре 1888 г. Но недостаток статистических данных, бывших в то время в нашем распоряжении, не позволил нам доказать нашу мысль с той убедительностью, какой мы желали. В самом деле, мы не знали тогда, каков был средний уровень семьи во всей Франции вообще и в каждом департаменте в частности. Мы должны были исходить из предположения, что плотность се­мьи зависит исключительно от количества детей, и так как это число в переписи не было указано, то для определения его нам пришлось руководствоваться кос­венным методом, а именно тем, который в демогра­фии называется физиологическим приращением, т. е. годовым избытком рождений над тысячью смертей. Конечно, такая постановка исследования не лишена основания, потому что там, где наблюдается большое приращение, семьи в общем не могут быть малодетными, хотя полной причинной связи здесь нет, и часто ожидаемого результата может и не получиться в тех местах, где дети имеют привычку рано покидать своих родителей — либо в целях эмиграции, либо желая устроиться своим хозяйством, либо в силу какой-либо другой причины. В таких случаях размеры семьи не пропорциональны числу ее членов. Семья может опу­стеть, несмотря на то что брак был плодовит. Именно так обыкновенно и случается в культурных слоях об­щества, где дети с самого раннего возраста покидают родительский дом, для того чтобы получить или зако­нчить свое образование, или среди жалкой бедноты, где жестокая борьба за существование вынуждает се­мью преждевременно мобилизировать все свои рабо­чие силы. Напротив, при средней степени деторожда-емости семья может сохранить достаточное или даже высокое число составных элементов, если взрослые холостые или даже женатые дети продолжают жить с родителями под общей кровлей и образуют все вме­сте одно общее хозяйство. В силу всех этих причин с достоверностью определить относительную величи­ну- семейных групп можно только иногда, когда их наличный состав хорошо известен.

Перепись 1886 г., результаты которой были опуб­ликованы только в 1888 г., предоставила в наше рас­поряжение эти нужные нам данные. Если, пользуясь ими, определить соотношения между самоубийством и средним наличным составом семьи в различных французских департаментах, то полученные результа­ты выразятся следующим образом.

По мере того как уменьшается число самоубийств, размеры семьи правильно увеличиваются.

Области с наименьшими размерами семьи имеют те же границы, что и наиболее интенсивная зона само­убийств. Эта последняя занимает север и восток Фран­ции и простирается с одной стороны вплоть до Брета­ни, с другой — до Луары. Напротив, на западе и на юге, где случаи самоубийства редки, семьи имеют, в общем, значительный состав. Это взаимоотношение можно проследить несколько детальнее. В северной области следует отметить два департамента, выделяющиеся своей слабой наклонностью к самоубийству: это депар­таменты Nord и Pos-de-Calais. Факт этот тем более поразителен, что в департаменте Nord очень сильно развита промышленность, а она очень благоприятству­ет развитию самоубийств. Та же особенность бросалась в глаза и в другом случае. В указанных двух департаме­нтах размер семьи значителен, тогда как во всех сосед­них департаментах он очень низок. На юге в обоих случаях мы имеем темное пятно, образуемое департа­ментами Bouches-du-Rhone, Vor и Alpes Maritimes; рав­ным образом — Бретань образует светлое пятно. Вся­кие отступления от вышеизложенного являются ис­ключением и к тому же крайне незначительны. Прини­мая во внимание множество фактов, которыми обусловливается это сложное явление, нельзя не счи­тать значительным такое поразительное совпадение.

Такое же, но только обратное соотношение можно найти в том процессе, каким эти два явления развивались с течением времени. Начиная с 1826 г. число самоубийств непрестанно возрастает, а рождаемость сокращается. С 1821 по 1830 г. на 10000 жителей при­ходилось 308 рождений, в течение периода 1881 — 1888 гг. цифра эта понизилась до 240, и за весь этот промежуток сокращение числа деторождении не пре­кращалось. В то же самое время нельзя не заметить, что семья стремится все сильнее и сильнее распылиться и разбиться на отдельные части. С 1856 по 1886 г. число хозяйств в круглых цифрах возросло на 2 000 000; правильно и непрерывно увеличиваясь, это число с 8796276 поднялось до 10662423, хотя за тот же промежуток времени население увеличилось только на 2 млн. Отсюда ясный вывод, что каждая семья должна насчитывать меньшее число членов.

Итак, факты далеко не подтверждают обыденного мнения, что самоубийства вызываются главным об­разом тяготами жизни; наоборот, число их уменьшает­ся по мере того, как существование становится тяже­лее. Вот неожиданное последствие мальтузианизма, которого автор его, конечно, не предполагал. Когда Мальтус рекомендовал воздержание от деторождения, то он думал, что по крайней мере в известных случаях это ограничение необходимо ради общего блага. В действительности оказывается, что воздержание это является настолько сильным злом, что убивает в чело­веке самое желание жить. Большие семьи вовсе не роскошь, без которой можно обойтись и которую мо­жет себе позволить только богатый; это насущный хлеб, без которого нельзя жить. Как бы ни был беден человек, во всяком случае самое худшее помещение капитала — и притом с точки зрения чисто личного интереса — это капитализация части своего потомства.

Этот вывод вполне согласуется с тем, к которому мы пришли выше. Чем объясняется влияние размеров семьи на число самоубийств?

В данном случае нельзя прибегнуть для объяснения этого явления к помощи органического фактора, пото­му что если совершенное бесплодие является главным образом последствием физиологических причин, то не­льзя сказать того же про недостаточную плодови­тость, которая чаще всего носит добровольный харак­тер и диктуется известным настроением умов. Больше того, размер семьи, как мы его определили, зависит не исключительно от рождаемости; мы видели, что там, где мало детей, могут играть роль иные факторы и, наоборот, большое число детей может оказаться без­результатным, если дети фактически и последователь­но не принимают участия в жизни семейной группы. Поэтому данное предохраняющее свойство можно ско­рее приписать чувствам sui generis родителей к своим непосредственным потомкам. Наконец, эти чувства са­ми по себе нуждаются в некотором определенном со­стоянии семейной обстановки, для того чтобы про­явить себя вполне; они не могут быть сильными, если семья лишена внутреннего единства. Следовательно, именно в силу того, что характер семьи меняется в зависимости от ее размеров, число составляющих ее элементов оказывает влияние на наклонность к само­убийству.

Сплоченность какой-либо группы не может умень­шиться без того, чтобы не изменилась ее жизненная сила. Если коллективные чувства обладают исключи­тельной энергией, то это происходит потому, что та сила, с которой каждое индивидуальное сознание пере­живает их, отражается на всех остальных членах. Ин­тенсивность этих чувств находится в прямой зависимо­сти от числа переживающих их совместно индивиду­альных сознаний. Здесь мы находим объяснение тому обстоятельству, что, чем больше толпа, тем более склонны разыгрывающиеся в ней страсти принять на­сильственный характер. Таким образом, в небольшой семье общие чувства и воспоминания не могут быть особенно интенсивны, ибо здесь нет достаточного чис­ла сознаний для того, чтобы представить их себе и уси­лить их путем совместного переживания. Внутри такой семьи не могут создаться твердые традиции, служащие связующей целью для членов одной и той же семейной группы: подобные традиции переживают первоначаль­ную семью и передаются от поколения к поколению. Кроме того, небольшая семья неизбежно отличается недолговечностью, а никакой лишенный длительности союз не может быть прочен. В нем не только слабо развиты коллективные состояния сознания, но самое число этих состояний очень ограничено, потому что существование их обусловливается той живостью и энергией, с которой передаются различные взгляды и впечатления от одного субъекта к другому; с другой стороны, самый обмен мыслей тем быстрее соверша­ется, чем большее число людей в нем участвует. В достаточно обширном обществе этот круговорот мыслей происходит безостановочно, ибо всегда имеются сопе­рничающие между собой социальные единицы; в про­тивном случае их сношения могут носить только пере­межающийся характер, и даже бывают такие моменты, когда всякая общая жизнь прекращается. Точно так же, когда семья ограничена по своему объему, то в каждый данный момент вместе оказываются только очень не­многие члены, семейная жизнь едва влачит свое суще­ствование и бывают моменты, когда домашний очаг совсем пуст.

Но если мы говорим о той или иной группе, что в ней меньше общей жизни, чем в какой-нибудь дру­гой, то мы тем самым указываем, что она менее проникнута, менее захвачена общим духом; ведь жизнеспособность и энергия того или иного социального тела является только отражением интенсивности окру­жающей его коллективной жизни. Данное социальное тело тем более едино и способно сопротивляться, чем активнее и длительнее общение между его членами. Поэтому мы можем следующим образом дополнить предлагаемый нами вывод: поскольку семья является мощным предохранителем от самоубийства, она тем лучше оказывает свое воздействие, чем сильнее ее сплоченность.

Если бы статистические исследования не ограничива­лись только недавним прошлым, было бы легко по­казать с помощью того же метода, что закон этот приложим и к политическому обществу. История го­ворит нам, что самоубийства вообще редко случаются в молодых обществах*, стоящих на пути к развитию и концентрации, и что, напротив, число их увели­чивается по мере того, как растет общественный рас­пад.

* Не надо смешивать молодые, только еще развивающиеся общества с обществами низшего порядка; в этих последних само­убийство есть, наоборот, очень частое явление, как это будет видно из следующей главы.
В Греции и Риме самоубийство выступает на сцену вместе с разрушением организации древней общины, и его прогрессивное развитие отмечает вместе с тем последовательные стадии упадка. То же влияние можно наблюдать и в Оттоманской империи. Во Фра­нции накануне революции общественные неурядицы, вызванные разложением старой социальной системы, привели, по свидетельству писателей того времени, к быстрому повышению числа самоубийств*.

* Вот что писал Гельвеции в 1781 г.: «Расстройство финансов и изменение конституции государства распространили всеобщее уныние. Многочисленные самоубийства в столице являются тому печальным доказательством».

В литературе встречается мнение, что великие поли­тические перевороты умножают число самоубийств. Но Морселли показал, что факты противоречат этому мнению. Все революции, имевшие место во Франции в течение XIX в., уменьшили количество самоубийств в тот период времени, когда они совершались. Общее число самоубийств, имевших место с 1804 г., падает в революционный 1830 год до уровня 1756 г., что дает внезапное уменьшение приблизительно на 10%. В 1848 г. падение это не менее значительно: общая годовая сумма понижается с 3647 до 3301. Далее, в 1848—1849 гг., кризис, только что разразившийся во Франции, проносится по всей Европе; количество са­моубийств везде уменьшается, и уменьшение тем заме­тнее, чем сильнее и продолжительнее был криЗис.

В Германии возбуждение было более сильно, чем в Дании, и борьба была более продолжительна, чем во Франции, где новое правительство образовалось неме­дленно; в соответствии с этим в германских государствах число самоубийств продолжает понижаться вплоть до 1849 г. В этом последнем году понижение достигает 13% в Баварии, 18% — в Пруссии; в Саксонии за один только 1848—49 гг. оно также равняется 18%.

Если взять всю Францию в целом, то ни в 1851, ни в 1852 гг. мы не замечаем аналогичного явления. Чис­ло самоубийств остается постоянным. Но в Париже coup d'etat производит свой обычный эффект; несмотря на то что он совершился в декабре 1851 г., цифра самоубийств падает с 483 в 1851 г. до 446 в 1852г. (— 8%) и в 1853 г. остается еще на уровне 463. В этом факте можно было бы видеть доказательство того, что переворот сверху, совершенный в 1851 г., гораздо сильнее потряс Париж, чем провинцию, которая, по-видимому, осталась почти индифферентной. Однако влияние подобного рода кризисов вообще гораздо заметнее отражается на столице, нежели на департамен­тах. В 1830 г. в Париже падение равнялось 13% (269 случаев вместо 307 в предшествующем году и 359 в следующем); в 1848 г. оно составляло 32% (481 случай вместо 698).

Даже чисто парламентские кризисы, несмотря на свою сравнительно малую интенсивность, имеют ино­гда тот же самый результат. Так, например, во Фран­ции хроника самоубийств носит на себе явный след парламентского переворота 16 мая 1877 г., того воз­буждения, которое за ним последовало, а также тех выборов, которые в 1889 г. положили конец булан-жистской агитации.

В течение первых месяцев 1877 г. число самоубийств выше соответственного числа 1876 г. (1945 вместо 1784 с января по апрель включительно), и повышение это сохраняется в мае и июне. Лишь в конце последнего были распущены палаты и фактически начался избира­тельный период; по всей вероятности, именно в этот момент политические страсти были возбуждены всего сильнее, ибо в дальнейшем они должны были несколь­ко успокоиться под влиянием времени и усталости. И мы видим, что в июле число самоубийств уже не превышает соответственной цифры предыдущего года, а спускается ниже ее на 14%. Если не считать легкой приостановки в августе, понижение это сохраняется, хотя и в меньшей степени, вплоть до ноября. В этот момент кризис заканчивается. Тотчас же по его оконча­нии повышательное движение самоубийств, временно приостановленное, начинается снова. В 1889 г. интере­сующее нас явление обнаруживается еще ярче. Палата расходится в начале августа; избирательная агитация начинается немедленно и продолжается вплоть до кон­ца сентября, когда и произошли выборы. И в августе наблюдается по сравнению с соответственным месяцем 1888 г. внезапное уменьшение числа самоубийств на 12%, которое сохраняется в сентябре, но более или менее быстро прекращается в октябре, т. е. в тот мо­мент, когда борьба закончена.

Великие национальные войны оказывают то же са­мое влияние, как и политические волнения. В 1866 г., когда разражается война между Австрией и Италией, число самоубийств как в той, так и в другой стране понижается на 14%.

	1865 г.	1866 г.	1867 г.
В Италии	678	588	657
В Австрии	1464	1265	1407

В 1864 г. наступает очередь Дании и Саксонии. В этой последней стране число самоубийств, состав­лявшее 643 на 1 млн жителей в 1863 г., упало в 1864 г. до 545, т.е. на 16%, чтобы в следующем 1865 г. снова подняться до 619. Что касается Дании, то, не имея сведений о числе ее самоубийств в 1863 г., мы не в состоянии сравнить его с числом 1864 г.; но мы знаем, что общий итог самоубийств в этом последнем году выражается цифрой (411), ниже которой число добровольных смертей ни разу не спускалось начиная с 1852 г. И так как в 1865 г. оно поднимается до 451, то, по всей вероятности, цифра 411 знаменует собой значительное понижение. Война 1870—1871 гг. имела такие же последствия для Франции и Германии.

Можно было бы подумать, что это уменьшение вызвано тем обстоятельством, что во время войны часть населения призывается на военную службу, а в действующей армии чрезвычайно трудно, конечно, вести счет самоубийствам. Но женщины не менее муж­чин участвуют в указанном понижении. В Италии чис­ло женских самоубийств со 130 в 1864 г. спускается до 117 в 1866г.; в Саксонии —со 133 в 1863г. до 120 в 1864 г. и до 114 в 1865 г. (уменьшение на 15%). В этой последней стране не менее значительное падение на­блюдается и в 1870 г.: со 130 в 1869 г. число женских самоубийств спускается до 114 в 1870 г. и остается на этом уровне в 1871 г.; понижение равно 13%, т.е. выше, чем понижение, испытанное мужскими само­убийствами за то же время. В Пруссии в 1869 г. окан­чивали жизнь самоубийством 616 женщин на 1 млн жителей, тогда как в 1871 г. таковых насчитывалось не более 540 (—13%). Мы знаем к тому же, что молодые люди в том возрасте, в каком они подлежат призыву, доставляют лишь небольшую долю самоубийц. Толь­ко в течение шести месяцев 1870 г. происходили воен­ные действия; за это время 1 млн французов 25—30 лет дал самое большее сотню случаев самоубийства, тогда как разница между 1870 и 1869 гг. достигает 1057 случаев.

Некоторые задавались вопросом, не проистекает ли внезапное понижение числа самоубийств в период кризиса оттого, что в это время органы администрации парализуются и установление числа случаев самоубий­ства совершается с меньшей точностью. Но многочис­ленные факты доказывают, что этой случайной причи­ны недостаточно для объяснения рассматриваемого нами явления. Прежде всего оно отличается очень большой общностью. Оно имеет место одинаково у победителей и у побежденных, у тех, кто внедряется в чужую страну, и у тех, кто испытывает неприятель­ское нашествие. Мало того, в тех случаях, когда потря­сение очень сильно, результаты его дают себя чув­ствовать долгое время спустя. Число самоубийств по­вышается лишь очень медленно; проходит несколько лет, прежде чем оно достигает своего первоначального уровня; это наблюдается даже в странах, где в нор­мальное время количество самоубийств растет регуля­рно из года в год. К тому же, хотя частичная непол­нота регистрации возможна и даже вероятна в эти эпохи переворотов, понижение процента самоубийств, установленное статистикой, носит слишком постоян­ный характер, для того чтобы его можно было припи­сать кратковременному расстройству административ­ных функций как главной причине.

Далее, не все политические или национальные кри­зисы оказывают такое влияние, а лишь те из них, которые возбуждают страсти,— и в этом лучшее до­казательство того, что перед нами не ошибка подсчета, а явление социально-психологического порядка. Мы уже отметили, что французские революции всегда силь­нее отзывались на числе самоубийств в Париже, чем в департаментах, хотя в рядах провинциальной администрации они вызывали такое же замешательство, как и в рядах столичной. Очевидно, дело только в том, что события этого рода всегда интересовали провинци­алов меньше, чем парижан, которые были их главными деятелями и стояли к ним всего ближе. Равным образом, в то время как великие национальные войны, подобные войне 1870—1871 гг., оказывали и во Фран­ции, и в Германии могучее действие на ход самоубийств, войны, не затрагивавшие особенно глубоко народную массу, вроде крымской или итальянской, не обнаруживали заметного влияния на самоубийства. В 1854 г. произошло даже значительное повышение числа самоубийств (3700 случаев вместо 3415 в 1853 г.). Тот же самый факт наблюдается в Пруссии в течение войн 1864 и 1866 гг. Цифры остаются неподвижными в 1864 г. и немного повышаются в 1866-м. Причина в том, что войны эти были всецело обязаны инициативе профессиональных политиков и не разбудили народ­ных страстей, подобно войне 1870 г.

С этой же точки зрения интересно отметить, что в Баварии 1870 год не имел тех последствий, как в других немецких странах, особенно в Северной Герма­нии. В Баварии в 1870 г. насчитывалось больше само­убийств, чем в 1869 г. (452 вместо 425). Только в 1871 г. наступает небольшое уменьшение; оно слегка усилива­ется в 1872 г., когда имело место не более 412 случаев, что, впрочем, составляет понижение всего на 9% по сравнению с 1869 г. и на 4% по сравнению с 1870. И однако, Бавария принимала в военных событиях такое же материальное участие, как и Пруссия; подобно Пруссии, она мобилизовала всю свою армию, и потому нет никакого основания предполагать, что расстройст­во административного механизма было там менее зна­чительно. Вся разница в том, что ее моральное участие в событиях было не столь интенсивно. В самом деле, как известно, католическая Бавария более, чем какая-либо другая немецкая страна, жила всегда своей особой жизнью и ревностно отстаивала свою независимость. Она принимала участие в войне по воле своего короля, но без внутреннего увлечения. Поэтому она была гораз­до слабее прочих союзных народов затронута тем великим общественным движением, которое охватило в то время Германию; его отраженное влияние дало себя почувствовать в ней лишь гораздо слабее. Энтузи­азм явился лишь по окончании войны и был очень умеренным. Только восторженное упоение славой, раз­горевшееся в Германии на другой день после победы

1870 г., смогло несколько подогреть Баварию, до того момента совершенно холодную и спокойную.

С этим фактом можно сопоставить следующий, вполне аналогичный ему. Во Франции в течение 1870—

1871 гг. число самоубийств упало только в городах.

Не подлежит сомнению, что в деревнях регистра­ция затруднена еще более, чем в городах. Следователь-184

но, не здесь надо искать действительной причины этой разницы. Причина состоит в том, что война оказывает все свое моральное воздействие только на городское население, более отзывчивое, более впечатлительное, чем сельское, и вместе с тем более, чем это последнее, стоящее в курсе событий.

Таким образом, вышеприведенные факты допуска­ют лишь одно объяснение. И объяснение это заключа­ется в том, что великие социальные перевороты, как и великие национальные войны, оживляют коллек­тивные чувства, пробуждают дух партийности и пат­риотизма, политическую веру и веру национальную и, сосредоточивая индивидуальные энергии на осуще­ствлении одной цели, создают в обществе — по край­ней мере на время — более тесную сплоченность. Не самый кризис оказывает то благотворное влияние, которое мы только что установили, но та социаль­ная борьба, которая этот кризис создает. Так как борь­ба эта заставляет людей сближаться между собой пе­ред лицом общей опасности, отдельные лица начина­ют меньше думать о себе, больше об общем деле. И само собой понятно, что такая интеграция может не ограничиваться самым моментом опасности, но в некоторых случаях — особенно если она очень ин­тенсивна,—способна пережить те причины, которые ее непосредственно вызвали.

VI

Мы последовательно установили следующие три по­ложения:

Число самоубийств изменяется обратно пропорци­онально степени интеграции семейного общества.

Число самоубийств изменяется обратно пропорци­онально степени интеграции политического общества.

Из этого сопоставления видно, что если эти различ¬ные общества оказывают на самоубийства умеряющее влияние, но не в силу каких-либо особенностей, присущих каждому из них, а в силу общей им всем причины. Не специфическая природа религиозных чувств дает религии силу воздействовать на число самоубийств, ибо семья и политическое общество, когда они крепко сплочены, обнаруживают одинаковое влияние; впро­чем, мы это уже доказали выше, изучая непосредствен­но действие различных религий на самоубийство.

В свою очередь специфические черты семейного и политического союза не могут нам объяснить оказы­ваемого ими умеряющего влияния на развитие само­убийств, потому что то же влияние наблюдается и со стороны религиозного общества. Причина может ле­жать только в каком-нибудь общем для всех них свой­стве, которым обладают все эти социальные группы, хотя и в разной степени. Единственно, что удовлет­воряет такому условию,— это тот факт, что все они представляют собой тесно сплоченные социальные группы. Мы приходим, следовательно, к нашему об­щему выводу: число самоубийств обратно пропорци­онально степени интеграции тех социальных групп, в которые входит индивид.

Но сплоченность общества не может ослабиться без того, чтобы индивид в той же мере не отставал от социальной жизни, чтобы его личные цели не перевешивали стремления к общему благу,— словом, без то­

Но каким образом самоубийство может иметь та­кое происхождение?

Ясно прежде всего, что коллективная связь, будучи одним из препятствий, задерживающих всего сильнее самоубийства, не может ослабеть, не увеличивая тем самым число самоубийств. Когда общество тесно сплочено, то индивидуальная воля находится как бы в его власти, занимает по отношению к нему чисто служебное положение, и, конечно, индивид при таких условиях не может по своему усмотрению располагать собою. Добровольная смерть является здесь изменой общему долгу. Но когда люди отказываются признать законность такого подчинения, то какой силой облада­ет общество для того, чтобы утвердить по отношению к ним свое верховенство? В его распоряжении нет достаточного авторитета для того, чтобы удержать людей на их посту в тот момент, когда они хотят дезертировать, и, сознавая свою слабость, общество доходит до признания за индивидом права делать то, чему оно бессильно воспрепятствовать. Раз человек признается хозяином своей жизни, он вправе положить ей конец. С другой стороны, у индивидов отпадает один из мотивов к тому, чтобы безропотно терпеть жестокие жизненные лишения. Когда люди объедине­ны и связаны любовью с той группой, к которой они принадлежат, то они легко жертвуют своими интереса­ми ради общей цели и с большим упорством борются за свое существование. Одно и то же чувство побужда­ет их преклоняться перед стремлением к общему благу и дорожить своею жизнью, а сознание великой цели, стоящей перед ними, заставляет их забыть о личных страданиях. Наконец, в сплоченном и жизненном обществе можно наблюдать постоянный обмен идей и чувств между всеми и каждым, и поэтому индивид не предоставлен своим единичным силам, но имеет долю участия в коллективной энергии, находит в ней поддержку в минуты слабости и упадка.

Однако все это имеет только второстепенное значе­ние. Крайний индивидуализм не только благоприят­ствует деятельности причин, вызывающих самоубийст­ва, но может сам считаться одной из причин такого рода. Он не только устраняет препятствия, сдержива­ющие стремление людей убивать себя, но сам возбуж­дает это стремление и дает место специальному виду самоубийств, которые носят на себе его отпечаток. Надо обратить особенное внимание на это обстоятель­ство потому, что в этом состоит специальная природа рассматриваемого нами типа самоубийств и этим оправдывается название «эгоистическое самоубийст­во», которое мы ему дали. Что же именно в индивиду­ализме приводит к таким результатам?

Часто высказывалось мнение, что в силу своего психологического устройства человек не может жить, если он не прилепляется духовно к чему-либо его пре­вышающему и способному его пережить; эту психологическую особенность человека объясняли тем, что наше сознание не может примириться с перспективой полного исчезновения. Говорят, что жизнь терпима только тогда, если вложить в нее какое-нибудь разум­ное основание, какую-нибудь цель, оправдывающую все ее страдания, что индивид, предоставленный само­му себе, не имеет настоящей точки приложения для своей энергии. Человек чувствует себя ничтожеством в общей массе людей; он ограничен узкими пределами не только в пространстве, но и во времени. Если наше сознание обращено только на нас самих, то мы не можем отделаться от мысли, что в конечном счете все усилия пропадают в том «ничто», которое ожидает нас после смерти. Грядущее уничтожение ужасает нас. При таких условиях невозможно сохранить мужество жить дальше, т. е. действовать и бороться, если все равно из всего затрачиваемого труда ничего не останется. Од­ним словом, позиция эгоизма противоречит человечес­кой природе, и поэтому она слишком ненадежна для того, чтобы иметь шансы на долгое существование.

Но в такой абсолютной форме это положение пред­ставляется очень спорным. Если бы действительно мысль о конце нашего бытия была нам в такой степени нестерпима, то мы могли бы согласиться жить только при условии самоослепления и умышленного убежде­ния себя в ценности жизни. Ведь если можно до извест­ной степени замаскировать от нас перспективу ожида­ющего нас «ничто», мы не можем воспрепятствовать ему наступить: что бы ни делали мы — оно неизбежно. Мы можем добиться только того, что память о нас будет жить в нескольких поколениях, что наше имя переживет наше тело; но всегда неизбежно наступит момент, и для большинства людей он наступает очень быстро, когда от памяти о них ничего не остается. Те группы, к которым мы примыкаем для того, чтобы при их посредстве продолжалось наше существование, сами смертны в свою очередь; они также обречены разрушиться в свое время, унеся с собой все, что мы вложили в них своего. В очень редких случаях память о какой-нибудь группе настолько тесно связана с чело­веческой историей, что ей обеспечено столь же продол­жительное существование, как и самому человечеству. Если бы у нас действительно была такая жажда бес­смертия, то подобная жалкая перспектива никогда не могла бы нас удовлетворить. В конце концов, что же остается после нас? Какое-нибудь слово, один звук, едва заметный и чаще всего безымянный след. Следовательно, не останется ничего такого, что искупало бы наши напряженные усилия и оправдывало их в наших глазах. Действительно, хотя ребенок по природе своей эгоистичен и мысли его совершенно не заняты забота­ми о будущей жизни и хотя дряхлый старик в этом, а также и во многих других отношениях очень часто ничем не отличается от ребенка, тем не менее оба они больше, чем взрослый человек, дорожат своим сущест­вованием. Выше мы уже видели, что случаи самоубий­ства чрезвычайно редки в течение первых 15 лет жизни и что уменьшение числа самоубийств наблюдается так­же в глубокой старости. То же можно сказать и от­носительно животных, психологическое строение кото­рых лишь по степени отличается от человеческого. Неверно поэтому утверждение, что жизнь возможна лишь при том условии, если смысл жизни находится вне ее самой.

В самом деле, существует целый ряд функций, в ко­торых заинтересован только единичный индивиду­ум: мы говорим о тех функциях, которые необходимы для поддержания его физического существования. Так как они специально для этой цели предназначены, то они осуществляются в полной мере всякий раз, как эта цель достигается. Следовательно, во всем, что касается этих функций, человек может действо­вать разумно, не ставя себе никаких превосходящих его целей; функции эти уже тем самым, что они служат человеку, получают вполне законченное оправдание. Поэтому человек, поскольку у него нет других потреб­ностей, сам над собой довлеет и может жить вполне счастливо, не имея другой цели, кроме той, чтобы жить. Конечно, взрослый и цивилизованный человек не может жить в таком состоянии; в его сознании накопляется множество идей, самых различных чувств, правил, не стоящих ни в каком отношении к его органическим потребностям. Искусство, мораль, ре­лигия, политика, сама наука вовсе не имеют своею целью ни правильного функционирования, ни вос­становления физических органов человека. Вся сверхфизическая жизнь образовалась вовсе не под влиянием космической среды, но проснулась и раз­вилась под действием социальной среды. Происхожде­нием чувств симпатии к ближним и солидарностью с ними мы обязаны влиянию общественности. Именно общество, создавая нас по своему образцу, внушило нам те религиозные и политические убеждения, кото­рые управляют нашими поступками. Мы развиваем наш интеллект ради того, чтобы исполнить наше со­циальное предназначение, и само общество, как со­кровищница знания, снабжает нас орудиями для наше­го умственного развития.

Уже в силу того, что высшие формы человеческой деятельности имеют коллективное происхождение, они преследуют коллективную же цель, поскольку они за­рождаются под влиянием общественности, постольку к ней же относятся и все их стремления; можно ска­зать, что эти формы являются самим обществом, воп­лощенным и индивидуализированным в каждом из нас. Но для того, чтобы подобная деятельность имела в наших глазах разумное основание, самый объект, которому она служит, не должен быть для нас безраз­личным. Мы можем быть привязаны к первой лишь в той мере, в какой мы привязаны и ко второму, т. е. к обществу. Наоборот, чем сильнее мы оторвались от общества, тем более мы удалились от той жизни, для которой оно одновременно является и источником, и целью. К чему эти правила морали, нормы права, принуждающие нас ко всякого рода жертвам, эти стес­няющие нас догмы, если вне нас нет существа, которо­му все это служит и с которым мы были бы солидар­ны? Зачем тогда существует наука? Если она не прино­сит никакой другой пользы, кроме той, что увеличива­ет наши шансы в борьбе за жизнь, то она не стоит затрачиваемого на нее труда. Инстинкт лучше испол­няет эту роль; доказательством служат животные. Ка­кая была надобность заменять инстинкт размышлени­ем, менее уверенным в себе и более подверженным ошибкам? И в особенности, чем оправдать переноси­мые нами страдания? Испытываемое индивидуумом зло ничем не может быть оправдано и становится совершенно бессмысленным, раз ценность всего существующего определяется с точки зрения отдельного человека. Для человека твердо религиозного, для того, кто тесными узлами связан с семьей или определенным политическим обществом, подобная проблема даже не существует. Добровольно и свободно, без всякого раз­мышления, такие люди отдают все свое существо, все свои силы: один — своей церкви, или своему Богу, жи­вому символу той же церкви, другой—своей семье, третий — своей родине или партии. В самых своих страданиях эти люди видят только средство послу­жить прославлению группы, к которой они принад­лежат и которой этим они выражают свое благогове­ние. Таким образом христианин достигает того, что преклоняется перед страданием и ищет его, чтобы лучше доказать свое презрение к плоти и приблизиться к своему божественному образцу. Но поскольку веру­ющий начинает сомневаться, т. е. поскольку он эман­сипируется и чувствует себя менее солидарным с той вероисповедной средой, к которой он принадлежит, поскольку семья и общество становятся для индивида чужими, постольку он сам для себя делается тайной и никуда не может уйти от назойливого вопроса: зачем все это нужно?

Рассмотренный выше тип самоубийств вполне оправдывает данное ему нами название; эгоизм яв­ляется здесь не вспомогательным фактором, а про­изводящей причиной. Если разрываются узы, со­единяющие человека с жизнью, то это происходит потому,1 что ослабла связь его с обществом. Что же касается фактов частной жизни, кажущихся не­посредственной и решающей причиной самоубийства, то в действительности они могут быть признаны толь­ко случайными. Если индивид так легко склоняется под ударами жизненных обстоятельств, то это проис­ходит потому, что состояние того общества, к которо­му он принадлежит, сделало из него добычу, уже совершенно готовую для самоубийства.

Несколько примеров подтверждают наше положе­ние. Мы знаем, что самоубийство среди детей — факт совершенно исключительный и что с приближением глубокой старости наклонность к самоубийству ослабевает; в обоих случаях физический человек захватыва­ет все существо индивида. Для детей общества еще нет, так как оно еще не успело сформировать их по образу своему и подобию; от старика общество уже отошло, или — что сводится к тому же — он отошел от обще­ства. В результате и ребенок, и старик более, чем другие люди, могут удовлетворяться сами собой; они меньше других людей нуждаются в том, чтобы пополнять себя извне, и, следовательно, скорее других могут найти все то, без чего нельзя жить. Отсутствие само­убийства у животных имеет такое же объяснение. В следующей главе мы увидим, что если общества низшего порядка практикуют особую, только им свой­ственную форму самоубийства, то тот тип, о котором мы только что говорили, им совершенно неизвестен. При несложности общественной жизни социальные наклонности всех людей имеют одинаковый характер и в силу этого нуждаются для своего удовлетворения в очень немногом; а кроме того, такие люди легко находят вне себя объект, к которому они могут приле­питься. Если первобытный человек, отправляясь в пу­тешествие, мог увезти с собою своих богов и свою семью, то он уже тем самым имел все, чего требовала его социальная природа.

Здесь мы находим также объяснение тому обсто­ятельству, почему женщина легче, чем мужчина, переносит одиночество. Когда мы видим, что вдова скорее, чем вдовец, мирится со своею участью и с меньшей охотой ищет возможности второго брака, то можно подумать, что эта способность обходиться без семьи может быть отнесена на счет превосходства ее над мужчиной; говорят, что аффективные женщины, буду­чи по природе своей очень интенсивными, легко нахо­дят себе применение вне круга домашней жизни, тогда как мужчине необходима женская преданность для того, чтобы помочь ему переносить жизненные затруд­нения. В действительности если женщина и обладает подобной привилегией, то скорее в силу того, что чувствительность у нее недоразвита, чем в силу того, что она развита чрезмерно. Поскольку она больше, чем мужчина, живет в стороне от общественной жизни, постольку она меньше проникнута интересами этой жизни. Общество ей менее необходимо, так как она менее проникнута общественностью; потребности ее почти не обращены в эту сторону, и она с меньшей, чем мужчина, затратой сил удовлетворяет им. Не вышедшая замуж женщина считает свою жизнь запол­ненной выполнением религиозных обрядов и ухажива­нием за домашними животными. Если такая женщина остается верной религиозным традициям и вследствие этого имеет надежное убежище от самоубийства,— это значит, что очень несложных социальных форм до­статочно для удовлетворения всех ее требований. На­оборот, мужчина нашего времени чувствует себя стес­ненным религиозной традицией; по мере своего раз­вития мысль его, воля и энергия выступают из этих архаических рамок; но на место их ему нужны другие; как социальное существо более сложного типа, он только тогда сохраняет равновесие, когда вне себя находит много точек опоры; и так как моральная устойчивость его зависит от множествах^нешних усло­вий, то вследствие этого она легче и нарушается.