Эрик Эриксон Детство и общество

Внешне выносимые на наш семинар жалобы звучали здраво и профессионально. Самой характерной была жалоба на манкирование школой: испытывая сомнения, индейские дети просто убегали домой. Вторым по значению недугом, представленным в жалобах учителей, было воровство или, во всяком случае, грубое игнорирование прав собственности (как мы их понимаем). За воровством следовала апатия, включавшая весь спектр проявлений: от отсутствия честолюбия и интереса до своего рода вежливого пассивного сопротивления в ответ на вопрос, просьбу или требование. Наконец, отмечалась излишняя сексуальная активность, причем этим термином обозначалось множество неприличных ситуаций, варьирующих от ночных прогулок после танцев до простого собирания кучей тоскующих по дому девочек в интернатских койках.

Меньше всего жаловались на дерзость, и все же чувствовалось, что само отсутствие открытого сопротивления пугало учителей, как если бы это было секретным оружием индейцев. Через всю дискуссию красной нитью проходила озадачивающая жалоба, будто независимо от того, что делаешь с этими детьми, они не дерзят. Индейские дети, мол, уклончивы и ко всему относятся стоически. В общении с ними часто кажется, будто они понимают, что от них хотят, пока вдруг не выясняется, что они все сделали иначе. «Их невозможно понять», - говорили учителя.

Глубокая и часто неосознанная ярость, которую это обстоятельство постепенно вызвало даже у самых благонамеренных и дисциплинированных педагогов, фактически прорывалась только в «личных» мнениях учителей, добавляемых к их официальной позиции. Гнев одного потертого жизнью, пожилого педагога вызвало спокойное упоминание со стороны нескольких учителей индейского происхождения о любви индейцев к детям. Он резко возразил, будто индейцы не знают, что значит любить ребенка. Вступив в спор, он обосновал свое мнение, ссылаясь на голый факт: родители-индейцы, не видевшие своих детей аж три года, приехав наконец навестить их, не плакали и даже не целовались с ними при встрече. Этот опытный педагог не мог согласиться с предположением, подтвержденным, кстати, не менее опытными наблюдателями, что подобная сдержанность с ранних пор направляла встречу между индейцами-родственниками, особенно в присутствии чужих людей. Для него такие книжные знания опровергались двумя десятилетиями личных - вызывающих возмущение - наблюдений. Он настаивал, что родители-индейцы меньше сочувствуют своим детям, чем животные - своим детенышам.

При условии, что именно культурная дезинтеграция и невозможность экономически или духовно заботиться о детях, могут приносить с собой безразличие в личных отношениях, было, конечно, ужасно столкнуться с таким радикальным заблуждением, которое никак нельзя считать пережитком менее понимающего периода. Полковник Уилер, знавший сиу как завоеватель, а не как педагог, утверждал, что «едва ли на земле существует такой народ, который бы любил свои семьи больше американских индейцев». Кто же прав? Сделался ли побеждающий полководец излишне сентиментальным или усталый учитель стал слишком циничным?

Самые серьезные мнения высказывались добровольно лишь частным образом. «На самом деле, труднее всего справиться с энурезом», - сказал учитель (наполовину индеец), а затем добавил, - «но мы, индейцы, не могли обсуждать энурез в группе, включающей женщин». Он считал, что отсутствие надлежащего приучения к туалету служило причиной большинства трудностей в воспитании индейцев. Белый служащий по собственной инициативе указал на другую проблему, в его глазах «действительно самую скверную». Ссылаясь на конфиденциальные высказывания специалистов-медиков из Службы образования индейцев, он заявил: «Родители-индейцы не только позволяют своим детям мастурбировать - они их этому учат». По его мнению, именно в этом сокрыт корень всех зол; однако он не хотел обсуждать проблему детского онанизма в присутствии индейцев. По тем фактам, которые удалось установить, и энурез, и мастурбация встречались в индейских школах не чаще, чем в любых других школах-интернатах или приютах. Фактически, мастурбация оказалась только предположением, ибо никто из упоминавших о ней не видел ничего, кроме того, что маленькие дети трогали себя за половые органы. В таком случае интересно отметить, что «подлинное», самое возмущенное и скрытое (неофициальное) недовольство касалось областей раннего обусловливания, которое вызвало внимание психоаналитиков в Западной культуре (и которое обсуждалось в разделе о прегенитальности).

Оказалось, активно участвующие в воспитании белые считают каждое такое упущение в воспитании ребенка, как то: полное отсутствие внимания родителей-индейцев к анальным, уретральным и генитальным проблемам у маленьких детей, явно злонамеренным и преступным деянием. Индейцы, с другой стороны, будучи снисходительными к младшим детям и только на словах суровыми к старшим, считали активный подход белого человека к вопросам ухода за ребенком явно деструктивной и преднамеренной попыткой обескуражить малыша. Белые, по их мнению, хотят отдалить своих детей от этого мира с тем, чтобы заставить их перейти на следующую ступень жизни с предельной быстротой. «Они учат своих детей плакать!» - с негодованием заметила одна индейская женщина, столкнувшись с практикой разлучения (из гигиенических соображений) матери и ребенка в государственной больнице; особенно возмутил ее эдикт больничных сестер и докторов, будто младенцам полезно кричать, пока не побагровеют от напряжения. Пожилые индейские женщины обычно смиренно ждали появления на свет внука, подобно иудеям перед священной стеной, оплакивающим уничтожение своего народа. Но даже образованные индейцы не могли подавить ощущения, что весь этот дорогостоящий уход, предоставляемый их детям, есть не что иное, как дьявольская система национальной кастрации. Сверх того, среди индейцев было распространено странное предположение, будто белые испытывали необходимость в том, чтобы уничтожать своих детей. Со времени самых ранних контактов между двумя этими расами индейцы считали наиболее отвратительной чертой белых добиваться согласия детей шлепками или битьем. Индейцы обычно лишь пугают ребенка, говоря, что может прилететь сова (или прийти «белый человек») и забрать его. Какие конфликты они тем самым вызывали и увековечивали в душах своих детей, индейцы, конечно, знать не могли.

В таком случае, неофициальные жалобы предполагают (в согласии с нашими самыми передовыми теоретическими допущениями), что даже казалось бы произвольные моменты воспитания ребенка выполняют определенную функцию, хотя в тайных жалобах это прозрение используется большей частью как средство выражения и распространения взаимных предубеждений и как прикрытие для индивидуальных мотиваций и бессознательных интенций. Здесь поистине нетронутое поле деятельности для «групповой терапии» того сорта, которая нацелена не на улучшение психиатрического статуса отдельного участника сеансов, а на улучшение культурных связей у собранных вместе лиц.

Из вопросов, играющих важную роль в культурных предрассудках, я кратко проиллюстрирую три: отношение к собственности, чистоплотность и дееспособность.

Однажды школьный учитель принес с собой список своих учеников. В нем не было ничего примечательного, за исключением, пожалуй, поэтичности детских имен (эквиваленты: «Звезда-которая-появляется-на-небе», «Утренняя Охота», «Боящаяся лошадей»). Все дети отличались благонравным поведением, уступая белому учителю в том, что имело отношение к учению, и следуя индейской семье в том, что было связано с домом. «У них две правды», - пояснил учитель, выражаясь более вежливо по сравнению с некоторыми его коллегами, убежденными, что индейцы «рождаются лгунами». В целом, его удовлетворяли успехи учеников. Единственную проблему, которую он хотел обсудить, преподнес один мальчуган, живший относительно изолированно среди других детей, как если бы оказался почему-то отверженным.

Мы исследовали положение семьи мальчика среди индейцев и белых. И те, и другие характеризовали его отца тремя роковыми словами: «У него есть деньги». [По-английски «Не has money». - Прим. пер.] Регулярные посещения банка в ближайшем городке, по-видимому, придали ему тот «чужой запах», который приобретает муравей, пересекая территорию другого «племени», и за который его убивают по возвращению в свой муравейник. Здесь же, вероятно, изменник становится социально мертвым после того, как он сам и его семья раз и навсегда обрели порочную идентичность «того-кто-бережет-свои-деньги-для-себя». Она оскорбляет один из старейших принципов экономики сиу - щедрость.

«Идея длительного накапливания средств чужда индейцам дакота. Если мужчина имеет достаточно средств, чтобы не умереть от голода, по крайней мере, в ближайшем будущем, и к тому же располагает резервом времени для медитации и еще чем-то, что можно дарить другим по случаю, он относительно доволен... Когда еды мало или вовсе нет, он может запрячь лошадей и отправиться со своей семьей в гости. Еда делится поровну, пока ее совсем не остается. Самый презираемый человек - тот, кто богат, но не делится своим богатством с окружающими его людьми. Вот он и есть действительно «бедный».» [Н. S. Mekeel, The Economy of a Modern Teton-Dakota Community, Yale Publications in Anthropology, №№.1-7, Yale University Press, New Haven, 1936.]

Венцом принципа уравнивания богатства в экономической системе сиу было «раздаривание», т. е. предложение всей собственности хозяина гостям на празднике в честь друга или родственника. Чтобы полнее почувствовать эту идеальную антитезу мерзкому образу скряги, нужно понаблюдать за тем, как даже сегодня индейский ребенок на каком-нибудь обрядовом празднике раздаривает свои скудные сокровища (монетки или вещи), которые его родители скопили именно для такого случая. Он буквально излучает нечто такое, что позднее мы сформулируем как чувство идеальной идентичности: «Я действительно такой, каким вы меня видите сейчас, и такими же всегда были мои предки».

Экономический принцип раздачи (дарения) и высокий престиж щедрости были, конечно, в давние времена тесно связаны с необходимостью. Кочевники нуждаются в неприкосновенном минимуме домашнего имущества, который они способны переносить с собой, и не более того. Племена, живущие охотой, зависят от щедрости наиболее удачливых и умелых охотников. Однако насущные потребности изменяются гораздо быстрее истинных добродетелей, и одна из самых парадоксальных проблем человеческой эволюции заключается именно в том, что добродетели, первоначально предназначавшиеся для обеспечения самосохранения индивидуума или группы, затвердевают под давлением анахронического страха вымирания и, поэтому, могут сделать людей неспособными адаптироваться к изменившимся нуждам. Фактически, такие окаменелости былых добродетелей становятся неподатливыми и, в то же время, трудноуловимыми препятствиями к перевоспитанию. Ибо, однажды лишенные универсального экономического значения и всеобщего почтения, они распадаются. При этом они сочетаются с прочными чертами характера, которыми одни люди наделены в большей степени, другие - в меньшей, и сливаются с особенностями окружающей группы, такими, например, как расточительность и беззаботность белой бедноты. В конце концов, администратор и учитель могут и не отличить, когда они имеют дело со старой добродетелью, а когда - с новым пороком. Взять хотя бы денежные пособия или продуктовую и техническую помощь, причитающуюся отдельным семьям на основе прошлых договоров и официально распределяемую в соответствии с нуждой и заслугами. Так вот, всегда можно узнать, когда кто-то получил такие «дары», ибо по всей прерии в маленьких фургонах к нему съезжались бы его менее удачливые (в данный момент!) родственники для законного участия в празднике первобытного коммунизма. Значит, несмотря на продолжавшиеся несколько десятилетий попытки посредством образования добиться включения индейцев в нашу монетарную цивилизацию, их древние аттитюды сохраняют господство.

Первый инсайт, который возник при обсуждении этих вопросов в нашем семинаре, состоял в следующем: нет ничего более бесплодного во взаимоотношениях отдельных лиц или групп, чем подвергать сомнению идеалы противной стороны, демонстрируя, что, согласно логике сомневающегося, представитель противной стороны непоследователен в своей проповеди. Ибо всякая совесть, индивидуальная или групповая, обладает не только специфическим содержимым, но и своей специфической логикой, которая охраняет ее согласованность.

«Они безынициативны», - говорили обычно раздраженные белые учителя по поводу индейских детей. И действительно, желание индейского мальчика выделяться и состязаться, вполне выраженное при одних обстоятельствах, может полностью исчезать при других. Члены легкоатлетической команды, например, могут колебаться на старте забега. «Почему мы должны бежать? - говорят они. - «Ведь уже известно, кто собирается победить». Возможно, у них существует подсознательная мысль, что того, кто выигрывает, ждет не слишком хорошее будущее. Ибо история Мальчика-Чей-Отец-Имел-Деньги имеет свои параллели в судьбе всех тех индейских мальчиков и девочек, которые показывают, что всерьез принимают требования своих педагогов и находят удовольствие и получают удовлетворение, выделяясь среди других в школьных занятиях. Их оттягивают назад, к среднему уровню, неуловимые насмешки остальных детей.

Микил проиллюстрировал особые проблемы индейской девочки, обратив внимание участников на одну поистине трагическую подробность. Первое впечатление, неизбежно получаемое маленькой индейской девочкой от поступления в белую школу, состоит в том, что она (девочка) - «грязная». Некоторые учителя признаются, что они вряд ли способны скрыть свое отвращение к домашнему запаху индейского ребенка. Разборные типи североамериканских индейцев, конечно, легче освобождались от накопленного запаха, чем их сегодняшние каркасные дома. В школьные годы ребенка приучают к опрятности, личной гигиене и пользованию стандартным набором косметики. Отнюдь не усвоив полностью других аспектов свободы действий и амбиций белых женщин, преподносимых ей с исторически гибельной внезапностью, девочка-подросток возвращается домой привлекательно одетой и чистой. Но скоро приходит тот день, когда родная мать и бабушки назовут ее «грязной девушкой». Ибо чистая, в индейском смысле, девушка - это такая девушка, которая научилась избегать определенных вещей в период менструации; например, предполагается, что она не будет брать руками определенную пишу, поскольку та, мол, портится от ее прикосновения. Большинство девушек неспособны снова принять статус прокаженных на время менструального периода. И все-таки они еще не достаточно эмансипированны. Им почти никогда не дают возможности, да и сами они, фактически, не готовы и не хотят жить жизнью американской женщины; но и снова быть счастливыми в условиях замкнутого пространства, негигиеничной интимности и бедности окружения они способны лишь в редких случаях.

Прочно укоренившиеся образы мира не поддаются ни ослаблению посредством фактологии, ни согласованию путем идеологической аргументации. Несмотря на идеологические расхождения, продемонстрированные в этих примерах, многие родители-индейцы, по сообщениям учителей, предпринимают искренние и удачные попытки склонить своих детей к послушанию белому учителю. Однако дети, казалось, соглашаются с таким давлением, просто делая уступку, не подкрепленную чувством более глубокого долга. Они часто реагировали на него с невероятным стоицизмом. И это был, на наш взгляд, самый удивительный факт, заслуживающий отдельного исследования. То есть индейские дети могли без открытого бунта или без каких-либо признаков внутреннего конфликта годами жить между двумя системами норм, которые отстояли друг от друга несравнимо дальше, чем нормы любых двух поколений или двух классов в нашем обществе. Нам не удалось найти у маленьких сиу признаков индивидуальных конфликтов, внутреннего напряжения или неврозов, то есть всего того, что позволило бы применить наши знания психической гигиены, какими мы располагали, к решению индейской проблемы. То, что мы обнаружили, относилось к культурной патологии, иногда в форме алкогольной делинквентности или мелкого воровства, но, большей частью, в форме общей апатии и неуловимого пассивного сопротивления всякому дальнейшему и более решительному воздействию норм белого человека на совесть индейца. Лишь у нескольких «индейцев белого человека», обычно успешно работающих в органах федерального управления, обнаружили мы невротическое напряжение, выражавшееся в компульсиях, гиперответственности и общей ригидности. Однако среднему индейскому ребенку, по-видимому, было не знакомо то, что мы называем «нечистой совестью», когда в пассивном сопротивлении белому учителю он уходил в себя. Не терзался он и отсутствием сочувствия со стороны родственников, когда решал стать прогульщиком. Следовательно, в целом, никакой истинно внутренний конфликт не отражал конфликта двух миров, в каждом из которых индейский ребенок существовал.

Казалось, жизнь такого ребенка вновь обретает свой былой тонус и темп только в те редкие, но яркие моменты, когда старшие члены семьи превозносили прошлую жизнь; когда расширенная семья или остатки старого отряда укладывали свои повозки и съезжались вместе где-то в прерии на церемонию или празднество, чтобы обмениваться подарками и воспоминаниями, новостями и сплетнями, шутить и, теперь уже реже, танцевать старинные танцы. Именно тогда его родители и, особенно, бабушки и дедушки ближе всего подходили к чувству идентичности, которое снова связывало их с беспредельным прошлым, где не было ничего, кроме индейца, игры и врага. Пространство, в котором индеец мог чувствовать себя свободно, по-прежнему было без границ и давало возможность для произвольных скоплений и, в то же время, для внезапного распространения и рассеивания. Индеец охотно принял центробежные моменты белой культуры, такие как лошадь и ружье, а позднее легковой автомобиль и мечту о трейлерах. В остальном же могло существовать лишь пассивное сопротивление бессмысленному настоящему с мечтами о реставрации, когда будущее вело бы обратно в прошлое, время вновь стало бы аисторическим, пространство - безграничным, а запасы бизонов - неистощимыми. Племя сиу, как целое, все еще ждет, что Верховный Суд США возвратит им Черные горы и вернет на прежнее место пропавших бизонов.

С другой стороны, федеральные педагоги продолжали проповедовать систему жизни с центростремительными и локализованными целями: участок, очаг, счет в банке, - каждая из которых приобретает смысл в таком пространстве-времени, где прошлое преодолевается и где полная мера осуществления в настоящем приносится в жертву все более высокому уровню жизни во все более отдаленном будущем. Путь к этому будущему - не внешняя реставрация, а внутренняя реформа и экономическая «модернизация».

Таким образом, мы узнали, что историко-географические перспективы и экономические цели и средства содержат в себе все то, что группа усвоила из своей истории, и поэтому характеризуют концепции действительности. Способы воспитания сохраняются, по возможности, в своем первоначальном виде, а при необходимости, - даже в искаженных копиях, упорно указывая на то, что новому образу жизни, навязанному завоевателями, еще не удалось пробудить образы новой культурной идентичности.
4. Воспитание ребенка у индейцев сиу
А. Роды
Женщины племени дакота, снабжавшие нас сведениями о старинных методах воспитания детей, поначалу вели себя весьма сдержанно. Начать с того, что они были индеанками. Далее, Микил, которого они раньше знали как антрополога и друга, теперь был «государственным человеком». И наконец, считалось не вполне приличным говорить с мужчинами о вещах, касающихся человеческого тела. Особенно тема неизбежного начала жизни, то есть беременности, всегда вызывала хихиканье. Хотя и говорят, что рвота и другие физиологические расстройства беременности редки среди индейских женщин, последние, по-видимому, сознают радикальное изменение характера в течение этого периода, ретроспективно кажущееся стесняющим. Утверждают, что только в состоянии беременности обычно кроткие индейские женщины бранят мужей, а иногда даже бьют детей. Таким образом, разные культурные системы имеют различные каналы для выражения глубокой амбивалентности, наполняющей женщину, которая, как бы радостно она ни принимала первые признаки беременности и как бы сильно ни хотела родить ребенка, вдруг обнаруживает, что в ней поселилось на девять месяцев маленькое и неизвестное, но диктующее свои условия существо.

Конечно, касающиеся родов обычаи теперь полностью изменились. Белые женщины обычно презрительно говорят о «негигиеничной» технике родов индеанок старшего поколения, которые устраивали себе ложе из песка прямо в доме или рядом с ним, где лежа или стоя на коленях и упираясь ступнями в два колышка, вбитых в землю, а руками схватившись за два других колышка, тужились, чтобы произвести ребенка на свет. Однако это ложе, называемое белыми «кучей грязи», по-видимому, было важной деталью специфической системы гигиены обитателей равнин, в соответствии с которой любые отходы тела отдаются песку, ветру и солнцу. Проявления такой системы, вероятно, озадачивали белых людей: использованные гигиенические пакеты и даже плаценты индейцы развешивали на деревьях, тела умерших клали на высокие деревянные помосты, а испражнялись в отведенных для этого сухих местах. С другой стороны, индейцам трудно увидеть гигиеническое превосходство уборной во дворе, которая хотя и более благопристойна, по общему признанию, однако препятствует солнцу и ветру, но не мухам, достигать отходов тела.

Белые и индейские женщины обычно отмечают, что не слышали «ни жалоб, ни стонов» от индеанок старшего поколения во время родов. Ходят предания об индейских женщинах, вынужденных сразу после родов несколько часов нагонять своих родственников, оставивших их одних рожать прямо в прерии. По-видимому, прежняя бродячая жизнь, заставлявшая приспосабливаться к сезонным изменениям и внезапным перемещениям бизонов и врагов, часто (или почти) не оставляла времени для послеродового ухода за женщиной и восстановления ее сил. Индейские женщины старшего поколения видят в изменениях обычаев деторождения у индеанок младшего поколения, вызываемых гигиеной и родильными домами, не только угрозу традициям стойкости, но и несправедливость по отношению к ребенку, которого в результате таких перемен приучают плакать «подобно белому младенцу».
Б. Получение и взятие
Что касается представляемого здесь перечня фактов, имеющих значение в принадлежащей сиу системе детского воспитания, то каждый отдельный факт обязан своим значением, в основном, желанию женщин сообщить нечто дорогое их традиционному этносу, а иногда, увы, и нашему желанию услышать подтверждение своих драгоценных теоретических ожиданий. В таком случае, подобный перечень просто не может быть исчерпывающим и окончательным. Однако, на наш взгляд, мы обнаружили удивительную конвергенцию тех разумных объяснений, которые индейцы дают своим древним методам воспитания, и той психоаналитической аргументации, благодаря которой и мы сочли бы те же самые факты релевантными.

Обычно считалось, что молозиво (первое водянистое выделение молочных желез) ядовито для новорожденного, поэтому и грудь ему не давали до тех пор, пока не появлялась надежная струя настоящего молока. Индейские женщины утверждали, что несправедливо позволять малышу самостоятельно выполнять эту первую работу только ради того, чтобы оказаться вознагражденным жидкой, водянистой субстанцией. Скрытый смысл этих слов очевиден: как бы он мог доверять миру, который встретил его подобным образом? Взамен, в качестве радушного приема со стороны всей общины, первую еду новорожденному готовили родственники и друзья родителей. Они собирали лучшие ягоды и травы, какие только есть в прерии, и выжатый из них сок наливали в бизоний пузырь, приспособленный под детский рожок, напоминающий по форме материнскую грудь. Женщина, по общему мнению бывшая «хорошей женщиной», пальцем стимулировала рот новорожденного, а затем кормила его этим соком. Тем временем, пожилые женщины, которые в своих снах получили приказ выполнять такие функции, отсасывали водянистое молоко из груди роженицы, а саму грудь стимулировали продуктивно работать.

Как только индейский ребенок начинал пользоваться и наслаждаться материнским молоком, ему давали грудь всякий раз, когда он хныкал (днем ли, ночью ли), и к тому же позволяли свободно играть с грудью. Подразумевалось, что малыш не должен реветь в состоянии беспомощной фрустрации, хотя позднее крик в разъяренном состоянии мог «сделать его сильным». По общему признанию, индейские матери возвращаются к своим старинным «балующим» обычаям в тех случаях, когда могут быть уверены, что к ним не будут приставать белые медики.

При старых порядках выкармливание ребенка считалось настолько важным, что даже сексуальным привилегиям его отца не позволялось, по крайней мере в принципе, нарушать либидинальное сосредоточение матери на кормлении. Говорилось, что понос у малютки - следствие водянистого молока матери, разжижение которого вызвано половым сношением с отцом ребенка. Мужа настойчиво убеждали держаться от жены подальше в течение всего периода выкармливания ребенка, продолжавшегося, как утверждали, от трех до пяти лет.

По словам индейцев, старшего сына выкармливали дольше всех, тогда как средний период выкармливания ребенка составлял три года. В наше время он намного короче, хотя случаи пролонгированного вскармливания имеют место к вящему ужасу тех, кто по должности призван поощрять здоровье и нравственность. Один учитель рассказывал нам, что совсем недавно мать-индеанка приходила в школу, чтобы на большой перемене покормить грудью восьмилетнего сына, который был простужен. И она кормила его с тем же наполненным беспокойства энтузиазмом, с каким мы пичкаем наших сопящих детей витаминами.

У прежних сиу вообще не происходило систематического отлучения младенца от груди. Конечно, некоторым матерям приходилось прекращать кормление грудью по независящим от них причинам. В иных случаях дети отвыкали от кормящей матери благодаря постепенному переключению на другую пищу. Однако прежде чем окончательно и бесповоротно отказаться от груди, младенец, вероятно, многие месяцы кормился другой пищей, давая матери время на то, чтобы родить следующего ребенка и восстановить запас молока.

В этой связи я вспоминаю забавную сцену. Маленький индеец, примерно трех лет от роду, сидел на коленях у матери и с хрустом грыз сухое печенье. Ему часто хотелось пить. С властным выражением лица, он опытным движением лез под блузку матери (имевшую, как в прежние времена, по бокам - вниз от подмышек - разрезы), пытаясь добраться до груди. Из-за нашего присутствия, мать смущенно, но отнюдь не возмущенно, осторожными движениями большого животного, отодвигающего в сторону своего детеныша, не позволяла ему достичь цели. Тем не менее, малыш ясно давал понять, что имел обыкновение получать время от времени маленький глоток в ходе еды. Вид этой пары лучше любых статистических данных говорил о том, когда такие маленькие «ухажеры» - в том случае, если они способны искать других приключений, - определенно перестают залезать в блузку матери или, ради того же, в блузку любой женщины, у которой случайно есть молоко. Ибо материнское молоко, когда его запасы превосходят непосредственные потребности грудного младенца, является общинной собственностью.

В этом раю практически неограниченной привилегии ребенка в отношении материнской груди имелся и свой запретный плод. Чтобы быть допущенным до сосания, младенцу приходилось прежде научиться не кусать грудь. Бабушки-сиу рассказывают о том, какие трудности они испытывали со своими избалованными малышами, когда начинали использовать соски против первого сильного укуса. Они со смехом признаются, как бывало «надували» малыша и как он ярился. Именно в это время матери-сиу обычно говорят то, что наши матери говорят намного раньше в жизни своих детей: пусть покричит - здоровее будет. Особенно будущих хороших охотников можно было узнать по силе их младенческой ярости.

Переполненный яростью малыш-сиу, как правило, оказывался связанным в переносной люльке ремешками, буквально, по рукам и ногам. Он был лишен возможности выразить свой гнев обычными в таких случаях бурными движениями конечностей. Я не собираюсь делать из этого вывод, будто индейская люлька или тугие свивальники суть жестокие ограничения. Напротив, по крайней мере на первый взгляд, они бесспорно напоминают материнское лоно и достаточно прочны и удобны для того, чтобы укутывать младенца, укачивать и переносить его, когда мать занята работой. Предположение, которое я действительно хочу высказать, заключается в том, что особая конструкция люльки, ее обычное размещение в доме и продолжительность употребления - все это переменные, используемые разными культурами в качестве усилителей базисного опыта и ведущих черт личности, развиваемых ими у молодого поколения.

Какое сближение можно усмотреть между оральностью ребенка племени сиу и этическими идеалами этого племени? Мы уже упоминали щедрость как характерную добродетель, необходимую в жизни индейцев сиу. Первое впечатление таково, что спрос данной культуры на щедрость основан на существующей в раннем детстве привилегии пользования питанием и утешением, происходящим от неограниченного кормления грудью. Составляющей пару щедрости добродетелью была сила духа, у индейцев - качество более свирепое и более стоическое, чем просто храбрость. Это качество включало в себя запас легко возбуждаемого и быстро пополняемого охотничьего и боевого духа, склонность наносить садистический вред врагу, способность выдерживать крайние лишения и боль как под пытками, так и в результате самоистязания. Способствовала ли необходимость подавления ранних желаний кусания такой всегда готовой к проявлению свирепости индейцев сиу? Если да, то здесь не могло не сказаться одно обстоятельство: щедрые матери сами возбуждали «свирепость охотника» у своих малышей на стадии прорезывания зубов, поощряя эвентуальный перенос провоцируемой ярости младенца на идеальные образы преследования, окружения, захвата, убийства и похищения.

Речь здесь не о том, что характерное обращение с младенцами служит причиной образования у ставших взрослыми людей определенных черт, как будто повернул несколько ручек в своей машине воспитания ребенка и изготовил тот или иной тип родового, либо национального характера. На самом деле мы не обсуждаем типологические черты в смысле необратимых сторон характера. Мы ведем разговор о целях и ценностях, а также той энергии, которая предоставляется в их распоряжение системами воспитания ребенка. Такие ценности сохраняются потому, что культурный этос продолжает считать их «естественными» и не допускает альтернатив. Они продолжают существовать, потому что стали неотъемлемой частью чувства индивидуума, которое он должен оберегать как ядро нормальной психики и дееспособности. Но ценности не могут устоять, если они не работают - экономически, психологически и духовно. Я полагаю, что их поэтому нужно продолжать закреплять, поколение за поколением, в раннем детском воспитании; в то время как детское воспитание, чтобы оставаться непротиворечивым и последовательным, должно быть встроено в систему непрерывного экономического и культурного синтеза. Ибо именно этот синтез, действующий в пределах культуры, имеет нарастающую тенденцию приводить в тематическое родство и обеспечивать взаимное усиление таких вопросов, как климат и анатомия, экономика и психология, общество и воспитание детей.

Каким образом мы можем это доказать? Наше доказательство должно заключаться в ясном и непротиворечивом значении, которое, вероятно, можно придать иррациональным на вид фактам внутри одной культуры и аналогичным проблемам в сравнимых культурах. Поэтому мы покажем, каким образом собранные нами разнообразные сведения по культуре сиу получают такое значение исходя из наших допущений, а затем перейдем к сравнению этого племени охотников с племенем рыбаков.

Когда мы наблюдали за детьми сиу, сидящими в темных углах своих палаток, идущими по тропе или собравшимися большой группой на танцах в честь Дня независимости [4 июля - день провозглашения независимости США. - Прим. пер.], то обратили внимание, что они часто держали пальцы во рту. Причем они (как и некоторые взрослые, обычно женщины) не сосали пальцы, а играли с зубами, щелкая и ударяя по ним чем-то, используя, например, жевательную резинку или наслаждаясь игрой, в которой участвуют зубы и ногти пальцев одной или обеих рук. Однако губы, даже если рука настолько глубоко проникала в рот, насколько вообще возможно, в такой игре не участвовали. Наши расспросы вызвали удивленный ответ: да, конечно, они всегда это делали; а разве все этого не делают? Как клиницисты, мы не могли избежать вывода, что подобная особенность поведения - наследие тех желаний кусания, которые были столь безжалостно блокированы в раннем детстве; аналогично, в нашей культуре мы предполагаем, что сосание пальца и другие сосательные привычки детей (и взрослых) компенсируют связанные с кормлением грудью удовольствия, фрустрированные или сделанные ненадежными непоследовательным уходом за грудным ребенком.

Это привело к интересному дополнительному вопросу: почему женщины оказались более склонными к проявлению такой особенности, чем в равной степени фрустрированные мужчины? Мы нашли на него дублирующий ответ: в былые времена женщины использовали зубы не только по прямому назначению, но и для того, чтобы разминать кожу и расплющивать иглы дикобраза, которые требовались им при вышивании. Тем самым они могли обращать позывы кусания в высоко практичную деятельность зубов. И действительно, я видел, как сидевшая в своей палатке древняя старуха в полузабытьи протаскивала кусок кинопленки между немногими сохранившимися зубами, так же как, возможно, расплющивала иглы дикобраза много лет назад. В таком случае «зубные привычки» (tooth habits) сохранились у женщин, вероятно, потому, что для них эти привычки считались «нормальными» даже тогда, когда перестали быть особо полезными.

Щедрость в более поздний период жизни ребенка сиу подкреплялась не запрещением, а примером отношения старших (прежде всего, родителей и родственников) к собственности вообще и к детской собственности в частности. Родители индейского ребенка были готовы в любую минуту расстаться с утварью и другими сокровищами, стоило гостю восхититься чем-то, хотя, конечно, существовали обычаи, сдерживающие выражение восторга у гостей. Так, было дурным тоном обращать внимание на вещи и предметы, составляющие необходимый для жизни минимум. Однако ожидание, что взрослый должен был и хотел бы избавиться от излишка собственности, служило причиной неподдельного страха в те давние времена, когда «даритель-индеец» предлагал белому другу не то, в чем этот друг нуждался, а то без чего индеец мог обойтись, и предлагал лишь с той целью, чтобы унести с собой то, без чего, по его мнению, белый человек мог обойтись. Правда, все это касалось только собственности взрослых. Родитель-индеец с притязаниями на доброту и честность не прикоснулся бы к имуществу ребенка, поскольку ценность собственности - в праве владельца освободиться от нее, когда он испытывал побуждение это сделать, то есть когда это увеличивало престиж его самого и того лица, которому он мог решить отдать свое имущество. Поэтому собственность ребенка оставалась неприкосновенной до тех пор, пока он не обретал свободу волеизъявления, достаточную для принятия решения о раздаче имущества.
В. Удерживание и отпускание
Щедрость (и в наших интересах указать на это) прививалась детям не путем называния скаредности дурным качеством, а «денег» - грязными, но посредством подчеркивания добродетельности дарения. Сама по себе собственность, за исключением вышеупомянутого минимума охотничьего снаряжения и домашней утвари, не обладала никакой ценностью. Торговцам не надоедает повторять истории о родителях-индейцах, которые приходят в город, чтобы купить уже давно нужные им припасы на заранее отложенные для этого деньги, но с довольной улыбкой оплачивают каждый каприз своих детей, включая их тягу к развинчиванию на части новых технических безделушек, и в итоге возвращаются домой без припасов.

В главе о прегенитальности много говорилось о клиническом впечатлении, согласно которому существует внутренняя связь между склонностью держаться за собственность (или раздавать ее даром) и возможностью ребенка распоряжаться экскрементами как собственностью своего тела.

Кажется, и в самом деле ребенку племени сиу предоставлена возможность самостоятельно достигать постепенного соответствия с любыми существовавшими правилами скромности и опрятности. Хотя лавочник и жаловался, что даже пятилетки никак не контролировали свои экскреторные нужды, находясь в магазине с совершающими покупки родителями, учителя утверждают: как только самый маленький индейский ребенок узнает, чего от него ждут, и, самое главное, увидит, как это делают старшие дети, чрезвычайно редко случается, чтобы он испачкал или обмочил штанишки в обычной школе. Жалобы на то, что индейские дети, подобно детям других культур, мочатся в постели в школах-интернатах - это другой вопрос. По некоторым соображениям энурез, по-видимому, относится к «нормальным» симптомам живущего в общежитии и тоскующего по дому ребенка. Следовательно, можно сказать, что эти дети, которым отнюдь не неведомы какие-то формы контроля, в состоянии приспособиться к двум нормам без компульсивных тенденций к ретенции или элиминации. Кишечник начинает регулироваться вследствие примера, подаваемого другими детьми, а не в результате мер, отражающих превратности взаимоотношений родителей и ребенка. Маленького ребенка, как только он овладевает ходьбой, старшие дети за руку отводят к месту, предназначенному по обычаю для испражнений. Вероятно, именно в таком контексте маленький ребенок впервые учится следовать принуждению к подражанию и руководствоваться избеганием «позора», которые столь характерны для первобытной морали. Ибо эти на вид «безнравственные дикари» часто робко интересуются сплетней, указывающей на то, что они не сделали чего-то надлежащего или сделали это не надлежащим образом. Ребенок сиу несомненно начинает сознавать переключение длины волны дидактической сплетни раньше, чем способен полностью разобраться в ее содержании, пока постепенно, но неумолимо эта сплетня не захватывает и его самого. Тогда она подстрекает автономную гордость и побуждает его стремиться быть тем, на кого смотрят с одобрением; заставляет его смертельно бояться разоблачения и изоляции; и отводит всякий бунт, который тем самым мог бы быть вызван в нем, позволяя самому участвовать в распространении сплетен о других.

Мы в праве сказать, что отношение индейцев сиу к анальному воспитанию в детстве не противоречит их отношению к собственности. В обоих аттитюдах акцент ставится на свободном избавлении, а не на строгом удерживании, и в обеих сферах окончательное регулирование отсрочивается до стадии развития эго, когда ребенок способен принять автономное решение, которое придает ему непосредственный реальный статус в сообществе сверстников.

Несколько слов об игре. Любопытнее всего для меня было увидеть игрушки индейских детей и понаблюдать за их играми. Когда я первый раз подошел к лагерю индейцев, разбитому неподалеку от агентства, продвигаясь осторожно и не обнаруживая своего интереса, чтобы не помешать игре хотя бы нескольких детей, маленькие девочки убежали в палатки и сели там около своих матерей, прикрыв колени и опустив глаза. Мне понадобилось какое-то время, чтобы понять: они вовсе не испугались, а просто вели себя «прилично». (В подтверждение тому, они немедленно были готовы играть в «ку-ку», выглядывая из-за материнских спин). И все же одна из девочек, лет шести, осталась на месте, так как сидела за большим деревом и была слишком поглощена своей уединенной игрой, чтобы обращать на меня внимание или подчиняться правилам женской скромности. Когда, полный нетерпения, я подкрался к этому ребенку прерий, то застал девчушку согнувшейся над игрушечной пишущей машинкой. А ее губы, равно как и ногти, были накрашены красной краской.

Таким образом, даже самые маленькие девочки в своих играх испытывают влияние радикальных перемен, происходящих среди их старших сестер - учениц школ-интернатов. Это стало очевидным, когда женщины лагеря, желая показать, во что они играли в детстве, наделали для меня маленьких типи, повозок и кукол. Все эти игрушки явно предназначались для того, чтобы вести маленьких девочек по пути к индейскому типу материнства. Однако одна такая девочка, играя с только что сделанной мамой старинной игрушечной повозкой, уверенно разместила двух кукол-женщин на передке, побросала кукол-детей в заднюю часть повозки и повелела дамам «править в Шадрон, в кино». Тем не менее, даже такие игры остаются пока феминными играми. Девочку безжалостно высмеяли бы, попробуй она увлечься «мальчишеской» игрой или посмей стать сорванцом.

В играх мальчиков развивались честолюбивые стремления, да и сами их игры меньше изменились по сравнению с играми девочек, хотя деятельность ковбоя и здесь в значительной степени вытеснила деятельность охотника на бизонов. Поэтому, пока я наблюдал «сбегающих в город» маленьких кукол, младший брат играющей девочки с ликующим удовлетворением заарканил пень дерева, рядом с которым я расположился. Психологически старшие дети и взрослые считают такую игру важной тренировкой, хотя фактически она «бесполезна». Однажды я посмеялся, как мне казалось, вместе, а не над мальчиком, уверявшим мать и меня, что мог бы догнать и поймать дикого кролика голыми руками. Мне дали понять, что я совершил большую бестактность. Такие фантазии - не пустая «забава». Они служат подготовкой к мастерству, которое, в свою очередь, обеспечивает развитие идентичности охотника или ковбоя.

В этом отношении особый интерес представляет один очень старый обычай. Имеется в виду игра с «лошадиными костями» («bone horses») - мелкими костями трех-четырех дюймов длиной, собираемых мальчишками в тех местах, где забивали скот (а прежде - бизонов). В соответствии с формой кости назывались лошадьми, коровами или быками. Игра с ними заключалась в том, что либо мальчики непрерывно перебирали их пальцами в карманах, либо использовали в совместных играх в скачки или охоту на бизонов. Для мальчиков сиу эти кости имеют то же значение, какое маленькие игрушечные машинки имеют в жизни наших ребят. Фаллическая форма костей наводит на мысль о том, что они могут служить средством, которое позволяет маленьким мальчикам, перебирая пальцами «лошадей», «бизонов», «коров» и «быков», культивировать в течение фаллической и локомоторной стадии фантазии соперничества и агрессии, свойственные всем мужчинам этого племени. На этой стадии на долю старших братьев выпадало ввести маленького мальчика в этос охотника и сделать братскую верность цементом общества индейцев дакота. Вследствие исключительной близости с хвастающимися своими победами старшими мальчиками, младшие, должно быть, начинали довольно рано сознавать, что прямая фаллическая агрессивность оставалась уравненной со свирепостью охотника. Для юноши считалось должным взять силой любую девушку, которую он поймает за пределами отведенных для порядочных девушек мест; а та, которая не знала «своего места», становилась его законной добычей и он был вправе похваляться содеянным.

Все воспитательные средства использовались для развития у мальчика максимума уверенности в себе, сначала благодаря материнской щедрости и надежности, затем - братскому воспитанию. Он должен был стать охотником согласно игре, женщине, духу. Освобождение мальчика от матери и рассеивание любой регрессивной фиксации на ней достигалось чрезвычайным подчеркиванием его права на автономию и собственную инициативу. При условии безграничного доверия, постепенно научаясь (благодаря воздействию стыда, а не влиянию внутреннего торможения) сдержанно и крайне почтительно обращаться с матерью, мальчик, по-видимому, направлял все чувство неудовлетворенности и гнева в преследование дичи, врага и распущенных женщин, а также - против себя самого, в поисках духовной силы. Подобными поступками ему позволялось хвастаться повсюду, открыто и громогласно, тем самым обязывая отца демонстрировать гордость за своего незаурядного отпрыска. Совершенно очевидно, что такое стремительное приглашение с младых ногтей быть мужчиной и хозяином делало необходимым введение уравновешивающих гарантий для девочек. Хотя устройство этих гарантий весьма искусно, невозможно избавиться от ощущения, что женщину подвергали эксплуатации во имя несломленного «духа» охотника. И действительно, если верить словам, самоубийства были не редки среди женщин сиу, но неизвестны среди мужчин.

Девочку сиу воспитывали быть помощницей охотника и матерью будущего охотника: учили шить, готовить еду и хранить провизию, а также ставить палатку. В то же время ее подвергали строгой дрессуре с целью выработки застенчивости и открытого опасения мужчин. Приучали ходить размеренно-неторопливым шагом, не пересекать установленные вокруг стойбища границы и, с наступлением зрелости, спать ночью со связанными у бедер ногами, чтобы не допустить изнасилования.

Девушка знала: если мужчина мог заявить, что прикоснулся к vulva женщины, то считалось, будто он одержал победу над ее невинностью. Эта победа простым прикосновением имела сходство с его правом на «count coup» [«Count coup» - «засчитанную победу». - Прим. пер.], то есть с притязанием на новое перо в головном уборе в тех случаях, когда ему удавалось в сражении прикоснуться к опасному врагу. Насколько сходны эти две победы, можно до сих пор увидеть в колонке «Частная жизнь» школьной газеты, выпускаемой детьми индейской резервации: там указывается, сколько раз такие-то мальчики одержали «засчитанную победу» над такими-то девочками, то есть поцеловали их.

Однако в былые времена любое публичное бахвальство со стороны юношей наносило оскорбление затронутой им девушке. Девушка знала, что во время праздника Девственницы ее могли вызвать защищать свою претензию на невинность против любого обвинения. Церемония этого праздника состояла из символических актов, явно принуждающих к правдивому признанию. Любой мужчина, который вознамерился бы и смог в церемониальной обстановке заявить, что ему удалось прикоснуться к гениталиям девушки, вполне мог добиться, чтобы ее удалили из круга элиты.

Все же было бы неверно предполагать, что такая ритуальная война препятствовала нежной половой любви. В действительности, парадоксальным на вид результатом подобного воспитания было развитие особенно глубокой привязанности друг к другу у тех, кто оказывался готовым пожертвовать вопросами престижа ради любви. И у юноши, чья нежность смиряла его гордость настолько, что он ухаживал за девушкой, призывая ее флейтой любви и закутывая ее и себя особым, предназначенным для ухаживания, шерстяным одеялом, чтобы попросить выйти за него замуж; и у девушки, которая отвечала на призыв, не сомневаясь в благородных намерениях ухажера и не хватаясь за охотничий нож, бывший всегда под рукой, на всякий случай.

Итак, девушку воспитывали таким образом, чтобы она прислуживала охотнику и, одновременно, была настороже по отношению к нему; но, кроме того, ее воспитывали так, чтобы она стала матерью, которая была бы не в силах истребить у сыновей характерные черты, совершенно необходимые охотнику. При помощи высмеивающей сплетни («люди делали такую-то неслыханную вещь») она постепенно, как это делала ее мать, будет обучать детей иерархии главных и второстепенных избеганий и обязанностей в отношениях мужчины с мужчиной, женщины с женщиной и, особенно, в отношениях между мужчиной и женщиной. Брату и сестре или тестю (свекру) теще (свекрови) и зятю (снохе) не позволялось, например, сидеть рядом друг с другом, так же как и беседовать наедине. Братьям и сестрам со стороны жены и мужа разрешалось говорить друг с другом только в шутливом тоне; это же требование касалось отношений любой девочки и ее дяди по материнской линии.

Однако эти запреты и предписания сделались частью крайне важных и серьезных взаимоотношений. Девочка, повзрослевшая настолько, чтобы избегать брата, знала: в конечном счете она употребит свое умение шить и вышивать - на чем и должна была сосредоточиться с этого времени - для изготовления и украшения орнаментом красивых вещей для будущей жены и детей брата. «У него искусная сестра», - обычно было высокой похвалой для воина и охотника. Брат знал: он отдаст сестре лучшее из того, что он добудет охотой или воровством. Самая жирная, самая упитанная добыча предлагалась для разделки сестре; и трупы его злейших врагов оставлялись ей же - для нанесения им увечий. Таким образом сестра, через силу духа и щедрость брата, тоже обретала возможность активно и агрессивно участвовать по крайней мер в некоторых кульминационных моментах охоты и войны. И прежде всего, в танце Солнца, при условии целомудрия, она омывала раны брата, нанесенные им самому себе, и тем самым разделяла с ним духовный триумф его наиболее возвышенного мазохизма. Первое и основное избежание - в отношениях между сестрой и братом - стало моделью всех отношений уважения и эталоном щедрости и готовности помочь среди всех «братьев» и «сестер» расширенного родства, а верность братьев друг другу стала образцом всех товарищеских отношений.

Я полагаю, было бы излишним упрощением сказать, что такие избежания служили предупреждению «естественного» инцестуозного напряжения. Крайняя степень, до какой некоторые из этих избежаний доходят, и откровенные намеки на то, что поддразнивание между братьями и сестрами супругов должно носить сексуальный характер, указывают скорее на искусную провокацию, равно как и на отвод потенциального инцестуозного напряжения. Такое напряжение утилизировалось в рамках универсальной задачи создания социальной атмосферы уважения внутри группы (к каждому в соответствии с его семейным статусом), а также безопасного отвлечения на добычу, врага и парию потребности в манипулятивном контроле и генерализованной агрессивности, спровоцированной и фрустрированной еще на стадии кусания. В прежние времена существовала высоко стандартизированная система «должных» взаимоотношений, которая обеспечивала доброжелательность, дружелюбие и внимание к другим в пределах расширенной семьи. Чувство принадлежности целиком и полностью зависело от способности приобретать репутацию человека, заслуживающего похвалы за должное поведение. А тот, кто после постепенного усиления давления со стороны стыдящих его членов общины все же продолжал упорствовать в неуместном поведении, становился жертвой безжалостно жалящей сплетни и убийственной клеветы, - как если бы, отказываясь помочь в отводе согласованной агрессивности, сам оказался врагом.

В наше время юноша сиу обыкновенно мельком видит ту жизнь, к которой ритуалы мальчишеских игр все еще готовят его, а именно, наблюдая и (при возможности) присоединяясь к исполняющим обрядовые танцы старшим соплеменникам. Белыми людьми эти танцы часто характеризовались как «дикие» и «разнузданные», поскольку в них явно чувствовалась двойная опасность, вырастающая из постепенного подъема группового духа и нарастания «животного» («чувственного») ритма. Однако когда мы наблюдали старых танцоров сиу на одном из уединенных танцевальных сеансов, казалось, что они, с каждым уходящим часом ночи, выражали своими пылающими лицами только усиливающуюся концентрацию на ритме, который овладевал их телами с нарастающей точностью. Законность здесь шла в ногу с дикостью и необузданностью. Для сравнения: было просто неудобно смотреть на позднее прибывшую группу молодых мужчин, явно знакомых с танцами под джазовую музыку. Их танец выглядел совершенно «вывихнутым», а пристальный взгляд самодовольно блуждал по зрителям, что делало, при сравнении, духовную концентрацию их старших соплеменников только более впечатляющей. Присутствовавшие на этом показе старые индейцы пытались ладонями прикрыть выражающие жалость улыбки.

Таким образом, при случае, танцы и церемонии до сих пор свидетельствуют о существовании мужчины с «отважным сердцем», который научился использовать орудия его материальной культуры для экспансии своих охотничьих способностей за пределы ограниченных возможностей собственного тела. Владея лошадью, он получил прибавку в быстроте (на которую его ноги неспособны), чтобы приближаться к зверю и врагу с парализующей внезапностью. С помощью лука, стрел и томагавка он развил ловкость и увеличил силу своей руки. Приятный запах дыма священной курительной трубки завоевывал ему расположение мужчин, а голос любовной флейты - благосклонность женщин. Амулеты приносили любого рода удачу в большей степени, чем «голый» вздох, слово или желание. Однако, как он усвоил, к Великому Духу надо обращаться только в состоянии тщательной концентрации человека, который, будучи нагим, одиноким и безоружными, отправляется в пустыню, чтобы поститься и молиться.