Философ родства, его родословная и родные происхождение Фёдорова

В 1999 г. я работала над IV томом Собрания сочинений Н. Ф. Федорова, в который должна была войти переписка мыслителя. Обследуя в архивах Москвы фонды лиц из федоровского окружения, я на определенном этапе работы добралась до фонда писательницы и журналистки Екатерины Степановны Некрасовой (1847–1905). И тут меня ждало в полном смысле слова открытие.

Среди бумаг Некрасовой обнаружились четыре письма Федорова. Три из них были короткими и малоинтересными по содержанию. Но четвертое – точнее, хронологически первое, – вызывало настоящий душевный трепет:
Написал к Вам, глубоко и искренно уважаемая Екатерина Степановна, до десятка писем – Вы можете видеть их, если пожелаете – но послать не решился. Теперь же скажу то же самое в двух, трех словах, только примите их буквально, во всей силе их значения. Скажу прямо, что питаю к Вашей личности беспредельную, исключительную привязанность. Предан Вам всем сердцем, всею мыслею, всею душею. Во всем этом, надеюсь, Вы убедитесь, как только перемените гнев Ваш на милость, о чем я и умоляю Вас. Невыносимо больно мне видеть Вас недовольною, а еще больнее вовсе не видеть Вас.

Искренно преданный Вам

Николай Федоров.

Буду надеяться, что Вы не оставите письма моего без ответа.

6 апреля 1880¹.
Работая с рукописными и печатными биографическими источниками, я уже могла уверенно и твердо сказать, что Федоров, ведя образ жизни монаха в миру, отнюдь не был женоненавистником, как порой называли его недоброжелательные и недалекие критики. Он очень почтительно и сердечно относился к женам своих друзей и коллег по Музею. Теплые, дружеские отношения связывали его и с Юлией Павловной Петерсон, супругой его друга и ученика Н. П. Петерсона, и с Марией Степановной Лебедевой, женой историка-архивиста Д. П. Лебедева. Но все это была только дружба. Добрая, сердечная дружба. Никаких следов того, что он когда-либо испытывал к женщине иное, всепоглощающее, страстное чувство, не обнаруживалось до этого момента никогда и нигде.

И вот это удивительное письмо, читая которое я все время вспоминала Тютчева: О, как на склоне наших лет Нежней мы любим и суеверней....

Когда Н. Ф. Федоров впервые увидел Екатерину Степановну Некрасову, ему было уже сорок три, а ей – всего двадцать пять. Произошло это 16 октября 1872 г.: историк П. И. Бартенев, библиотекарь Чертковской библиотеки, под руководством которого служил тогда Николай Федорович, попросил его занести Екатерине Степановне номер журнала Русский архив с ее новой статьей². Федоров с готовностью согласился. Он отправился в дом Некрасовой, и тут... случился курьез: скромное одеяние философа ввело писательницу в заблуждение и она, приняв его по костюму за лакея, выслала ему двугривенный. До сих пор краснею при этой мысли – признавалась Екатерина Степановна в статье-некрологе Памяти Н. Ф. Федорова, где и рассказала об этой первой их встрече³.

Знакомство, понятным образом, не завязалось. Оно возникло позднее, когда Николай Федорович поступил на службу в Румянцевский музей. Екатерина Степановна регулярно занималась там в отделении рукописей и славянских старопечатных книг, готовя публикации по найденным ею материалам, а также в библиотеке. Сближению способствовало и то, что Федоров и Некрасова на некоторое время (в конце 70-х годов⁴) оказались соседями. Оба жили в Набилковском переулке: семья писательницы имела там собственный дом, а Николай Федорович снимал крошечную и очень скромную комнату. И эту комнату, и самый образ жизни мыслителя, предельно аскетичного во всем, что касалось его самого, Екатерина Степановна позднее также опишет в статье-некрологе:

Такой образ жизни вел Николай Федорович не вследствие скупости. Он не жалел денег, например, на покупку книги, которой недоставало в музее, а которую требовал читатель. Я прекрасно помню, как он купил на свои деньги философию Спинозы на французском языке, которой не хватало в музее. Он не прочь был внести плату за бедного студента в университет, если на руках оказывались деньги. Он тратил так мало на себя из-за принципа, которому был верен. Зато он ядовито смеялся над теми, кто кричит о своих принципах, а в жизни подыскивает те или другие извинения для оправдания своих противоречий. Таких людей он называл ипокритами в глаза и за глаза, несмотря на ранг и на титул.

Такой человек, как Николай Федорович и его покойный друг А. Е. Викторов <...>, по своей цельности, стойко­сти своих принципов и идеальному отношению к общественному служению – редчайшие люди, – люди, которые уже одною своею жизнью вносили в окружающее много доброго и поучительного⁵.
В Румянцевском музее Екатерина Степановна Некрасова всегда встречала самый искренний и теплый прием. Узы тесного творческого сотрудничества, а порой и преданной дружбы связывали ее с ведущими сотрудниками отделения рукописей и библиотеки: А. Е. Викторовым⁶, Д. П. Лебедевым, С. О. Долговым, Н. И. Стороженко... Все они относились к писательнице внимательно и сердечно, чем могли помогали в ее научных занятиях (в случае необходимости, по просьбе Некрасовой, книги даже выдавались ей на дом⁷, что в Музеях делалось лишь в очень редких, исключительных случаях). Ну, а что касается Федорова, то он в конце 1870-х – начале 1880-х гг. не просто дружил с Некрасовой, а испытывал к молодой женщине сильные и страстные чувства – приведенное выше письмо тому прямое свидетельство.

К сожалению ни в бумагах Федорова, ни в бумагах Некрасовой не удалось найти материалов, которые проливали бы свет на историю этого единственного любовного письма философа. Не сохранились и те черновые письма, которые философ “не решился” послать Некрасовой. Ничего не знаем мы и о том, отвечала ли Е. С. Некрасова Н. Ф. Федорову письмом или объяснилась с ним устно, при личной встрече. Имеются лишь два документа, которые можно считать косвенным отголоском данного сюжета. Первый документ – прошение об отставке, поданное Н. Ф. Федоровым директору Музеев 31 марта 1880 г.: “По домашним обстоятельствам не могу продолжать службы во вверенном Вам учреждении, посему покорнейше прошу, Ваше превосходительство, уволить меня от службы и сделать распоряжение о выдаче мне аттестата”⁸. Прошение появилось за 6 дней до письма Федорова Некрасовой, из которого заключаем о какой-то размолвке между ними, произошедшей в стенах библиотеки Музеев. Возможно, что именно эта размолвка подтолкнула мыслителя к категорическому решению оставить службу и уйти из Музеев.

На поданном Федоровым прошении тут же появляется виза В. А. Дашкова: Попросить от меня Николая Федорова не оставлять своей полезной службы при Музеях. Я всегда готов по мере сил ходатайствовать о вознаграждении г. Федорова⁹. Столь настойчивая, личная просьба директора – явно особый, подчеркнутый знак внимания к скромному, но уже тогда незаменимому дежурному чиновнику при читальном зале, – предполагала незамедлительный или по крайней мере скорый ответ. Но Николай Федорович медлит почти две недели (именно на это время приходятся и до десятка писем Некрасовой, так, увы, и непосланных, и письмо-признание с мольбой об ответе, и, по всей видимости, личное объяснение с Екатериной Степановной), и лишь 12 апреля появляется новое его прошение – уже о двухмесячном отпуске¹⁰, которое и удовлетворяется молниеносно. Николай Федорович в тот же день получает свидетельство для свободного проезда “в разные города Российской империи” сроком на два месяца¹¹ и исчезает из Москвы. Возвращается он в Музеи только 15 августа, в начале нового рабочего года¹², несмотря на то, что на прошении об отпуске В. А. Дашков пишет совершенно неканоничную, почти умоляющую резолюцию: Согласен, хотя всегда усердная служба г. Федорова, соединенная со знанием дела, необходима в настоящее время, но не желая останавливать поездку, я бы только просил скорее, по возможности, возвратиться¹³.

Как видим, просьбе директора Федоров не внял. Ему, по всей вероятности, было необходимо время, – время, чтобы пережить свою сердечную драму, чтобы справиться с ней созидательно, не разрушая ни любимого человека, ни себя самого. Можно утверждать почти наверняка, что большую часть данного ему отпуска мыслитель провел в Керенске у своего ученика Н. П. Петерсона, интенсивно работая над письменным изложением своего учения, составившим впоследствии основу главного сочинения философа Вопрос о братстве, или родстве... Записка от неученых к ученым..... Начало этому изложению, как мы знаем, было положено двумя годами ранее знаменитым письмом Достоевского Петерсону, приславшему ему в конце 1877 г. статью Чем должна быть народная школа?, которая содержала пересказ целого ряда федоровских идей¹⁴. Характерно, что именно в 1880 г. работа над ответом Достоевскому настолько продвинулась, что уже осенью. Петерсон втайне от Федорова отправил писателю копию написанного к тому времени текста¹⁵. Так что Федоров действительно сумел найти бушевавшим в нем чувствам созидательный, спасительный выход, претворяя их в творческий, духовный огонь, в горниле которого выплавлялось его пророческое, откровенное слово.

То, что любовь Федорова оказалась неразделенной, что взаимности со стороны Е. С. Некрасовой он не встретил, можно утверждать почти наверняка¹⁶. Да, Екатерина Степановна глубоко уважала его как мыслителя, ценила его ум и разностороннюю образованность, но тогда, в начале 1880-х, ее сердце принадлежало другому. Этим другим был ее собрат по перу Г. И. Успенский: он восхищал ее и как писатель, и как мыслитель, и как человек. Впрочем, ее чувство к Успенскому в свою очередь оказалось, увы, безответным: в 1885 г., после попытки Екатерины Степановны все-таки перейти рамки дружбы, отношения были разорваны без всякой пощады и надежды...¹⁷.

В феврале 1885 г. Е. С. Некрасова записывает в своем “Дневнике”: “Нашла минута грусти, сознание надвигающихся годов, из которых все дальше и дальше уходит возможность молодого счастья... праздники личной жизни становятся все реже... И жаль прошлого... и хочется еще... раз, хоть только один раз счастья. И вот воспоминание о всех, кто давал его, кто мог бы дать, кто был бы готов дать”¹⁸. Назвала ли она мысленно среди тех, “кто был бы готов дать” ей личное счастье, и Н. Ф. Федорова, Бог весть. Ее отношения с мыслителем оставались теплыми и сердечными и в 1880-е и в 1890-е гг., хотя, по собственному ее признанию, в 1890-х годах она “редко видала Николая Федоровича”¹⁹. Федоров продолжал оказывать содействие научным изысканиям Некрасовой, в ответ на ее библиографические запросы подбирал книги, наводил необходимые справки²⁰ (в статье-некрологе Памяти Н. Ф. Федорова говорится много теплых слов о Федорове-библиотекаре, незаменимом библиографе-энциклопедисте²¹, о той неоценимой научной помощи, которую он оказывал всем занимающимся в библиотеке). Его желание помочь той, которая когда-то заставила звучать в его сердце такие интимные, заповедные струны, было столь велико, что в декабре 1903 г., меньше чем за две недели до смерти, будучи уже совсем больным, он, откликаясь на просьбу Екатерины Степановны, вел поиск необходимых материалов для статьи о Герцене, над которой она в то время работала²².

На первый взгляд Н. Ф. Федорова и Е. С. Некрасову мало что связывало. У них были совершенно разные общественно-политические взгляды: Е. С. Некрасова – демократка, ее кумиры – М. Е. Салтыков-Щедрин, Г. И. Успенский, она печатается в либеральных журналах, активно участвует в женском движении. Федоров – убежденный монархист, религиозный мыслитель, выступающий против секулярных тенденций в общественной и государственной жизни, в культуре в целом. И тем не менее было что-то в личности Е. С. Некрасовой, что привлекло философа общего дела, заставило его питать к ней беспредельную, исключительную привязанность.

Дневники Е. С. Некрасовой отчасти раскрывают нам натуру этой безусловно неординарной женщины. Личность сильная и целеустремленная, умеющая целиком отдавать себя тому делу, в котором видела она смысл и цель жизни, Екатерина Степановна была при этом и глубоко чувствующим человеком, много страдавшим и умеющим сострадать. Она в полном смысле этого слова была ранена смертью. Главное потрясение ее молодости – кончина любимой сестры Варвары, одной из первых русских женщин-врачей, в 1877 г. погибшей от тифа на русско-турецкой войне. Образ умершей сестры постоянно сопровождает Е. С. Некрасову. О ней она пишет книгу Жизнь студентки (М., 1903), о ней часто вспоминает в дневниках, эмоциональный лейтмотив которых – ощущение хрупкости и неумолимой конечности жизни, скорбь и тоска по ушедшим, страх перед новыми потерями... Мое пожелание: чтобы смерть никого из моих кровных и духовных родных не брала <...>. Только бы смертей не было. Ничего нет ужаснее смерти, – разумеется, – не своей, а чужой, – записывает она в ночь с 31 декабря 1882 на 1 января 1883 года²³. И чтобы все были живы!!! – вот мои пожелания на 1885 год – читаем в другой тетради²⁴.

После разрыва с Успенским Е. С. Некрасова окончательно отказывается от надежд на личное счастье. Отныне ее жизнь целиком отдана литературе, общественной, просветительной деятельности. Она сотрудничает в журналах Вестник Европы, Русская мысль, Русская старина, Исторический вестник. С 1883 г. регулярно пишет для газеты Русские ведомости. Она – автор статей и публикаций о Пушкине, Лермонтове, Гоголе, серии очерков о женщинах-писательницах (Е. П. Ростопчиной, Е. А. Ган, Е. Б. Кульман, А. Я. Марченко, Н. А. Дуровой).

Одна из центральных тем историко-литературной деятельности Е. С. Некрасовой – эпоха 1840-х гг., и прежде всего наследие А. И. Герцена и Н. П. Огарева. Будучи лично знакома с потомками Герцена и рядом лиц из его окружения, она предпринимает усилия по собиранию рукописей писателя, материалов о его жизни и творчестве, готовит статьи и публикации. В конце 1890-х гг. по инициативе Е. С. Некрасовой в Московском публичном и Румянцевском музеях была создана Комната людей 1840-х гг., в которую писательница передала свою коллекцию и ежегодно пополняла ее новыми документами и экспонатами.

“Екатерина Степановна была типом семидесятницы по идеям и по складу; народническое настроение в ней было углублено, расширено знанием предшествующих эпох русской и иностранной литературы”, – писала Н. А. Макшеева в статье “Памяти Е. С. Некрасовой”²⁵. Будучи убеждена в важности образования народа, считая, что только через приобщение миллионов простых людей к достижениям мировой культуры станет наконец возможно преодоление разрыва между интеллигенцией и низшим сословием, она деятельно пропагандировала эти идеи в своих статьях, сама писала для народа (особенно была известна ее быль Больше чем родная (1889), вызвавшая ряд сочувственных откликов в печати), а также “на протяжении многих лет <...> составляла на свои средства библиотечки научно-практической, справочной, медицинской и доступной народному пониманию художественной литературы (предпочитая неадаптированные произведения лучших русских писателей) и пересылала их в провинцию”²⁶.

Вряд ли Е. С. Некрасова была знакома с учением Н. Ф. Федорова. Она знала и представляла его прежде всего как замечательного библиотекаря и библиографа-энцикло­педиста, с одной стороны, и как человека подвижнической, аскетической жизни, с другой. Такое восприятие Федорова и нашло отражение в статье-некрологе, написанном ею для газеты “Русские ведомости”, который мы уже не раз упоминали выше. Но если в беседах с Некрасовой Федоров и не касался собственно воскресительных идей, то уж проблему сохранения и увековечения памяти об “отцах”, отношения к наследию прошлых эпох оба вряд ли обходили молчанием.

С учением Федорова о воскрешении Екатерина Степановна вряд ли была знакома, но ее не могли не волновать взгляды философа на задачи музейного дела, мысли о важности всякого архивного, собирательского труда, коль скоро он помогает сохранить для потомков судьбы давно ушедших людей. Как раз такой труд занимал большое место в деятельности писательницы во второй половине 1880-х – начале 1900-х гг. В Научно-исследовательском отделе рукописей Российской государственной библиотеки сохранились тетради со вклеенными в них автографами писателей, профессоров, ученых, деятелей культуры, с которыми она в разные годы переписывалась и с которыми в большей или меньшей степени ее сводила судьба. К каждому автографу писательницей сделано предисловие: в одних случаях в нем даны биографические сведения о лице (особенно это ценно, когда речь идет о фигурах второго или третьего ряда, не учтенных большой историей и не удостоившихся энциклопедической статьи); в других – краткая характеристика личности, примечательные черты к портрету; в третьих речь идет о том, как именно был связан тот или иной корреспондент с самой Некрасовой, а порой содержатся все эти сведения вместе, причем в ряде случаев к автографу приложен еще и фотопортрет²⁷. Точно такая же работа была проведена Е. С. Некрасовой и в отношении женщин-писательниц и женщин-врачей²⁸. Едва ли Екатериной Степановной в ее собирательской деятельности двигало самолюбие, желание представить, сколь широким был спектр ее общения и сколь многие деятели науки и культуры охватывались этим спектром. Сейчас, по прошествии ста лет, когда все, кого отметила Некрасова в своем собрании автографов, уже умерли, ее тетради с письмами, биографическими справками и портретами воспринимаются как своего рода синодик, воскрешая для потомков образы давно ушедших. И читая их, нельзя мысленно не вспомнить философа памяти.

В Отчете Московского Публичного и Румянцевского музеев за 1904 г. Е. С. Некрасова была названа старинным другом Музеев²⁹. Она постоянно оказывала помощь главному московскому книгохранилищу: “не только дарила много книг и рукописей Музеям, но нередко безвозмездно предлагала свой труд для описания музейских коллекций. Так ею вместе с сестрой Анной Степановной была разобрана и описана коллекция народных картинок, долго лежавшая неразобранной”³⁰. Традиция такого безвозмездного, бескорыстного труда сложилась в Музеях во многом благодаря Федорову, целый ряд лиц, близко стоявших к Музеям, регулярных посетителей каталожной, был в него вовлечен, и Екатерина Степановна также оказалась здесь под несомненным влиянием идеального библиотекаря.

Особенно много времени и сил Е. С. Некрасова уделяла Музеям после создания там Комнаты людей 1840-х годов. Она взялась за дело организации этой комнаты с энергией и энтузиазмом, привлекала к сотрудничеству родственников Герцена и Огарева, историков литературы и общественной мысли, коллекционеров – подобно тому как Федоров приобщал лиц из своего окружения к добровольному библиотечному труду, – неустанно заботилась о расширении коллекции. При этом “все пожертвования, проходившие чрез ее руки, она приводила в порядок, рукописи переплетала, заказывала рамки для портретов и т. п. Каждая рукопись, каждый портрет снабжались ею объяснениями и описью и даже занумеровывались, причем всему пожертвованному ею велся подробный инвентарь”³¹. Можно предположить, что Н. Ф. Федоров сочувственно относился к этой стороне деятельности Е. С. Некрасовой, так же как и к ее работе по собиранию архива А. И. Герцена – ведь все это был труд, восстановляющий память об отцах.

Именно Е. С. Некрасова стала автором памятных биографических очерков о А. Е. Викторове (“Русская старина”, 1884, № 8) и Д. П. Лебедеве (“Русская старина”. 1892. № 7), составивших вместе со статьей-некрологом Памяти Н. Ф. Федорова своего рода серию о замечательных “музейцах”. В них воссоздана духовная атмосфера Музеев, атмосфера самоотверженного, самозабвенного служения книжному и музейному делу, которую как раз и создавали люди типа Викторова, Лебедева, Федорова. Всех троих Е. С. Некрасова называет “идеалистами 40-х годов” – на ее внутренней, духовно-нравственной шкале ценностей это высшая из возможных оценок: с указанным понятием для Некрасовой связаны беззаветность общественного служения, высокое чувство долга, альтруизм, щедрость и широта сердца.

Когда после смерти Н. Ф. Федорова в журнале Русский архив стали печататься очерки о мыслителе его друга и ученика В. А. Кожевникова, Е. С. Некрасова внимательно следила за их публикацией. Сразу же после выхода первого очерка она лично написала В. А. Кожевникову и высоко отозвалась о его работе. В ответном письме Владимир Александрович благодарил Екатерину Степановну за добрые слова по поводу его воспоминаний о незабвенном Николае Федоровиче, сообщал о своем намерении выпустить очерки отдельной книгой, о предстоящем огромном труде подготовки к печати сочинений мыслителя и искренне признавался своей корреспондентке: Отзыв Ваш ободряюще повлияет на мою посильную дальнейшую работу³².

Отдельного издания книги Кожевникова, равно как и публикации сочинений философа всеобщего дела, Е. С. Некрасова не дождалась. Она пережила Федорова всего на один год, скончавшись 13 января 1905 г. Весь архив, все собранные за много лет историко-литературные материалы были завещаны ею библиотеке Румянцевского музея.