Фредерик бастиа экономические софизмы

Опровержение банальных предрассудков не может иметь такого высокого значения. Оно стремится лишь очистить дорогу для истины, приготовить умы, восстановить общественное мнение, сломать опасное оружие в нечистых руках.

Эта борьба, эти беспрестанно возобновляющиеся битвы с народными заблуждениями в общественной экономии приносят существенную практическую пользу.

Все науки можно было бы поделить на две категории.

Одни из них могут быть известны одним только ученым. Это те, практическое применение которых ограничено людьми определенных профессий. Простой человек, несмотря на незнание этих наук, пользуется их плодами; хотя большинство людей и не знает механики или астрономии, но тем не менее все носят часы и пользуются ими, путешествуют на паровозах и пароходах, доверяясь искусству инженера и лоцмана. Мы ходим по законам равновесия, не зная их, подобно тому, как г-н Журден, не подозревая того, говорил прозой⁰⁹¹.

Но есть науки, полезное влияние которых на общество пропорционально степени знакомства с ними самого общества, сила и действие которых зависят не от накопления знаний в головах некоторых исключительных личностей, но от распространения этих знаний среди всего человечества. К таким наукам принадлежат: этика, гигиена, политическая экономия и — в странах, где люди сами себе хозяева [2], — политика. Возможно, прежде всего об этих науках Бентам говорил, что “тот, кто их распространяет, оказывает бoльшую услугу, нежели тот, кто подвигает их вперед”. Что толку от того, что какой-нибудь великий человек или даже Сам Бог сформулировал бы законы нравственности, если люди, проникнутые ложными понятиями, не перестали бы принимать добродетели за пороки и пороки за добродетели? Что толку от того, что Смит⁰⁹², Сэй и, как выражается де Сен-Шаманс, экономисты всех школ провозгласили в отношении деловых сделок превосходство принципа свободы над принуждением, если люди, издающие законы, и люди, для которых законы издаются, убеждены в обратном?

Эти науки, справедливо называемые общественными, имеют еще одну особенность: именно потому, что они применяются ежедневно и повсеместно, никто не хочет сознаться в незнании их. Если бывает необходимо разрешить какой-нибудь вопрос из химии или геометрии, то никто не претендует на обладание врожденным знанием этих наук; никто не стыдится посоветоваться с г-ном Тенаром и просмотреть сочинение Лежандра или Безу⁰⁹³. Но в общественных науках никогда не признают авторитетов. Поскольку повседневное поведение человека основано на его представлениях (не важно разумных или нелепых) о нравственном и безнравственном, о правилах гигиены, экономии и политики, то все считают себя способными толковать и рассуждать о об этих предметах, давать ответы на все возникающие вопросы.

Вы, например, больны, каждая старуха станет вам тотчас говорить о причине вашей болезни и о средствах избавиться от нее: “У вас золотуха, — будет утверждать она, — вам нужно кровоочистительное”.

Но что такое золотуха? и действительно ли у вас золотуха? Об этом она не станет много хлопотать.

Я невольно вспоминаю о такой старухе, когда слышу следующее простое объяснение всех общественных бедствий: во всем виновны будто бы перепроизводство, тирания капитала, избыточные мощности и тому подобный вздор, о котором нельзя даже сказать: Verba et voces, praetereaque nihi!⁰⁹⁴, потому что все это роковые заблуждения.

Из того, что было сказано, можно вывести два заключения: 1) что общественные науки должны изобиловать софизмами более, чем все прочие, потому что в них каждый руководствуется своим собственным суждением или инстинктивными чувствами; 2) что именно в этих науках софизм причиняет особенно много вреда, потому что он сбивает общественное мнение с пути истинного в таких вопросах, в которых оно особенно влиятельно, а по сути дела является законом.

Итак, для таких наук необходимы два вида книг: одни должны содержать в себе изложение основных положений науки; назначение же других должно заключаться в распространении в целом в обществе приобретенных уже сведений; первые должны указывать на истину, вторые — опровергать заблуждения.

Мне кажется, что недостаток, тесно связанный с формой моей    книги, заключается в повторениях, а именно они и приносят существенную пользу.

В вопросе, мной рассмотренном, каждый софизм выражается, без сомнения, своей собственной формулой и имеет свое особое значение; но все они происходят от одного общего корня, состоящего в забвении интересов людей как потребителей. Доказывать, что тысячи заблуждений происходят от этого коренного софизма, к которому приводят и все прочие, значит учить общество распознавать, оценивать и остерегаться этого софизма при всех обстоятельствах.

Впрочем, мое желание заключается не в том, чтобы внушить убеждения; а в том, чтобы возбудить сомнения.

Я не рассчитываю на то, что, прочитав мою книгу, читатель скажет себе: я знаю; дай Бог, чтобы он хотя бы честно сказал сам себе: я не знаю.

“Я не знаю, потому что начинаю подозревать, нет ли чего-нибудь иллюзорного в благотворности недостатка” (Софизм I.1).

“Я уже не так верю в восхитительные свойства препятствия” (Софизм I.2).

“Усилия без результата уже не кажутся мне столь же желанными, как результат без усилий”. (Софизм I.3).

“Очень может быть, что рецепт достижения успеха в бизнесе не таков как в дуэли: давать и не получать (согласно определению, данному учителем фехтования, в комедии Мещанин во дворянстве⁰⁹⁵ )” (Софизм I.4).

“Я понимаю, что товар стоит тем дороже, чем больше на него потрачено труда; но при обмене две равные ценности разве перестают быть равными потому только, что одна из них добывается с помощью плуга, а другая изготовляется, например, посредством машины Жаккарда⁰⁹⁶ ” (Софизм I.21).

“Признаюсь, я начинаю находить странным, что человечество будто бы становится совершеннее, будучи стреноженным, и становится богаче от обложения налогами. И откровенно говоря, я избавился бы от невыносимо тягостного чувства и искренно бы обрадовался, если бы мне было доказано, что благосостояние и справедливость, как уверяет автор софизмов, не заключают в себе ничего противоречивого, так же как мир и свобода, как распространение труда и успехи просвещения” (Софизмы I.14 и I.20).

“Поэтому, не удовлетворяясь доводами автора прочитанного мной сочинения, о которых я не могу еще сказать положительно, что это такое: обоснованные суждения или парадоксы, я постараюсь разъяснить себе сей предмет посредством сочинений лучших писателей по экономической науке”.

Заключим эту монографию софизмов последним и важным замечанием: “Мир недостаточно сознает влияние, которое оказывает на него софизм”.

Вот каков мой взгляд на это влияние: когда было преодолено право сильного, софизм установил право хитрого, и трудно было бы решить — который из этих двух тиранов причинил человечеству больше вреда.

Люди проникнуты неумеренной любовью к наслаждениям, к приобретению влияния, уважения, власти, одним словом, к богатствам.

И в то же время они имеют сильную склонность к тому, чтобы добывать себе эти предметы за счет других.

Но эти другие, составляющие общество, имеют не меньшую склонность к тому, чтобы сохранять то, что ими приобретено, если только они могут и знают, как это сделать.

Грабеж, играющий столь важную роль в делах сего мира, располагает, следовательно, двумя инструментами: силой и хитростью, и его ограничивают два препятствия: мужество и просвещение.

Анналы человечества пестрят примерами применения силы с целью грабежа. Прослеживать их историю означает просто воспроизвести почти полностью историю всех народов: ассирийцев, вавилонян, мидийцев, персов, египтян, греков, римлян, готов, франков, гуннов, тюрков, арабов, монголов, татар, не говоря уже о поведении испанцев в Америке, англичан в Индии, французов в Африке, русских в Азии и пр., и пр.

Но по крайней мере в цивилизованных странах люди, производящие богатство, стали достаточно многочисленными и сильными, чтобы защитить его. Означает ли это, что они больше не подвергаются грабежу? Вовсе нет. Их грабят так же, как и раньше, и более того они грабят друг друга.

Единственное отличие заключается в том, что изменилось орудие грабежа. Теперь людей обирают не силой, а обманом.

Чтобы ограбить людей, их нужно ввести в заблуждение, т.е. убедить в том, что их грабят ради их же блага, и заставить их принять в обмен на их собственность, услуги воображаемые или того хуже. Именно в этом состоит цель софистики: теократической, экономической, политической, денежной. И с тех пор, как грубая сила держится в узде, софизм стал не просто разновидностью зла, а сутью зла. Пришел черед обуздать и его. А для этого народные массы должны быть проницательнее проницательности, как они уже стали сильнее силы.

Добрые люди, именно с этой идеей я обращаюсь к вам в этом первом очерке — хотя Предисловие явно находится не на месте, а Посвящение слегка запоздало.

Мюгрон, 2 ноября 1845 г.

Конец первой части

⁰⁰¹ См. Moniteur industriel от 15 и 18 мая 1845 года.