Фредерик бастиа экономические софизмы

Другой отвечает: “Если вы запретите обмен, то все дары, которые расточает природа в странах с различным климатом, станут для вас недоступными. Вы не воспользуетесь ловкостью англичан в устройстве машин, богатством бельгийских рудников, плодородием почв в Польше, питательностью трав на швейцарских лугах, дешевизной труда в Испании, теплотой итальянского климата, и вам нужно будет производить с большими усилиями то, что вы могли бы получить легко посредством обмена”.

Один из депутатов наверняка ошибается. Но который именно? Вопрос достаточно важный, чтобы попытаться выяснить это, потому что речь здесь идет не просто о различии мнений. Пред вами лежат две дороги, и нужно выбрать, по которой идти: одна из них неизбежно ведет к бедности.

Пытаясь избежать этой дилеммы, люди говорят: нет безусловных принципов.

В последнее время эта аксиома вошла в большую моду и представляет весьма легкий ответ для ленивцев и удобный — для честолюбцев.

В случае возобладания любой теории, будь то протекционизм или учение о свободной торговле, весь наш экономический кодекс можно было бы свести к одному весьма краткому закону. В первом случае этот закон выражался бы так: всякий обмен с иностранными государствами запрещается; во втором же — следующим образом: всякий обмен с иностранными государствами свободен. Конечно, при таких законах многие значительные в настоящее время лица потеряли бы весь свой вес.

Но если обмен не имеет присущей ему природы; если он не управляется никаким естественным законом; если он может быть и полезным, и вредным; если стимулы к нему не связаны с вызываемыми им благотворными последствиями и не исчезают перед той границей, перейдя которую он становится уже вредным; если его следствия недоступны пониманию участвующих в нем людей; одним словом, если не существует безусловных принципов, то тогда, конечно, нужно взвешивать, балансировать и регулировать все сделки, выравнивать условия производства и пытаться получить прибыль, соответствующую среднему уровню. Это колоссальная работа, оправдывающая выплату людям, ею занимающимся, огромного жалования и наделения их огромной властью.

Приехав в первый раз в Париж, я подумал: если бы съестные припасы всякого рода не подвозились в эту обширную столицу, то живущие здесь целый миллион человеческих существ, умерли бы все в несколько дней. Поражает воображение то огромное множество товаров, которое должно быть провезено завтра через ее заставы, чтобы уберечь ее жителей от голода, восстания и грабежа. А между тем в это мгновение все спят, и спокойный сон их не нарушается ни на минуту мыслью о такой страшной перспективе. С другой стороны, не совещаясь и не сговариваясь, восемьдесят департаментов трудились сегодня над тем, чтобы обеспечить Париж продовольствием. Каким образом каждый день на этот гигантский рынок привозится только то, что нужно, и не больше, не меньше? Где эта мудрая и тайная сила, приводящая столь сложные движения в изумительный порядок и правильность, в которые каждый человек имеет такую безотчетную веру, хотя здесь дело касается благосостояния и самой жизни? Эта-то сила и есть абсолютный принцип, принцип свободного обмена. Мы верим в этот внутренний свет, который Провидение вложило в сердца всех людей, которому Оно вверило сохранение и бесконечное усовершенствование нашего рода, и настоящее название которого есть выгода, столь деятельная, бдительная и дальновидная, в том случае когда ничто не стесняет свободу действия. Какова была бы ваша участь, жители Парижа, если бы какой-нибудь министр вздумал заменить эту силу соображениями собственного гения, как бы велик он ни был, если бы он захотел подчинить своему высшему управлению этот чудесный механизм, соединив в своих руках все его пружины, единолично решать, кем, где, каким образом и при каких условиях каждая вещь должна быть произведена, перевезена, обменена и потреблена?

Как бы не были велики ваши страдания, пусть бедность, отчаяние, а может быть и костлявая рука голода заставляют проливать больше слез, нежели может осушить ваша отзывчивая благотворительность, однако вероятно, осмелюсь даже сказать, несомненно, что произвольное вмешательство правительства увеличило бы эти страдания до бесконечности и распространило бы на всех вас те бедствия, которые постигают лишь небольшое число ваших сограждан.

Но если мы верим в принцип, когда дело касается наших внутренних сделок, то почему же мы должны перестать верить в тот же самый принцип, приложенный к нашим международным сделкам, конечно, менее многочисленным, менее утонченным и сложным?

И если нет необходимости в том, чтобы парижская префектура устанавливала правила для нашей промышленности, взвешивала наши расчеты, наши прибыли и убытки, предупреждала уменьшение количества находящейся в обращении звонкой монеты, уравнивала условия нашего производства во внутренней торговле, то почему необходимо, чтобы таможня выходила за пределы фискальной функции и занималась покровительством нашей внешней торговли?⁰⁷⁷

————————————

I.19. Национальная независимость

Между доказательствами, приводимыми в пользу ограничения свободной торговли, не надо забывать того, которое основано на необходимости обезопасить государственную независимость.

Что мы будем делать в случае войны с Англией, говорят монополисты французы, если не избавимся от необходимости прибегать к ней за железом и каменным углем? Английские же монополисты говорят в свою очередь: что будет в военное время с Великобританией, если она поставит себя в зависимость от Франции относительно пищи?

Люди не понимают, что зависимость, возникающая из обмена, из торговых сделок, это зависимость взаимная. Мы не можем зависеть от другого народа без того, чтобы он сам не зависел от нас. Но в этом-то и заключается сущность общественной жизни. Прервать естественные отношения не означает стать независимым, совершенно отделиться.

И заметьте: изолируются друг от друга из боязни войны; но ведь самое это действие уже есть ее начало. Это облегчает ведение войны и, следовательно, делает ее менее непопулярной в народе. Если страны являются частью мирового рынка, если сложившиеся между ними связи нельзя разорвать не причинив народам двойного страдания — невозможности пользоваться чужими товарами и недостатка сбыта своих собственных, то они уже не будут нуждаться в сильных флотах и многочисленных армиях, которые их так разоряют, и всеобщему миру не будут угрожать капризы какого-нибудь Тьера или Палмерстона⁰⁷⁸, война исчезнет, по недостатку к ней средств, поводов, предлогов и народной поддержки.

Многие, наверное, упрекнут меня в том (в наше время такие упреки в моде), что братство народов я основываю на выгоде, низкой и прозаической выгоде; им больше понравилось бы, если бы я утверждал, что оно вытекает из христианской любви и требует даже немного самоотвержения, и что, нарушая материальное благосостояние людей, братство народов заслуживает нашего сочувствия, как их обоюдная великодушная жертва.

Когда мы наконец покончим с этой пустой высокопарностью? Когда отбросим лицемерие, хотя бы в науке, и уничтожим отвратительное противоречие между нашими словами и нашими действиями? Мы всячески высказываем наше презрение к выгоде, т.е. к пользе, добру (сказать, что какое-нибудь явление выгодно для всех народов, значит утверждать, что оно само по себе есть добро). Как будто бы выгода не тот необходимый, вечный и непреодолимый двигатель, на который Провидение возложило заботу о развитии человечества! Можно подумать, что мы гении бескорыстия. А между тем люди начинают смотреть на нас с раздражением, догадываясь, что наш притворный язык чернит именно те страницы, которые обходятся ему всего дороже. О, притворство, притворство! Ты болезнь нашего века!

Как! Разве того, что благосостояние и мир неразделимы, что Провидение установило чудесную гармонию в нравственном мире, недостаточно, чтобы я преклонялся перед волей Провидения, удивлялся Его законам, которые ставят справедливость условием счастья. Вы желаете мира, только когда он уменьшает благосостояние; свободная торговля вам тягостна, потому что, как вы говорите, она не требует жертв. Если вы чувствуете такое влечение к самопожертвованию, то кто же вам мешает отдаться этому влечению в вашей частной деятельности? Общество будет вам благодарно, потому что это самопожертвование принесет кому-нибудь и пользу; но навязывать его человечеству как принцип, это, по-моему, верх безумия, ибо самопожертвование со стороны всех равносильно принесению в жертву всех; это зло, возведенное в ранг нравственной теории.

Но, слава Богу, сколько бы ни писали и ни читали этих пышных фраз, человеческий мир все-таки не перестанет повиноваться своему двигателю, а этот двигатель все равно, нравится это вам или нет, — выгода, интерес.

Наконец, странно, что потребностью в самом высоком самопожертвовании оправдывают грабеж. Так вот к чему клонится это пышное бескорыстие! Эти люди, разборчивые до такой степени, что не желают даже мира, если он основан на пошлой выгоде, запускают руку в карман ближнего и в особенности бедняка, потому что нет тарифного параграфа, который бы покровительствовал бедному! Э господа, располагайте, как заблагорассудится, вашей собственностью, но предоставьте и нам располагать плодами нашего труда, употреблять их в свою пользу или выменивать по своему усмотрению. Превозносите самоотвержение, это прекрасно и благородно; но в то же время будьте по крайней мере честны⁰⁷⁹.

————————————

I.20. Труд: ручной и механизированный;

И ломающий машины, и отвергающий иностранные товары следуют одному и тому же учению.

Люди, которые восхваляют всякое великое изобретение, радуются ему и тем не менее поддерживают покровительственную систему, ведут себя крайне непоследовательно.

В чем упрекают они свободу торговли? В том, что она предоставляет более нас искусным или поставленным в более благоприятные условия иностранцам производство предметов, которые в отсутствие свободной торговли нам пришлось бы производить самим. Словом, они находят, что свободная торговля вредит отечественному труду.

Но не должны ли они точно также нападать и на машины: они производят силами природы то, что иначе было бы делом рук, следовательно, вредят человеческому труду.

Иностранный работник, поставленный в более благоприятные условия, чем работник французский, становится, в сравнении с последним, настоящей экономической машиной, подавляющей его своим соперничеством. Точно так же машина, выполняющая определенную операцию с меньшими издержками, чем известное число рабочих рук, будет по отношению к ним настоящим иностранным производителем, конкурирующим с ними и парализующим их.

Если следует ограждать отечественный труд от конкуренции иностранного труда, то необходимо покровительствовать и человеческому труду против труда машин.

Поэтому всякий, поддерживающий покровительственную систему, не может, оставаясь последовательным, ограничиваться запрещением ввоза иностранных товаров: он должен объявить вне закона продукцию ткацкого челнока и плуга.

Вот почему мне больше нравится логика людей, которые, восставая против наплыва иноземных товаров, по крайней мере имеют мужество восставать вместе с тем и против перепроизводства товаров, которым мы обязаны изобретательности ума человеческого.

Этой смелостью мышления отличается и г-н Сен-Шаманс. “Одно из самых сильных возражений, — говорит он, — против свободной торговли и излишнего употребления машин представляет тот факт, что у многих работников отбивает хлеб либо иностранное соперничество, подрывающее фабрики, либо машины, заменяющие на этих фабриках работников”⁰¹².

Г-н Сен-Шаманс совершенно уверен в сходстве или, точнее, в тождестве ввоза иностранных товаров и применения машин; вот почему он отвергает и те, и другие.

Право, приятно иметь дело с такими смелыми мыслителями, которые, приняв какое-нибудь положение, развивают его до конца.

Но посмотрите, какие трудности их ожидают!

Если в самом деле истинно, что внедрение изобретения может происходить лишь в ущерб труду, то в странах, наиболее богатых машинами, должно быть наименьшее число работников. Если же, напротив, факты доказывают, что в странах богатых больше и машин, и ручной работы, нежели у дикарей, то из этого следует, что эти два типа производства не исключают друг друга.

Я не могу понять, каким образом мыслящее существо может оставаться спокойным перед лицом следующей дилеммы.

Либо ни одно изобретение не уменьшает занятости, как о том свидетельствуют общие факты, поскольку и того, и другого гораздо больше у англичан и французов, чем у гуронов и ирокезов. Если эти наблюдения верны, то я иду по ложной дороге, хотя и не знаю ни времени, ни причины, почему я сбился с правильного пути. Я совершил бы страшное преступление против человечества, если бы ввел свое заблуждение в законодательство моей родины.

Либо открытия человеческого разума все-таки ограничивают возможности для применения ручного труда, как на то, по всей видимости, указывают частные факты, так как я вижу, что каждый день машины заменяют десятки и сотни рабочих. В таком случае я должен признать существование вопиющего, вечного и непримиримого антагонизма между умственными и физическими способностями человека. Я должен допустить несовместимость его развития с благосостоянием и признать, что Творцу следовало бы наделить человека или умом, или руками, либо силой нравственной, либо физической, животной, и что одарив человека силами взаимно уничтожающими одна другую, Он надсмеялся над ним.

Положение между этими двумя заключениями очень неловко. А знаете, как из него выпутаться? При помощи следующего мудреного изречения: “В политической экономии нет абсолютных принципов”.

Попросту говоря, это означает: “Я не знаю, какое из двух заключений истинно и какое ложно; не могу вам сказать, что такое общее благо и общее зло. Да мне до них и дела нет. Единственный принцип, который я согласен признать, — это непосредственное воздействие каждого конкретного закона на мое личное благосостояние”.

Нет абсолютных принципов! Но это все равно, что сказать: “Нет фактов”. Принцип — это не что иное, как формула, выражающая целый ряд несомненных фактов.

Машины, ввоз товаров, несомненно, вызывают определенные последствия. Действие их или полезно, или вредно. Можно разделять то или другое из этих мнений, но какого бы мы не придерживались, оно будет заключаться в одном из двух этих положений: “машины — это благо” или “машины — это зло”; “ввоз товаров полезен” или “ввоз товаров вреден”. Но сказать, что нет принципов, — это последняя степень унижения, до которой только может дойти ум человеческий. Признаюсь, я краснею за мое отечество, слыша такую чудовищную ересь, провозглашаемую в присутствии французских законодателей и с их одобрения, т.е. с одобрения элиты нашего общества. И провозглашается-то она с целью оправдать то, что они издают законы при полном неведении о вызываемых ими последствиях!

Однако, скажут нам: опровергните софизм. Докажите, что машины не вредят труду человеческому, а ввоз товаров — труду отечественному.

В сочинении, подобном предлагаемому, такие доказательства не могут излагаться с исчерпывающей полнотой. Цель моя, скорее, обозначить трудность задачи, чем разрешить ее; скорее, возбудить любопытство, чем удовлетворить его. Только то убеждение человека достойно уважения и твердо, которое он достиг собственным трудом, размышлением. Я, со своей стороны, постараюсь навести его на эту дорогу.

Противники машин и ввоза товаров заблуждаются, потому что судят о них по непосредственному и временному влиянию, вместо того чтобы прослеживать их действие до общих и конечных последствий.

Первоначальное действие хорошо устроенной машины состоит в том, что она в достижении известного результата делает излишним некоторое количество ручного труда. Но этим ее действие не ограничивается. Так как цель достигается с меньшими усилиями, товар производится с меньшими затратами труда, то он может быть продан потребителям по более низкой цене, чем прежде. Сбереженные всеми покупателями средства дают им возможность удовлетворять другие свои потребности, т.е. поощрять ручной труд вообще, во всех отраслях промышленности, в той же самой степени, в какой он был сэкономлен в механизированной отрасли. В результате уровень занятости не падает, хотя потребительские товары произведены в большем количестве.

Проследим всю цепочку последствий на примере.

Предположим, что во Франции потребляется 10 миллионов шляп и что каждая стоит 15 франков. В результате доход шляпной промышленности составляет 150 миллионов франков. Некто изобретает машину, которая дает возможность продавать шляпы по 10 франков. Если потребление их не увеличится, то сумма, достающаяся на долю шляпной промышленности, ограничится 100 миллионами франков. Но остальных 50 миллионов франков труд человеческий не лишится. Сбереженные на покупке шляп, они послужат покупателям для удовлетворения других потребностей, следовательно, достанутся какой-нибудь другой отрасли промышленности. На 5 франков, сбереженных на покупке шляпы, Иван купит себе пару башмаков, Яков — книгу, Петр — посуду и т.д. Труд человеческий, взятый в совокупности, будет все-таки поощряться всеми 150 миллионами франков; эта сумма, доставив прежнее число шляп, даст возможность удовлетворить другие потребности, на 50 миллионов, сбереженных вследствие изобретения машины. Следовательно, удовлетворение этих потребностей есть чистый выигрыш, полученный Францией в результате изобретения. Это безвозмездный дар, дань, наложенная умом человека на природу. Мы не отрицаем, что при изменении производства известное количество труда будет перемещено, но не можем допустить, чтобы оно уничтожилось или хотя бы уменьшилось.

То же самое можно сказать и о ввозе товаров. Вернемся к нашему примеру.

Франция производила 10 миллионов шляп и каждая обходилась ей в 15 франков. Иностранцы начали продавать шляпы по 10 франков за штуку. Я утверждаю, что от этого возможностей для отечественного труда не станет меньше.

Он должен будет произвести товаров на 100 миллионов франков, чтобы заплатить за 10 миллионов шляп по 10 франков.

Каждый покупатель сбережет 5 франков на шляпе; всего же сбережется 50 миллионов, которые пойдут на оплату удовлетворения иных потребностей, т.е. других видов труда.

Следовательно, количество труда останется прежним, а удовлетворение дополнительных потребностей, ставшее возможным благодаря сбереженным на покупке шляп 50 миллионам, будет чистой прибылью от ввоза товаров или свободы торговли.

Пусть противники свободной торговли не пытаются запугать нас картиной страданий, сопровождающих перемещение труда: если бы не существовало запрещений ввоза, то труд распределился бы сам собой, по законам спроса и предложения, таким образом, чтобы достичь максимального соотношения усилий и результатов, и никакие перемещения бы не понадобились.

Когда же эти запрещения вызвали искусственное и непроизводительное распределение труда, то именно они, а не свободная торговля, виновны в необходимости перемещения при переходе от неэффективного к эффективному распределению.

По крайней мере пусть никто не говорит, что поскольку злоупотребление не может быть устранено без нарушения выгод тех лиц, которые им пользуются, то его временное существование дает ему право продолжаться вечно⁰⁸⁰.

————————————

I.21. Сырье

Говорят: всего выгоднее та торговля, в которой готовые изделия обмениваются на сырье, потому что последние доставляют пищу отечественному труду.

Из этого выводят заключение, что наилучшим таможенным законом был бы тот, который бы максимально способствовал ввозу сырья и максимально затруднял ввоз готовых изделий.

В политической экономии нет более распространенного софизма. Он принимается за истину не только покровительственной школой, но также и прежде всего школой мнимо либеральной. Это последнее обстоятельство весьма прискорбно, потому что правому делу всего более вредят не направленные на него искусные нападения, а плохая его защита.

Свободе обмена, вероятно, предстоит участь всякой свободы; принцип ее проникнет в наши законы тогда лишь, когда проникнет в наши умы. Если же правда, что для укоренения реформы необходимо всеобщее убеждение в ее пользе, то ничто не может так затруднять преобразование, как заблуждение. Но чем же общество может быть более введено в заблуждение, как не сочинениями, которые, требуя свободы торговли, сами опираются на учение монополии?

Несколько лет тому назад три больших города Франции — Лион, Бордо и Гавр вооружились против протекционистской системы. Вся страна, да что там, вся Европа встревожилась, приняв знамя этого восстания за знамя свободной торговли. Но увы! Это было все то же знамя монополии, монополии, более мелочной и более нелепой, нежели та, которую, по-видимому, желали уничтожить. Благодаря софизму, который я постараюсь раскрыть, недовольные воспроизвели то же учение покровительства отечественному труду, добавив к нему новую непоследовательность.

В чем в самом деле состоит сущность покровительственной системы? Послушаем г-на де Сен-Крика.

“Труд составляет богатство народа, потому что он один создает материальные предметы, необходимые для удовлетворения наших потребностей, и всеобщее благосостояние заключается в изобилии этих предметов”. Вот посылка аргумента.

“Но необходимо, чтобы изобилие было продуктом отечественного труда. Если бы оно было произведением иностранного труда, то отечественный труд скоро перестал бы действовать”. Вот ошибка (смотри предыдущий софизм).

“Что же должно делать земледельческое и мануфактурное государство? Обеспечить на своем рынке сбыт продукции местного земледелия и промышленности”. Вот цель.

“И для этого ограничить пошлинами и, в случае необходимости, вовсе воспретить ввоз земледельческих и промышленных товаров других народов”. Вот средство.

Сравним с этой системой систему, предложенную в прошения недовольных г. Бордо.

В нем все товары разделены на три класса.

“Первый класс включает продукты питания и сырье, не получившее никакой обработки. В принципе, благоразумная экономия предполагает, чтобы продукция этого класса не облагалась пошлиной”. Здесь нет труда, не должно быть и покровительства.

“Второй состоит из предметов, получивших предварительную обработку. Эта обработки позволяет обложить их некоторой пошлиной”. Здесь начинается покровительство, потому что, по мнению просителей, начинается отечественный труд, который может быть приложен к дальнейшей обработке этого рода товаров.

“Третий охватывает готовые изделия, которые никаким образом не могут дать пищу отечественному труду; мы полагаем, что они должны быть обложены наибольшей пошлиной”. Здесь больше всего труда, а вместе с ним должно быть и больше всего покровительства.

Из этого видно, что просители придерживались мнения, что чужеземный труд вредит труду отечественному, — это заблуждение покровительственной системы.

Они требовали, чтобы французский рынок был открыт исключительно для продуктов труда французов; это цель протекционистской системы.

Они требовали, чтобы чужеземный труд был подчинен ограничениям и пошлинам. Это средство запретительной системы.

Можно ли обнаружить какую-нибудь разницу между просителями из Бордо и г-ном Сен-Криком, запевалой хора протекционистов?

Только одну: объем значения слова труд.

Г-н де Сен-Крик расширяет его до бесконечности. Поэтому он хочет покровительствовать всем отраслям производства.

“Труд составляет все богатства народа, — говорит он, — в этой палате никогда не стихнут голоса, взывающие о покровительстве земледельческой и мануфактурной промышленности и непременно всем отраслям ”.

Просители видят участие труда только в фабричной промышленности, а потому они жалуют привилегию покровительства лишь промышленным товарам.