Габриэль Гарсия Маркес. Генерал в своем лабиринте

степени на него, чем на генерала. Он усилил охрану дома, присоединив к

гренадерам местные полки, и запретил рассказывать генералу о том, что город

на грани войны.

Граф де Режекур собирался во время праздника сказать генералу, что

английский пакетбот стоит в пределах видимости от замка Бока Чика, но что он

не советует генералу плыть на нем. Формальный предлог был таков: генерал не

должен бороздить просторы океана в обществе нескольких женщин, вынужденных

делить одну каюту. Правда же заключалась в следующем: несмотря на светский

завтрак в Турбако, на посещение петушиных боев, на все усилия, приложенные

генералом, чтобы казаться здоровым, граф ясно видел, что состояние здоровья

генерала не годится для путешествия. Возможно, для этого достаточно силен

его дух, но не тело, и неразумно плыть навстречу смерти. Однако ни эта

причина, ни какая-либо другая не могла в ту ночь изменить решение генерала.

Монтилья решил продолжить уговоры. Он рано распрощался с гостями, чтобы

дать больному генералу отдохнуть, однако долго еще сидел с ним на балконе в

патио, пока томная юная дева в почти невидимой тунике из муслина играла на

арфе любовные романсы. Они были так прекрасны и исполнены с такой нежностью,

что оба генерала не произнесли ни слова до тех пор, пока ветер с моря не

унес вдаль последние отзвуки музыки. Генерал все так же сидел в

кресле-качалке, прикрыв глаза, качаясь на волнах звуков, но вдруг вздрогнул

и тихо пропел слова последней песни ясным и приятным голосом. Потом

повернулся к арфистке и прошептал слова благодарности, идущие от сердца, но

единственное, что он увидел, - арфу, увитую гирляндами увядших лавровых

ветвей. И тут он вспомнил об одной просьбе.

- В Онде в тюрьме сидит мужчина, осужденный за убийство из ревности, -

сказал он.

Отсмеявшись, Монтилья спросил в шутку:

- И какого же цвета у него рога?

Генерал не обратил внимания на его слова и объяснил подробно, как было

дело, опустив только то, что он был знаком с Мирандой Линдсэй еще на Ямайке.

Монтилья решил все очень просто.

- Он должен просить, чтобы его перевели сюда по состоянию здоровья, -

сказал он. - Однажды был такой случай, и мы выхлопотали помилование.

- А это возможно? - спросил генерал.

- Это невозможно, - ответил Монтилья, - но это делается.

Генерал закрыл глаза - казалось, он не слышал лая собак, который вдруг

нарушил тишину, и Монтилья подумал, что тот опять задремал. Генерал долго

молчал, потом открыл глаза и поставил точку над "i".

- Договорились, - сказал он. - Но я вас ни о чем не просил.

Только теперь генерал услышал, как широкой волной разносится собачий

лай - от городских стен до дальних болот, где обитали собаки, приученные не

лаять, чтобы не беспокоить своих хозяев. Генерал Монтилья рассказал:

бродячих собак травят ядом - надеются воспрепятствовать распространению

бешенства. В невольничьем квартале удалось отыскать только двоих детей,

которых укусила бешеная собака. Остальных, как всегда, родители попрятали по

домам, чтобы они умирали около своих богов, или увели на болота

Мариала-баха, туда, где скрываются беглые преступники и где правительству их

не достать, чтобы попытаться вылечить с помощью тех, кто лечит от укусов

змей.

отравление собак показалось ему делом бесчеловечным. Он любил собак так же

сильно, как лошадей и цветы. Когда он первый раз отплывал в Европу, то вез с

собой до Веракруса пару щенков. Когда он шел через Анды из Льяноса, что в

Венесуэле, вместе с четырьмястами разутыми жителями равнины, чтобы

освободить Новую Гранаду и основать республику Колумбию, у него было более

десятка собак. Они всегда сопровождали его на войне. Пес по кличке Снежный,

самый знаменитый из всех, был с ним еще со времен первых военных кампаний,

он в одиночку победил целую свору из двадцати злобных собак испанской армии

и погиб от удара копьем в бою при Карабобо. В Лиме, у Мануэлы Саенс, их было

больше, чем можно себе представить; а ведь еще разная живность жила в имении

Ла-Магдалена. Кто-то сказал генералу, что, когда собака умирает, надо срочно

заменить ее другой такой же, с таким же точно именем, чтобы убедить себя,

будто это все та же собака. Он не был согласен с таким мнением. У него

всегда были разные собаки, дабы вспоминать о каждой отдельно, об их

преданных глазах и прерывистом дыхании, и чтобы после их смерти сердце

болело о каждой. В злосчастную ночь 25 сентября он увидел среди жертв штурма

двух ищеек, обезглавленных заговорщиками. Теперь, в свое последнее

путешествие, он вез с собой двух собак, которые у него оставались, и еще они

подобрали на реке охотничьего пса, чудом избежавшего смерти. Когда Монтилья

сказал ему, что только в первый день в городе было отравлено более

пятидесяти собак, хорошее настроение генерала, навеянное арфой любви,

совершенно улетучилось.

Монтилья искренне пожалел об этом происшествии и обещал, что больше на

улицах города не будет мертвых собак. Обещание успокоило генерала, но не

потому, что он верил в его выполнение, а потому, что добрые намерения его

генералов всегда служили ему утешением. Красота ночи окончательно его

успокоила. Из освещенного патио доносилось благоухание жасмина, воздух

лучился словно алмаз, а звезд на небе было много как никогда. "Как в

Андалусии в апреле", - говаривал он, вспоминая дневник Колумба. Налетевший

ветерок унес с собой шорохи и запахи цветов, и слышно было только, как волны

разбиваются о стены, окружающие город.

- Генерал, - попросил Монтилья, - не уезжайте.

- Корабль уже в порту, - ответил он.

- Будут еще и другие корабли, - сказал Монтилья.

- В любом случае, - ответил он, - каждый будет последним.

Он не уступил ни на йоту. Монтилья напрасно умолял его и в конце концов

решил открыть ему тайну, которую поклялся хранить свято, пока не наступит

назначенный час: генерал Рафаэль Урданета, стоящий во главе

офицеров-боливаристов, готовит государственный переворот в Санта-Фе в первых

числах сентября. Вопреки ожиданиям Монтильи генерал не удивился.

- Я этого не знал, - сказал он, - но это можно было предположить.

Монтилья тем временем рассказал ему подробности заговора - он, при

участии офицеров Венесуэлы, готовился уже во всех войсках страны. Генерал

глубоко задумался. "Не имеет смысла, - сказал он. - Если Урданета и в самом

деле хочет создать единую страну, пусть объединится с Паэсом и еще раз

повторит цепь событий последних пятнадцати лет на всем пространстве от

Каракаса до Лимы. И тогда наше отечество будет простираться до самой

Патагонии". Однако прежде чем пойти спать, он приоткрыл дверь.

- Сукре знает? - спросил он.

- Он против, - ответил Монтилья.

- Из-за ссоры с Урданетой, конечно, - отозвался генерал.

- Нет, - сказал Монтилья, - он против всего, что может помешать ему

уехать в Кито.

- Все равно говорить об этом нужно с ним, - сказал генерал. - Со мной

только зря время терять.

Казалось, это его последнее слово. Итак, на следующий день, рано утром,

он дал приказание Хосе Паласи-осу, пока пакетбот стоит в бухте, укладывать

багаж и велел попросить капитана корабля стать вечером на якорь у крепости

Санто-Доминго, чтобы он мог видеть его с балкона дома. Распоряжения были

очень ясными, но поскольку он не сказал, кто же поедет вместе с ним, офицеры

подумали было, что он отправится в путешествие один. Вильсон повел себя так,

как решил еще в январе, и собрал свой багаж, ни с кем не советуясь.

Даже те, кто не слишком верил в то, что генерал уезжает, пришли

попрощаться с ним, увидев, как по улицам в направлении пристани проехали

шесть груженых повозок. Граф Режекур, в этот раз вместе с Камиллой, был

почетным гостем на прощальном завтраке. Камилла казалась совсем юной и

взгляд ее не был столь жестким, как в прошлый раз; возможно, такое

впечатление создавалось благодаря прическе - волосы были стянуты в узел - и

зеленой тунике, а также домашним башмачкам такого же цвета. Неудовольствие

от встречи с нею генерал скрыл под маской вежливости.

- Как уверена должна быть женщина в своей красоте, если решается надеть

зеленое, - сказал он по-испански.

Граф тут же перевел, и Камилла засмеялась, как и положено уверенной в

себе женщине, наполнившей, кстати, весь дом ароматом пионов. "Не будем

начинать снова, дон Симон", - сказала она. Что-то изменилось в них обоих,

однако никто из двоих не решился, чтобы не задеть другого, возобновить

турнир красноречия, который они провели в прошлый раз. Камилла забыла обо

всем, радуясь, что среди такого количества воспитанных людей есть

возможность поговорить по-французски, тем более в подобных обстоятельствах.

Генерал удалился, чтобы побеседовать с монахом Себастьяном де Сигуенса,

святым человеком, который прославился после того, как вылечил Гумбольдта от

оспы - тот заразился ею, когда был в городе в 1800 году. Сам монах не

придавал этому значения. "Господь распорядился, чтобы одни умирали от оспы,

а другие нет, и барон - просто один из этих других", - говорил он. Генерал

еще в свой прошлый приезд, когда узнал, что монах излечивает триста

различных болезней с помощью алоэ, попросил, чтобы его познакомили с ним.

Когда Хосе Паласиос вернулся из порта с официальным сообщением о том,

что пакетбот встанет напротив дома после завтрака, Монтилья приказал

готовиться к прощальному военному параду. Для защиты от жаркого июньского

солнца он приказал натянуть тент на командирском катере, который доставит

генерала из крепости Санто-Доминго на борт судна В одиннадцать дом

заполнился приглашенными и случайными людьми - все они задыхались от жары, -

тут же был накрыт стол со всевозможными чудесами местной кухни Камилла не

поняла, почему по залу вдруг прошло волнение, но тут же услышала совсем

рядом с собой надтреснутый голос. "Только после вас, мадам". Генерал положил

ей на тарелку всего понемногу, объясняя, как называется каждое блюдо, как

приготавливается и откуда происходит, потом положил себе всего самого

лучшего, к полнейшему удивлению кухарки, - часом раньше он отказался от

самых изысканных лакомств, выставленных на столе. Затем, освобождая Камилле

проход между гостями, которые рассаживались по местам, генерал вывел ее в

тихую заводь внутреннего балкона, заставленного пышными тропическими

цветами, и тотчас заговорил.

- Как было бы приятно увидеться с вами в Кингстоне, - сказал он ей.

- Мне бы тоже этого очень хотелось, - сказала она, ничуть не

удивившись. - Я обожаю бывать в Голубых Горах.

- Одна?

- С кем бы я ни была, я всегда буду одна, - ответила она. И шутливо

- Ваше превосходительство.

Он улыбнулся.

- Я найду вас через Хислопа, - сказал он.

Это было все, о чем они говорили. Он снова провел ее через зал, к тому

месту, где они встретились, попрощался с ней легким поклоном, оставил

тарелку на подоконнике нетронутой и вернулся на свое место. Никто не знал,

когда он принял решение остаться в стране и почему он его принял. Окружившие

генерала политики рассказывали ему о местных разногласиях, когда он вдруг

повернулся к Режекуру и, не вникая в то, что ему говорили, сказал графу

громко - так, чтобы слышали все:

- Вы правы, господин граф. Конечно, что мне делать с таким количеством

женщин в моем нынешнем состоянии?!

- О да, генерал, - сказал граф со вздохом. И поспешил добавить:

- И кроме того, на будущей неделе прибудет "Шеннон", английский фрегат,

где есть не только удобная каюта, но и прекрасный врач.

- Ну, это еще хуже, чем сотня женщин, - отозвался генерал.

В любом случае, такое объяснение решения остаться было лишь предлогом,

поскольку один из офицеров выразил готовность уступить ему свою каюту до

Ямайки. Только Хосе Паласиос давно объяснил все одной точной фразой: "О чем

думает мой хозяин, знает только мой хозяин". И генерал все равно не смог бы

отправиться на этот раз в путешествие: пакетбот, когда шел к Санто-Доминго,

сел на мель и получил серьезные повреждения. Таким образом, генерал остался,

но поставил одно условие: переехать из дома Монтильи. Генерал считал его дом

самым красивым в городе, но слишком сырым, вредным для его ревматизма из-за

близости к морю, особенно зимой, когда он просыпался на влажных простынях.

Ему требовался воздух, а не геральдическое пространство, окруженное стенами.

Монтилья воспринял это условие как знак того, что генерал остается надолго,

и поспешил удовлетворить его просьбу.

На склонах Холма Попутных Ветров находился квартал развлечений, который

картахенцы сожгли в 1815 году, чтобы королевским войскам, когда они пришли

снова завоевывать город, негде было разбить лагерь. Но сжигать квартал было

делом напрасным; испанцы окружили город, и осада длилась сто шестнадцать

дней, - осажденные картахенцы вынуждены были есть подошвы от сапог, более

десяти тысяч жителей умерли от голода, и в конце концов город был взят.

Через пятнадцать лет это место превратилось в выжженную долину, открытую

беспощадному полуденному солнцу. Один из немногих перестроенных домов

принадлежал английскому коммерсанту Джуде Кингселлеру - на днях он должен

был вернуться из поездки. Дом привлек внимание генерала, когда он приехал из

Турбако, аккуратной пальмовой крышей и ярко окрашенными стенами и тем, что

его почти полностью скрывал настоящий лес из фруктовых деревьев. Генерал

Монтилья полагал, что дом маловат для жильца такого высокого ранга, но

генерал заявил, что ему все равно где спать - на кровати герцогини или

завернувшись в плащ на полу свинарника. Так что он получил во владение на

неопределенное время этот дом, вместе с кроватью и кувшином для умывания,

шестью табуретами, обтянутыми кожей, которые стояли в гостиной, и

самодельным перегонным кубом, в котором сеньор Кингселлер гнал для себя

спирт. Генерал Монтилья доставил из Дома правительства бархатное кресло и

велел построить барак для гренадеров охраны. В доме было прохладно в самые

жаркие часы и не так влажно в остальное время, как в доме маркиза де

Вальдехойос; в нем было четыре спальни, расположенные на четыре стороны

света, - по ним разгуливали игуаны. Предрассветная бессонница докучала не

так сильно, ибо то и дело слышалось, как лопаются плоды гвананабо, падающие

с деревьев. По вечерам, особенно во время дождей, видны были вереницы

бедняков, несших покойников для бдений в монастыре.

С тех пор как он переехал к подножию Холма Попутных Ветров, генерал не

более трех раз выходил за городскую стену, и один раз позировал Антонио

Меуч-чи, итальянскому художнику, который проездом был в Картахене. Он

чувствовал такую слабость, что вынужден был позировать, сидя на внутренней

террасе огромного дома маркиза, в окружении дикорастущих цветов, среди

гомона птиц, и все равно не мог более часа сохранять неподвижность. Портрет

ему понравился, хотя было видно: художник относится к нему с излишним

сочувствием.

Когда гранадский художник Хосе Мария Эспиноса написал его портрет в

Доме правительства в Санта-Фе, перед сентябрьским покушением, то изображение

показалось ему настолько отличным от него самого, что он не удержался и

спросил генерала Сантану, в те времена своего секретаря:

- Знаете, на кого похож этот портрет? - И сам ответил:

- На старика Олайа, того, что в Ла-Месе.

Когда Мануэла Саенс узнала об этом, она пришла в ужас, потому что знала

старика из Ла-Месы.

- Мне кажется, вы не любите себя, - сказала она генералу. - Последний

раз, когда мы с Олайа виделись, ему было восемьдесят лет, и он уже не мог

держаться на ногах.

Самым первым портретом Боливара была миниатюра неизвестного автора,

написанная в Мадриде, когда ему исполнилось шестнадцать лет. Когда ему было

тридцать два, на Гаити была написана еще одна, и обе верно отражали и его

возраст, и его карибское происхождение. В нем текла африканская кровь - у

его прапрадеда с отцовской стороны был сын от чернокожей рабыни, и то, что в

нем есть африканская кровь, было так очевидно, что аристократы Лимы звали

его Самбо <Сын негра и индианки (исп.).>. Но по мере того, как

разрасталась его слава, художники изображали его, вымывая негритянскую

кровь, мистифицируя его облик, идеализируя до того, что в конце концов

увековечили его с римским профилем, который потом будет за печатлен в

памятниках. И напротив, портрет, сделанный Эспиносой, был похож на него

самого и ни на кого больше, в возрасте сорока пяти лет, уже мучимого

болезнью, которую он научился скрывать и до последнего часа скрывал даже от

себя самого.

Однажды, в дождливую ночь, генерал очнулся после неспокойного сна в

доме у подножия Холма Попутных Ветров и увидел ангельское создание в углу

спальни, в тунике из грубого холста вполне мирского вида и с короной из

сверкающих светлячков в волосах. Во времена колонизации европейские

путешественники часто удивлялись, глядя на туземцев, освещающих себе дорогу

каким-либо сосудом, наполненным светляками. Позднее, во времена республики,

у женщин появилась мода: украшать волосы светящимися гирляндами, похожими на

диадему, сотканную из света, либо прикреплять светлячков к платью, в виде

брошки. У девушки, которая пришла той ночью в спальню, они были пришиты к

ленте в волосах и освещали ее лицо фантасмагорическим светом. Она была

томной и таинственной, с проседью в волосах, несмотря на свои двадцать лет,

и ему тут же открылась одна из ее добродетелей, самая ценная у женщин: она

была умна, но не кичилась этим. Она пришла в лагерь гренадеров, предлагая

себя за любую безделицу, и одному из очередных офицеров показалась до того

своеобразной, что он послал за Хосе Паласиосом узнать: не заинтересует ли

она генерала. Генерал предложил ей лечь рядом с ним, ибо чувствовал, что у

него не хватит сил отнести ее на руках в гамак. Она сняла с головы повязку,

убрала светлячков в полый стебель сахарного тростника и легла рядом с ним.

Они поговорили о пустяках, и наконец генерал решился спросить, что думают о

нем в Картахене.

- Говорят, что ваше превосходительство находится в добром здравии, но

притворяется больным, чтобы вызвать жалость, - сказала она.

Он снял ночную рубашку и попросил девушку рассмотреть его при свете

свечи. И тогда она ощупала его тело, такое истощенное, какое только можно

себе представить: впалый живот, выступающие ребра, руки и ноги - кости,

обтянутые кожей, безволосой, мертвенно-бледной, будто обтягивающей скелет;

лицо же, казалось, принадлежало другому человеку, потому что было

обветренным.

- Мне осталось только умереть, - сказал он. Девушка возразила:

- Люди говорят, что вы всегда были таким, просто сейчас вам выгодно,

чтобы об этом знали.

Но он настаивал, что это не так. Он перечислял очевидные доказательства

своей болезни, а она тем временем погружалась в легкую дремоту, он же, не

теряя нити повествования, продолжал рассказывать ей и спящей. За всю ночь он

даже не дотронулся до нее, ему достаточно было чувствовать, как лучится

рядом ее молодость. Вдруг под самым окном капитан Итурбиде запел: "Если

шторм ревет на море, если воет ураган, обними меня, друг милый, отдадим себя

волнам". Это была песня былых времен, когда желудок мог выдержать тяжесть

спелой гуайявы, а тело - безжалостность женщины в темноте. Девушка и генерал

слушали ее вместе, почти как молитву, но посередине следующей песни она

задремала, а немного позже и он впал в неспокойное беспамятство. Тишина

после пения была такой прозрачной, что собаки забеспокоились, когда гостья

на цыпочках, чтобы не разбудить генерала, прошла по комнате. Он слышал, как

она на ощупь ищет задвижку.

- Ты уходишь девственной, - сказал он ей. Она отозвалась, сияя

радостной улыбкой:

- Ни одна девушка не может остаться девственной, проведя ночь с вашим

превосходительством.

Она ушла, как уходили все другие. Ибо среди стольких женщин, прошедших

через его жизнь, и многих из них он видел всего несколько часов, не было ни

одной, которой он хотя бы намекнул, чтобы она осталась с ним. Если он жаждал

любви, он готов был ради встречи с женщиной мир перевернуть. Насладившись ею

однажды, ему достаточно было жить воспоминаниями о ней, он посылал той или

другой отрывочные письма, передавал, чтобы загладить забвение,

многочисленные подарки, ни на йоту не подвергаясь риску пережить чувство,

которое походило бы на любовь, а не на тщеславие.

Как только он остался один в ту ночь, он встал - ему надо было

поговорить с Итурбиде; тот вместе с другими офицерами сидел у огня в патио.

По его просьбе Итурбиде пел до рассвета под аккомпанемент гитары, на которой

играл полковник Хосе де ла Крус Паредес, и все чувствовали: на душе у

генерала кошки скребут от тех песен, которые он сам просил исполнить.

Из второго путешествия по Европе он вернулся в полном восторге от

модных куплетов, распевал их во весь голос и с непревзойденной ловкостью

танцевал модные танцы на свадьбах мантуйцев в Каракасе. Война изменила его

вкусы. Вдохновенные народные романсы, которые всегда сопутствовали ему,

когда его носило по зыбким волнам первых любовных приключений, сменились

величественными вальсами и триумфальными маршами. В ту ночь в Картахене он

просил петь песни его молодости, и некоторые из них были такими старыми, что

он должен был сначала напеть их Итурбиде - тот был слишком молод и не помнил

их. Генерал все просил и просил петь, слушатели мало-помалу расходились, и в

конце концов он остался вдвоем с Итурбиде возле погасших углей.

Эта была странная ночь без единой звезды на небе, а ветер с моря

доносил сиротский плач и запах тления. Итурбиде мог молчать хоть часами и,

не мигая, глядеть на остывающий пепел, он мог предаваться созерцанию с такой

же страстью, с какой умел петь без перерыва всю ночь напролет. Генерал,

помешивая прутиком угли, нарушил очарование ночи:

- Что говорят в Мехико?

- У меня там никого нет, - ответил Итурбиде. - А здесь я - в ссылке.

- Мы все тут такие, - сказал генерал. - Я прожил в Венесуэле только

шесть лет с тех пор, как все это началось, а потом изъездил вдоль и поперек

полмира. Вы и не представляете, чего бы я сейчас ни дал, чтобы съесть кусок

вареной вырезки в Сан-Матео.

Мысль его и в самом деле устремилась во времена детства, и он, глядя на

догорающий огонь, погрузился в долгое молчание. Когда он заговорил, то снова

вернулся к наболевшему.

- Вся беда в том, что мы продолжаем быть испанцами, бросаемся

туда-сюда, в страны, которые чуть не каждый день меняли названия и