Габриэль Гарсия Маркес. Генерал в своем лабиринте

одновременно декламируя надтреснутым голосом любимые строки из "Арауканы".

Хосе Паласи-ос вошел в спальню посмотреть, с кем он разговаривает, и увидел:

он бреет покрытую мыльной пеной голову. Голова стала словно яйцо.

Этот ритуал не освободил его от иных предосторожностей. Генерал носил

шелковую шляпу днем, а ночью, как только чувствовал приближение слабости,

похожее на холодное дуновение, надевал яркий ночной колпак. Он вставал и

бродил ночами по огромному, залитому лунным светом дому, правда, уже не

обнаженным: заворачивался в одеяло, чтобы не трястись от холода, хотя ночи и

были жаркими. Но ему было уже мало одного одеяла, а поверх шелковой шляпы он

надевал ночной колпак.

Сложные интриги военных и неблаговидные деяния политиков выводили его

из себя настолько, что однажды вечером, стукнув кулаком по столу, он сказал:

все, больше не потерпит ни тех ни других.

"Сообщите им, что у меня чахотка, и тогда они больше сюда не сунутся",

- закричал он. Терпение его действительно лопнуло; он запретил носить

кому-либо форму в доме и отдавать честь. Однако он не мог жить без политиков

и военных, так что аудиенции, приносящие утешение и никчемные, и тайные

сборища продолжались по-прежнему, вопреки его же собственным приказам.

Чувствовал он себя тогда настолько плохо, что согласился на визит врача,

правда, с условием, что тот не будет ни осматривать его, ни задавать

вопросов о том, где болит, и не будет пытаться прописать ему какое-нибудь

питье.

- Просто придет поговорить, - заявил он.

пожеланиям генерала. Его звали Эрку-лес Кастельбондо, это был старик,

благостный, огромный и спокойный, со сверкающим лысым черепом и с

терпеливостью утопленника, которая уже сама по себе уменьшала чужое

страдание. Своей недоверчивостью к другим лекарям и врачебной смелостью он

славился по всей округе. Он прописывал шоколадный крем и плавленый сыр от

разлития желчи, советовал заниматься любовью во время переваривания пищи,

считая это паллиативным средством для продления жизни, и беспрерывно курил

вонючие самокрутки, которые сворачивал из грубой бумаги, и советовал всем

своим больным делать то же самое - как лекарство от всех болезней. Сами

пациенты говорили, что он никогда никого полностью не вылечил, но поддержал

их своим пышным красноречием. Улыбался он широкой простодушной улыбкой.

- У других врачей больные умирают точно так же, как у меня, - говорил

он. - Только мои умирают в хорошем настроении.

Он приехал в коляске сеньора Бартоломе Молинаре-са - она много раз в

день привозила и увозила нежданных визитеров, пока генерал не запретил

приезжать к нему без приглашения. Врач был одет в белый неглаженый костюм из

льняного полотна и держал над головой зонтик, настолько дырявый, что тот

скорее мог служить приспособлением для душа, чем для защиты от дождя;

карманы его были набиты разнообразной едой. Первое, что он сделал после

обмена приветствиями, - попросил прощения за вонючую сигару, которую держал

во рту наполовину недокуренной. Генерал, который не выносил табачного дыма

не только в те времена, но и вообще всегда, с легким сердцем простил его.

- Я привык, - сказал он. - Мануэла курила еще покрепче ваших, даже в

постели, и дышала на меня дымом, придвигаясь ко мне ближе, чем вы.

Доктор Кастельбондо на лету подхватил тему, близкую его душе.

- Это уж конечно, - сказал он. - Как она?

- Кто?

- Хорошо.

И так резко сменил тему беседы, что врач, чтобы скрыть неловкость,

засмеялся. Генерал, разумеется, знал, что все его галантные приключения

становятся в его свите поводом для разговоров. Он никогда не выставлял

напоказ свои победы, но их было столько и они всегда сопровождались таким

шумом, что секреты его спальни непременно становились достоянием публики.

Письма обычно шли из Лимы в Каракас три месяца, слухи же о его похождениях

распространялись со скоростью света. Скандальная слава следовала за ним как

тень, а его любовницы навсегда оставались помеченными крестом из пепла на

лбу, и он предпринимал отчаянные, но бесполезные усилия, чтобы держать в

тайне любовь, которая находится под защитой священной власти. Никто никогда

не слышал, чтобы он плохо говорил о женщине, которая принадлежала ему, -

разве что Хосе Паласиос, его поверенный во всех делах. И сам он никогда не

удовлетворил чье-либо невинное любопытство - как и в случае с доктором

Кастельбондо, спросившим о Мануэле Саенс, связь с которой была так широко

известна, что уже нечего было скрывать.

За исключением этого досадного эпизода, доктор Кастельбондо оказался

для генерала человеком, ниспосланным свыше. Его научные безумства вызвали у

генерала сильное воодушевление, он разделил с доктором его трапезу,

состоявшую из засахаренных насекомых, молочного пряника с миндалем, какой-то

чертовщины из крахмала маниоки - всего, что было у него в карманах и что

генерал любезно принял и по рассеянности съел. Он пожаловался ненароком, что

всякие салонные лакомства только заглушают голод, но не дают прибавления в

весе, а ему надо бы потолстеть. "Не беспокойтесь, ваше превосходительство, -

сказал ему на это доктор. - От всего, что попадает через рот, толстеют, а

все, что выходит изо рта, уменьшает достоинство". Аргумент показался

генералу таким забавным, что он решил выпить вместе с доктором рюмочку

доброго вина и чашку целебного сагу.

Однако настроение, которое стараниями доктора начало улучшаться,

испортили плохие новости. Кто-то рассказал генералу, что хозяин дома, в

котором он жил в Картахене, боясь заразиться, сжег его походную кровать

вместе с матрацем и простынями и все то, к чему он прикасался, пока был в

доме. Генерал приказал дону Хуану де Диос Амадору заплатить из денег,

которые он тому оставил, за все сгоревшие вещи, как за новые, и кроме того

за аренду дома. Но горький осадок в его душе остался.

Чувство горечи усилилось еще через несколько дней, когда дон Хоакин

Москера, бывший в тех местах проездом в Соединенные Штаты, даже не удостоил

его визитом. Генерал расспрашивал всех и вся, не скрывая обиды, и узнал, что

тот действительно провел на побережье целую неделю в ожидании корабля, что

виделся со многими общими друзьями, а также и с несколькими врагами генерала

и что Москера высказывал свое недовольство его поведением, которое

расценивал как неблагодарность. В момент отплытия, уже стоя на трапе, тем,

кто пришел его проводить, Москера кратко выразил все, что думал о генерале.

- Запомните как следует, - сказал он. - Этот человек не любит никого.

Хосе Паласиос знал, как чувствителен был генерал к такого рода упрекам.

Ничто не причиняло ему столь сильную боль, ничто так не задевало, как

чьи-либо сомнения в его преданности, и он готов был пересечь океаны и

сдвинуть горы, использовать все свое непобедимое обаяние, лишь бы убедить

этого человека в том, что он ошибается. Когда он был в зените славы,

Дельфина Гуардиола, красавица из Ангостуры, разгневанная его непостоянством,

закрыла у него перед носом дверь своего дома. "Вы человек выдающийся,

генерал, как никто другой, - сказала она ему. - Но великим вас делает

любовь". Он пролез в кухонное окно и провел с ней три дня, и не только чуть

бьшо не проиграл битву, но и едва не лишился собственной шкуры, добиваясь,

чтобы Дельфина доверила ему свое сердце.

Москера был вне пределов его досягаемости, однако генерал, использовав

все, что можно, ответил на его упрек. Он без конца спрашивал себя, по какому

праву говорит о любви тот, кто позволил, чтобы ему, генералу, сообщили в

официальной ноте о решении, принятом в Венесуэле, и о высылке. "И это

человек, кому я оказал услугу тем, что не ответил ему, избавив тем самым от

приговора истории", - кричал он. Он вспомнил все, что сделал для Москеры,

как помогал ему стать тем, чем он является теперь, как вынужден был терпеть

его глупость и провинциальную самовлюбленность. В конце концов он написал их

общему другу письмо, пространное и отчаянное, чтобы быть уверенным: его

возмущенный голос достигнет ушей Москеры, где бы тот ни находился.

Но известия, которых он ждал и которые все не приходили, будто укрывали

его невидимым туманом. Урданета продолжал не отвечать на его письма.

Брисеньо Мендес, его человек в Венесуэле, послал ему письмо вместе с

фруктами с Ямайки - с теми фруктами, что он так любил, - однако гонец

утонул. Хусто Брисеньо, его человек на восточной границе, своей

медлительностью приводил его в отчаяние. Молчание Урданеты окутывало мраком

всю страну. Смерть Фернандеса Мадрида, его поверенного в Лондоне, окутывала

мраком остальной мир.

Генерал не знал, что, пока он напрасно ждал вестей от Урданеты, тот

поддерживал активную переписку с офицерами его свиты, а те пытались вытащить

из него определенный ответ. О'Лири писал: "Мне необходимо знать наконец,

принимает или не принимает генерал президентство или мы всю жизнь обречены

на погоню за призраком, которого невозможно догнать". Не только О'Лири, но и

другие офицеры генеральского окружения использовали любую оказию, чтобы дать

Урданете какой-либо ответ, однако из уклончивых слов генерала понять нельзя

было ничего.

Когда же наконец были получены конкретные известия из Риоачи, те

оказались хуже самых плохих предчувствий. Генерал Мануэль Вальдес, как и

предполагалось, 20 октября взял город без сопротивления, но на следующей

неделе Карухо разбил Вальдеса двумя раз-ведротами. Вальдес подал Монтилье

просьбу об отставке - как ему казалось, претендующую на благородство,

генералу она показалась верхом недостойного поведения. "Этот каналья умирает

от страха", - сказал он. В соответствии с генеральным планом оставалось

всего пятнадцать дней до взятия Маракайбо, но теперь даже взятие Риоачи было

нереально, как давний сон.

- Черт возьми! - кричал генерал. - Мои лучшие генералы, сливки моего

штаба не смогли справиться с простым казарменным бунтом.

Однако совсем сразило его другое известие - крестьяне покидают деревни

при приближении правительственных войск, принимая их за его армию, а его

самого за убийцу адмирала Падильи, которого в Риоаче боготворили, ибо тот

был родом оттуда. Да и для всей остальной страны они олицетворяли, казалось,

одни несчастья. Анархия и хаос охватили страну, и правительство Урданеты

было не в состоянии с этим справиться.

Доктор Кастельбондо в который уже раз удивился тому, каким гневом

взорвался генерал, какой отборной бранью осыпал он гонца, только что

доставившего ему последние новости из Санта-Фе. "Это дерьмовое правительство

вместо того, чтобы предоставить народам и отдельным людям право взять на

себя решение всех вопросов, не дает им пошевелиться, - кричал он. - Оно

снова падет и в третий раз уже не поднимется, потому что люди, из которых

оно состоит, и те, кто их поддерживают, будут уничтожены".

Усилия врача, пытавшегося его успокоить, были бесполезны, ибо, закончив

поносить правительство, он глухим голосом стал составлять черный список тех,

кто входил в его генеральный штаб. О полковнике Хоакине Барриге, герое трех

крупных сражений, он сказал самое худшее, что только может быть сказано о

человеке: "Убийца". О генерале Маргейтио, подозреваемом в убийстве Сукре,

сказал: "Слишком жалкий человек, чтобы командовать войсками". Генерала

Гонсалеса, самого верного во всей Кауке, заклеймил словами: "Его болезни -

слабость духа и следствие страха". Задыхаясь, генерал упал в кресло, чтобы

перевести дух - он постоянно задыхался вот уже двадцать лет. И вдруг

посмотрел на доктора Кастельбондо, застывшего в дверях в молчаливом

удивлении.

- В конце концов, - сказал он громко, - что вы хотите от человека,

который проиграл в кости два дома?

Доктор Кастельбондо растерялся.

- О ком это вы? - спросил он.

- Об Урданете, - сказал генерал. - Он проиграл их в Маракайбо

командующему морским флотом, но в документах указал, что он их продал.

Ему не хватало воздуха.

- Понятно, что все они выглядят святыми рядом с мошенником Сантандером,

- продолжал он. - Его дружки разворовали все английские займы, скупив

облигации за десятую часть их стоимости, а потом всучили их своему

собственному государству за стопроцентную стоимость.

Он пояснил, что всегда был против займов - не из-за риска коррупции, но

потому, что заранее предвидел, как они угрожают независимости, добытой такой

кровью.

- Ненавижу долги еще больше, чем испанцев, - сказал он. - И потому я

стоить, если мы будем занимать деньги, потому что расплачиваться нам

придется века. И теперь это очевидно: окончательно нас уничтожат именно

долги.

сохранить жизнь побежденным, но даже приветствовало это решение как новую

военную этику: "Не надо доводить до того, чтобы наши нынешние враги сделали

с нами то, что мы сделали с испанцами". Имелась в виду война не на жизнь, а

на смерть. Однако мрачными ночами на вилле Соледад он в безумном письме

напомнил Урданете, что во всех гражданских войнах побеждал только тот, кто

более жесток.

- Поверьте мне, доктор, - говорил он врачу. - Мы можем сохранить и

власть, и жизнь только ценой крови наших противников.

Вдруг гнев его так же неожиданно, как начался, бесследно прошел, и

генерал милостиво простил офицеров, которых только что оскорблял.

- В любом случае тот, кто ошибался, - это только я, - сказал он. - Они

лишь хотели добиться независимости, причем немедленной и конкретной, и,

видит Бог, делали это так хорошо, как могли! - Он протянул доктору костлявую

руку, чтобы тот помог ему подняться, и закончил со вздохом:

- Я же, напротив, витал в облаках в поисках чего-то несуществующего.

В эти дни прояснилась ситуация у Итурбиде. В конце октября он получил

письмо от матери, как всегда из Джорджтауна, в котором она писала, что

укрепление позиций либералов в Мексике все более удаляет надежду семьи на

репатриацию. Неопределенность положения, помноженная на неустойчивое

душевное состояние, которым мать Итурбиде отличалась с младых ногтей, делало

ее жизнь невыносимой. К счастью для Итурбиде, однажды вечером, когда

генерал, опираясь на его руку, прогуливался по коридору дома, неожиданно

начался разговор о Мексике.

- У меня о Мексике самые плохие воспоминания, - сказал генерал. - В

Веракрусе сторожевые псы капитана порта разодрали в клочья двух щенков,

которых я вез в Испанию.

Так получилось, сказал он, что это был его первый печальный опыт в этом

мире, и он запомнил его навсегда. В Веракрусе он должен был задержаться

недолго перед своим первым путешествием в Европу, в феврале 1799 года, но

пробыл там почти два месяца из-за блокады англичанами Гаваны, где ему нужно

было остановиться. Задержка дала ему возможность доехать в коляске до Мехико

- он трясся почти три километра среди заснеженных вулканов и призрачных

пустынь, не имеющих ничего общего с пасторальными рассветами долины Арагуа,

где он жил до тех пор. "Мне казалось, я - на луне", - сказал он. В Мехико

его удивила чистота воздуха и чистота улиц, ослепили изобилием городские

рынки, где продавались яркие гусеницы, живущие на агавах, броненосцы, речные

черви, мушиные яйца, ящерицы, личинки черных муравьев, горные кошки, водяные

тараканы с медом, кукурузные осы, игуаны домашнего разведения, гремучие

змеи, всевозможные птицы, карликовые собаки и еще какая-то пища, которая

шевелилась и двигалась, ибо была еще жива. "Они едят все, что двигается", -

сказал он. Его поразили прозрачные воды многочисленных каналов, пересекающих

город, барки, раскрашенные в цвета доминиканского флага, красота и пышность

растений Но его угнетали краткость февральских дней, замкнутость индейцев,

вечный дождь, все то, от чего у него позднее будет сжиматься сердце в

Санта-Фе, в Лиме, в Ла-Пасе, на всем протяжении и по всей высоте Анд и что

он впервые испытал тогда. Епископ, которому его рекомендовали, отвел его на

аудиенцию к вице-королю - тот показался ему более похожим на епископа, чем

сам епископ. Не успел вице-король обратить свое внимание на худенького

смуглого юношу, одетого по последней моде, как юнец тут же объявил себя

горячим почитателем французской революции. "Мне это могло стоить жизни, -

сказал генерал, развеселившись. - Должно быть, я подумал, что с вице-королем

нужно говорить о политике, а это было единственное, что я уже умел делать в

шестнадцать лет". Прежде чем продолжить путешествие, он написал своему дяде

дону Педро Паласио-и-Сохо письмо - первое в его жизни письмо, о котором

следует упомянуть. "Письмо было так плохо написано, что я сам его не

понимал, - произнес он, смеясь. - Я, правда, объяснил дяде: так вышло,

потому что путешествие меня утомило". На полутора страницах - сорок

орфографических ошибок, причем в одном слове даже две: "ищо".

Итурбиде ничего не добавил к этому рассказу генерала, поскольку не

любил вспоминать о Мексике. Единственное, что у него осталось в памяти от

Мехико, - воспоминание о несчастье, которое только усилило присущую ему

грусть, и генерал понял своего спутника.

- Не оставайтесь с Урданетой, - сказал он. - И не уезжайте с семьей во

всемогущие и ужасные Соединенные Штаты - они много говорят о свободе, а сами

в конце концов ввергнут нас всех в нищету.

Эти слова еще больше углубили пучину неопределенности, в которой

пребывал Итурбиде.

- Не пугайте меня, генерал!

- А я вас и не пугаю, - ответил генерал спокойно. - Поезжайте в Мехико,

пусть даже вас убьют или вы умрете там собственной смертью. И поезжайте

сейчас, пока вы молоды, потому что однажды станет слишком поздно и вы

почувствуете, что вас нет ни здесь, ни там. Вы почувствуете себя неудачником

везде, а это хуже, чем быть мертвецом. - Генерал посмотрел ему прямо в

глаза, приложил руку к груди и закончил:

- Это можно сказать и обо мне.

Итак, в начале декабря Итурбиде уехал от генерала с двумя письмами для

Урданеты, в одном из которых говорилось, что Итурбиде, Вильсон и Фернандо -

люди, которым он, генерал, доверяет больше всех среди своего окружения.

Итурбиде пробыл в Санта-Фе до апреля следующего года, не имея определенного

положения, когда в результате заговора сантандеристов Урданета был смешен с

поста. Мать Итурбиде, умевшая быть невероятно настойчивой, добилась для сына

должности секретаря мексиканской дипломатической миссии в Вашингтоне.

Остаток своей жизни он прожил, не занимаясь общественной деятельностью, и

никто больше не вспоминал об этой семье, пока тридцать два года спустя

Максимилиан Габсбургский, ставший благодаря французским штыкам императором

Мексики, не усыновил двух юношей Итурбиде третьего поколения и не объявил их

преемниками своего призрачного трона.

Во втором письме, посланном с Итурбиде для Урданеты, генерал просил

уничтожить все его предыдущие и последующие письма, чтобы от этих мрачных

дней и следа не осталось. Урданета не послушал его. За пять лет до того с

такой же просьбой генерал обратился к Сантандеру: "Никогда не

опубликовывайте моих писем, ни при моей жизни, ни после смерти, ибо они

написаны слишком свободно и слишком беспорядочно". Не послушал его и

Сантандер, чьи письма, в противоположность письмам генерала, были безупречны

по форме и по содержанию: невооруженным глазом было видно, что их писали

очень продуманно, ибо считали их историческим документом эпохи.

Начиная с письма, написанного из Веракруса, и до последнего,

продиктованного за шесть дней до смерти, генерал исписал по меньшей мере

десять миль строчек, часть от руки, часть продиктовал своим писарям - те

редактировали некоторые письма по его указаниям. Речь идет о почти трех

тысячах писем и почти восьми тысячах документов, им подписанных. Порой он

доводил писарей до бешенства. Или наоборот, они его. Однажды ему показалось,

что письмо, которое он только что продиктовал, плохо написано, и вместо

того, чтобы переделать его, надписал своей рукой прямо по написанному: "Как

видите, сегодня Мартель еще глупее, чем всегда". Накануне выступления из

Ангостуры, в 1817 году, намереваясь закончить освобождение континента, он за

один день решил уйму правительственных вопросов, надиктовав четырнадцать

документов. Возможно, в тот день и родилась легенда о том, что он диктовал

несколько писем нескольким писарям одновременно, легенда, которую никто не

опроверг.

В октябре шум дождя немного ослаб. Генерал не выходил из своей комнаты,

и доктор Кастельбондо должен был долго и хитро уговаривать, чтобы он впустил

его и принял какую-нибудь пищу. Хосе Паласиосу казалось, что в тихие часы

сиесты, когда генерал неподвижно лежит в гамаке, глядя, как дождь поливает

безлюдную площадь, он перебирает в памяти все, что случилось в его жизни,

вплоть до самых больших поражений, которые он пережил.

- Боже милосердный, - сказал генерал со вздохом однажды вечером. - Что

сталось с Мануэлей?

- Будем думать, что с ней все в порядке, поскольку у нас от нее

новостей нет, - ответил Хосе Паласиос.

С тех пор как Урданета принял власть, о Мануэле ничего не было

известно. Генерал перестал писать ей, однако велел Фернандо держать ее в

курсе своих дел. Последнее письмо от нее пришло в конце августа и содержало

столько конфиденциальных подробностей относительно готовящегося военного

переворота, что в паутине витиеватых оборотов и фактов, выдуманных

специально, чтобы запутать неприятеля, было не так-то легко доискаться

истины.

роль первой боливаристки страны и играла ее даже с излишним пылом, ибо вела

бумажную войну с правительством в одиночку. Президент Москера не решался

возбудить против нее судебное дело, однако не запретил своим министрам

сделать это. На нападки официальной прессы Мануэла отвечала гневными

отповедями, отпечатанными в виде листовок, которые она, проезжая верхом в

сопровождении своих рабынь, разбрасывала по улице Реаль. По мощеным

переулкам окраин она с железным копьем наперевес преследовала тех, кто

расклеивал пасквили на генерала, и самые оскорбительные надписи, которые на

рассвете появлялись на стенах домов, заклеивала листками с еще большими

оскорблениями в адрес его врагов.

Ее война с властями кончилась тем, что они сами стали воевать с ней.

Однако она не испугалась. Ее доверенные лица в правительстве предупредили

Мануэлу, что в день национального праздника на главной площади будет устроен