Глава 7  «Выступая за все человечество»: Соединенные Штаты Америки и концепция мирового порядка

Ни одна страна не сыграла столь же решающей роли в формировании современного мирового порядка, как США, и не проявила при том столь же двойственного отношения. Проникнутая убеждением, что избранный ею курс призван определить судьбу человечества, Америка играла, на всем протяжении своей истории, парадоксальную роль в формировании мирового порядка: Соединенные Штаты увеличивались за счет североамериканского континента, расширяя свою территорию во имя «божественного предопределения» и в то же время отрекаясь от всяких имперских амбиций; оказывали решающее воздействие на важные события, вместе с тем отрицая существование всяких побуждений, вызванных национальными интересами; и стали сверхдержавой, отвергая при этом всякое стремление к осуществлению политики с позиции силы. Внешняя политика Америки отражает убежденность в том, что принципы проводимой ею внутренней политики являются самоочевидно универсальными и их применение во все времена благотворно; в том, что реальным вызовом американским обязательствам за рубежом является не внешняя политика в традиционном смысле, а проект распространения ценностей, которые, как считается, все прочие народы стремятся воспроизвести.

Неотъемлемым элементом этой доктрины служит представление о чрезвычайной уникальности и привлекательности. Пока Старый Свет рассматривал Новый как арену для завоеваний, которые позволят накопить богатство и обрести еще большее могущество, в Америке возникла новая нация, утверждающая свободу вероисповедания, самовыражения и действий как сущность национального опыта и характера.

В Европе система миропорядка была основана на аккуратном отделении моральных ценностей от политической деятельности – хотя бы потому, что попытки навязать одну религию или систему моральных принципов многообразию народов континента окончились столь катастрофичным образом. В Америке дух прозелитизма опирался на твердо укоренившееся недоверие к официальным институтам и церковным иерархам. Потому английский философ и член парламента Эдмунд Берк мог бы напомнить своим коллегам, что колонисты экспортировали «свободу в соответствии с английскими идеями»^[96] наряду с различными нонконформистскими религиозными сектами, подвергаемыми гонениям в Европе («протестантизм в протестантской религии») и «согласными только в одном – в исповедании духа свободы». Эти силы, перемешиваясь за океаном, породили отличительную национальную точку зрения: «В этом любовь к свободе является преобладающей чертой характера американцев, которая отмечает и отличает целое».

Алексис де Токвиль, французский аристократ, который приехал в Соединенные Штаты в 1831 году и написал книгу, остающуюся одной из наиболее проницательных и рассказывающую о духе и настроениях народа Америки, схожим образом прослеживает американский характер до того, что называет «исходным положением». В Новой Англии «мы видим зарождение и развитие той общинной независимости, которая и в наши дни по-прежнему является основой американской свободы и инструментом ее воплощения в жизнь»^[97]. Пуританизм, как он писал, «был не только религиозной доктриной; по своим идеям это религиозное течение во многом смыкалось с самыми смелыми демократическими и республиканскими теориями». Это, заключал де Токвиль, было результатом «двух совершенно различных начал, которые, кстати говоря, весьма часто находились в противоборстве друг с другом, но которые в Америке удалось каким-то образом соединить одно с другим и даже превосходно сочетать. Речь идет о приверженности религии и о духе свободы».

Открытость американской культуры и ее демократические принципы превратили Соединенные Штаты в образец и прибежище для миллионов. В то же самое время убежденность, что американские принципы являются универсальными, привнесло спорный элемент в международную систему, поскольку она предполагает, что правительства, которые не придерживаются таких принципов, не вполне легитимны. Этот догмат – настолько укоренившийся в американском мышлении, что он только от случая к случаю выдвигается как положение официальной политики, – предполагает, что существенная часть мира живет по условиям некоего неудовлетворительного, пробационного соглашения и однажды будет избавлена от него; в то же время их взаимоотношения с сильнейшим государством в мире должны иметь некий латентный элемент соперничества.

Эти натянутости с самого начала присущи американской политике. Для Томаса Джефферсона Америка была не только великой страной, движущейся по пути становления, но «империей свободы» – вечно распространяющейся силой, действующей от лица всего человечества в том, что касается отстаивания принципов надлежащего управления. Как Джефферсон писал во время своего пребывания на посту президента:

«Мы полагаем, что действуем сообразно обязательствам, которые не ограничены исключительно рамками нашего собственного общества. Невозможно не осознавать, что мы выступаем за все человечество; что обстоятельства, в которых отказано другим, но которые дарованы нам, налагают на нас обязанность показать, что такое на самом деле та степень свободы и самоуправления, каковой общество осмеливается наделить отдельных своих членов».

Определенные таким образом, расширение Соединенных Штатов и успех их предприятий соседствовали с интересами человечества. Увеличив территориально вдвое размер новой страны посредством прозорливо организованной покупки Луизианы в 1803 году, Джефферсон, отойдя от дел, «откровенно признался» президенту Монро: «Я даже обращал свой взгляд на Кубу как на наиболее привлекательное дополнение, которое могло бы когда-нибудь сделано к нашей системе Штатов». А Джеймсу Мэдисону Джефферсон писал: «Нам тогда всего лишь стоило включить Север [Канаду] в нашу конфедерацию… и у нас была бы такая империя во имя свободы, каковую последняя никогда не видела со дня творения; и я убежден, что никакая конституция никогда прежде не была так замечательно составлена, как наша, для обширной империи и самоуправления». Империя, которую представляли себе Джефферсон и его коллеги, отличалась, по их мнению, от европейских империй – последние они мнили основанными на покорении и подавлении других народов. Империя, возникавшая перед мысленным взором Джефферсона, являлась, в сущности, североамериканской и представлялась как распространение свободы. (И фактически, что ни говори о противоречиях этого проекта или о личной жизни отцов-основателей, по мере того, как расширялись и преуспевали Соединенные Штаты, так происходило и с демократией, и стремление к ней распространялось и укоренялось по всему полушарию и по всему миру.)

Несмотря на подобные немалые амбиции, благоприятное географическое положение Америки и ее громадные ресурсы содействовали осознанию того, что внешняя политика является необязательной сферой деятельности. Чувствуя себя в безопасности за двумя великими океанами, Соединенные Штаты находились в таком положении, которое позволяло относиться к внешней политике скорее как к череде эпизодических вызовов, чем к долговременному предприятию. Дипломатия и применение силы, в рамках подобной концепции, представали особыми, отдельными этапами деятельности, и каждая определялась своими независимыми правилами. Доктрина всеобщего охвата образовывала пару с двойственным отношением к тем странам – неизбежно менее удачливым по сравнению с Соединенными Штатами, – которые вынуждены проводить внешнюю политику как нечто постоянное и основанное на следовании национальным интересам и на равновесии сил.

Даже после того как в девятнадцатом веке Соединенные Штаты приобрели статус великой державы, указанные традиции сохранялись. Трижды за многие поколения – в двух мировых войнах и в эпоху холодной войны – США предпринимали решающие действия, дабы укрепить мировой порядок, противодействуя враждебным и потенциально смертельным угрозам. Во всех случаях Америка сохраняла Вестфальскую систему и баланс сил, одновременно возлагая на самые институты этой системы вину за вспышки враждебных действий и провозглашая желание построить совершенно новый мир.

Большую часть этого периода подразумеваемой целью американской стратегии за пределами Западного полушария было стремление трансформировать мир в той манере, которая сделала бы ненужной стратегическую роль Америки.

С самого начала вмешательство Америки в европейское сознание ускорило пересмотр общепринятой разумности, житейской мудрости; бывшая колония открывала новые перспективы для личностей, обещающих коренным образом перестроить мировой порядок. Для первых поселенцев^[98] Нового Света американский континент был границей, «фронтиром» западной цивилизации, чье единство получило трещину, новой сценой, на которой разыгрывается драма возможности установления морального порядка. Эти поселенцы оставили Европу не только потому, что больше не верили в ее центральное положение, но и потому, что считали, что Европа пала, не ответив своему призванию. Религиозные распри и кровавые войны привели Европу к Вестфальскому миру и к болезненному выводу, что ее идеал – континент, объединенный единственной божественной властью, – никогда не будет достигнут, Америка представлялась тем местом, где это можно сделать на отдаленных берегах. В то время как Европа примирилась с достижением безопасности через равновесие сил, американцы (как эти поселенцы начали думать о себе) поддержали мечту о единстве и управлении, делающих возможной поставленную цель. Ранние пуритане говорили о проявлении добродетели на новом континенте как о способе преобразовать земли, с которыми они распрощались. Как проповедовал в 1630 году на борту следующей к берегам Новой Англии «Арбеллы» Джон Уинтроп, пуританский законовед, который покинул Восточную Англию, дабы избежать религиозных притеснений, Господь уготовил Америку в качестве примера для «всех людей»:

«Мы обнаружим, что Господь Израиля – среди нас, когда десятерым из нас будет под силу противостоять тысяче врагов; когда Он заставит нас вознести благодарность и хвалу за то, что эти мужи скажут о процветающих колониях: «Пусть Господь сделает их похожими на Новую Англию». Ибо мы должны полагать, что мы будем как город на горе. Взоры всех людей обращены на нас».

Никто не сомневался, что неким образом в Америке будут раскрыты и реализованы лучшие качества человека и самое его предназначение.

Америка на мировой арене

Преисполненные намерения упрочить свою независимость, Соединенные Штаты определили себя как новый вид силы. Декларация независимости провозгласила новые принципы и заявила, что обращается ко «мнению человечества». Во вводном очерке в сборнике «Федералист», опубликованном в 1787 году, Александр Гамильтон характеризовал новую республику как «во многих отношениях самую интересную в мире империю»^[99], успех или неудача которой должны продемонстрировать, жизнеспособно или нет самоуправление вообще. Гамильтон относился к этому заявлению не как к оригинальной интерпретации, а как к общеизвестному факту, к тому, что «часто отмечалось» – утверждение тем более примечательное, учитывая, что Соединенные Штаты того времени занимали всего лишь Восточное побережье, от Мэна до Джорджии.

Даже провозглашая подобные доктрины, отцы-основатели оставались искушенными людьми, понимавшими европейскую политику баланса сил и действовавшими в ее рамках на благо новой страны. В ходе Войны за независимость от Британии был подписан союз с Францией, впоследствии распавшийся, когда во Франции произошла революция и французские армии предприняли европейский поход, в котором Соединенные Штаты не имели непосредственной заинтересованности. Когда президент Вашингтон в своем «Прощальном послании» 1796 года – увидевшем свет в разгар революционных войн Франции – высказывал рекомендацию, что для Соединенных Штатов «верным политическим курсом будет воздержание от постоянных союзов с любой частью зарубежного мира», вместо чего следует «надежно полагаться на временные альянсы в случаях чрезвычайной необходимости», он оглашал не столько моральное заключение, сколько практичное и проницательное суждение о том, как использовать относительное преимущество Америки: Соединенные Штаты, молодое государство, безопасно отделенное океанами, не имело ни потребности, ни ресурсов, чтобы впутываться в континентальные споры о балансе сил. Оно вступает в союзы не для того, чтобы защитить концепцию международного порядка, но просто для того, чтобы те послужили строго определенным национальным интересам. До тех пор, пока сохранялся европейский баланс сил, Америке лучше всего служила стратегия сохранения свободы маневра и консолидации на родине – по существу, подобному курсу полтора столетия спустя следовали бывшие колониальные страны (например, Индия) после обретения независимости.

Данная стратегия оставалась преобладающей на протяжении века после недолгой и ставшей последней войны с Великобританией в 1812 году, что позволило Соединенным Штатам совершить то, чего ни одна другая страна не имела возможности добиться: они стали великой державой и нацией континентального масштаба посредством быстрого накопления «домашней» мощи, с внешней политикой, сфокусированной почти всецело на негативной цели – держаться как можно дальше от событий, происходящих в остальном мире.

Вскоре Соединенные Штаты вознамерились расширить эту максиму на обе Америки. Молчаливое примирение с Великобританией, главной военно-морской державой, позволило Соединенным Штатам провозгласить доктрину Монро, утверждавшую, что все Западное полушарие закрыто для иностранной колонизации; причем случилось это в 1823 году – за десятки лет до того, как страна обрела хоть в какой-то мере достаточную мощь, позволявшую силой навязать столь радикальное заявление. В самих США доктрина Монро рассматривалась как продолжение войны за независимость, оберегающая Западное полушарие от воздействия европейского баланса сил. Ни с одной из латиноамериканских стран не консультировались (и не в малой степени потому, что немногие из них существовали в то время). По мере того как «фронтир» нации понемногу двигался через континент, на экспансию Америки смотрели как на деятельность, схожую с действием закона природы. Когда Соединенные Штаты практиковали то, что повсюду определялось как империализм, американцы дали этому другое название: «исполнение нашего «божественного предопределения» – распространиться по континенту, предоставленному Провидением для свободного развития наших ежегодно умножающихся миллионов». Завладение обширными пространствами трактовалось как коммерческая сделка – при покупке Территории Луизиана у Франции и как неизбежное следствие этого самого «предначертания судьбы» – в случае с Мексикой. И только в самом конце девятнадцатого века, в ходе испано-американской войны 1898 года, Соединенные Штаты вступили в полномасштабные военные действия за пределами своей территории с другой мировой державой.

На протяжении всего девятнадцатого века Соединенным Штатам сопутствовала удача: они имели возможность решать возникающие перед ними проблемы последовательно, и зачастую – едва ли не окончательно. Выход к Тихому океану и установление удовлетворяющих США границ на севере и на юге; победа союза в Гражданской войне; вооруженное выступление против Испанской империи и приобретение многих ее владений – все это происходило как отдельные события, некие дискретные фазы, после которых американцы возвращались к своей деятельности, направленной на дальнейшее процветание страны и развитие демократии. Американский опыт поддерживал предположение, что мир – естественное состояние человечества, которое нарушается неразумными действиями или недоброй волей других стран. Европейский стиль управления государственными делами, с изменчивыми альянсами и хитроумным маневрированием на международной арене, с широким спектром действий от мира до открытой вражды, представлялся американскому сознанию извращенным отходом от здравого смысла. С этой точки зрения вся система внешней политики и международного порядка Старого Света была естественным следствием деспотических капризов или злокачественной и обусловленной принятой культурой предрасположенности к аристократической церемонии и тайным маневрам. От подобной практики Америка намеревалась отказаться, отрицая существование интереса к обладанию колониями, настороженно дистанцируясь от разработанной европейцами международной системы и выстраивая отношения с другими странами на основе взаимных интересов и добросовестных соглашений.

Подобные мнения Джон Куинси Адамс подытожил в 1821 году, в тоне на грани раздражения, вызванного решимостью других стран идти более замысловатыми и окольными путями:

«Америка, с тех пор как она была принята в собрание наций, неизменно, хотя зачастую и безуспешно, протягивает им руку честной дружбы, равной свободы, великодушной взаимности. С ними она постоянно говорит на языке равной свободы, равного правосудия и равных прав, хотя нередко глас ее высокомерно и пренебрежительно отказываются слышать. На протяжении почти полувека, без единого исключения, Америка уважала независимость других наций, утверждая и поддерживая собственную независимость. Она воздерживалась от вмешательства в дела других стран, даже когда конфликт касался принципов, которым она остается верна так, будто те являются для нее последней каплей крови».

Поскольку Америка стремится «не к господству, а к свободе», следует избегать, утверждал Адамс, вовлеченности в любые споры и соперничество европейского мира. Америка должна сохранить свою уникально разумную и незаинтересованную позицию, ставя целью свободу и человеческое достоинство, предлагая издалека моральную поддержку. Утверждение универсальности американских принципов сопровождалось отказом отстаивать их за пределами Западного (то есть американского) полушария:

«[Америка] не устремлена за свои рубежи в поисках чудовищ, чтобы уничтожать их. Из добрых побуждений она желает свободы и независимости для всех. Она отстаивает и защищает лишь собственные свободу и независимость».

В Западном полушарии никаких подобных ограничений не существовало. Уже в 1792 году Джедайда Морзе, священник и географ из Массачусетса, утверждал, что Соединенные Штаты – чье существование было признано на международной арене менее чем десятилетие назад и чьей конституции было всего четыре года – знаменуют собой апогей истории. Новая страна, пророчил он, будет расширяться на запад, распространяя принципы свободы по всему американскому континенту, и станет венцом человеческой цивилизации:

«Кроме того, хорошо известно, что империя распространялась с востока на запад^[100]. Возможно, ее последним, и главнейшим подвигом будет Америка… [Мы] не можем не предвидеть то время, сколь бы далеким оно ни было, когда в Американской империи будут насчитываться миллионы душ к западу от Миссисипи».

Все это время Америка пылко утверждала, что ею руководило не стремление к территориальной экспансии в традиционном смысле, но предопределенное свыше распространение принципов свободы. В 1839 году, когда официальная Исследовательская экспедиция США обследовала дальние границы Западного полушария и южной части Тихого океана, журнал «Юнайтед Стейтс мэгэзин энд демократик ревью» опубликовал статью, которая провозглашала Соединенные Штаты Америки «великой нацией будущего», не связанной с предшествовавшей историей и превосходящей все, что было в прошлом:

«Американский народ ведет свое происхождение от многих других наций, Декларация о национальной независимости всецело основывается на великом принципе равенства людей, и вместе эти факты демонстрируют наше обособленное положение по отношению к любой другой стране; то, что у нас есть в действительности, практически не имеет связи с прошлым и историей любой из них, а еще меньше – со всей античностью, их славой или их преступлениями. Напротив, наше рождение как нации стало началом новой истории».

Успех США, как уверенно предрекал автор, будет служить вечным укором всем прочим формам правления, возвещая о будущей демократической эре. Великий, свободный союз, одобренный свыше и превосходящий все остальные государства, станет распространять свои принципы по всему Западному полушарию – держава, которой самой судьбой предначертано превзойти по размерам и в моральных устремлениях любое другое деяние в истории человечества:

«Мы – нация прогресса человечества, и кто установит – что в состоянии установить? – предел нашему продвижению вперед? Провидение – с нами, и никакая сила на земле этого не сумеет».

Таким образом, Соединенные Штаты оказывались не просто страной, но движущей силой Божьего замысла и воплощением мирового порядка.

В 1845 году, когда американская экспансия на Запад ввергла страну в споры с Великобританией о Территории Орегон и с Мексикой – о Республике Техас (которая отделилась от Мексики и заявила о своем намерении войти в состав Соединенных Штатов), журнал пришел к выводу, что аннексия Техаса является оборонительной мерой, направленной против врагов свободы. Автор рассуждал, что «Калифорния, вероятно, следующей отпадет» от Мексики, а впоследствии американцы, по-видимому, устремятся в Канаду. Континентальная мощь Америки, утверждал он, со временем возместит европейский баланс сил – несущественный благодаря громадному компенсационному противовесу за океаном. Более того, автор статьи в «Демократик ревью» предвидел день, который наступил сто лет спустя – а именно в 1945 году, – когда США «перевесили» даже объединенную, враждебную Европу:

«Хоть им и придется бросить на другую чашу весов все штыки и пушки, причем не одни лишь французские и английские, но всей Европы в целом, разве сумеют они противостоять монолитному весу двухсот пятидесяти или трехсот миллионов – американских миллионов, – судьбой предназначенных собраться под развевающимся звездно-полосатым стягом в быстротечном году 1945-м от Рождества Господа нашего!»

Так на самом деле и произошло (за исключением того, что демаркация границы с Канадой была мирной, а Великобритания в 1945 году оказалась не частью враждебной Европы, а союзником). Напыщенное и пророческое видение Америки, превосходящей и уравновешивающей суровые доктрины Старого Света, наверняка оказало вдохновляющее воздействие на нацию – а в остальном мире оно по большей части нередко игнорировалось или вызывало испуг, – и изменило ход истории.

Когда в Гражданскую войну Соединенные Штаты на собственном опыте познали всеобщую, «тотальную» войну – в неведении о которой Европа пребывала еще полвека, – и когда ставки были настолько отчаянны, что и Север, и Юг отказались от принципа изоляции Западного полушария и привлекли к своим военным усилиям другие страны, в особенности Францию и Великобританию, американцы интерпретировали случившийся конфликт как единичное событие трансцендентного нравственного значения. Рассматривая этот конфликт как заключительную попытку, как обоснование «последней надежды земли», Соединенные Штаты сформировали на тот период самую большую и грозную в мире армию и использовали ее для ведения тотальной войны, а затем, в течение полутора лет после окончания войны, практически распустили ее – численность армии была сокращена более чем с одного миллиона до примерно 65 тысяч человек^[101]. В 1890 году американская армия была в мире четырнадцатой, после Болгарии, и военно-морской флот США уступал итальянскому, хотя промышленная мощь Италии составляла одну тринадцатую от американской. Еще в своей инаугурационной речи в 1885 году президент Гровер Кливленд характеризовал американскую внешнюю политику как проводимую с позиции беспристрастного нейтралитета и совершенно отличную от той своекорыстной политики, которой придерживаются более старые, но менее просвещенные страны. Он отвергал «любое отклонение от этой внешней политики, получившей одобрение истории, традиций и процветания нашей республики. Это – политика независимости, которой благоприятствует наше положение, которую оправдывает наше известное стремление к справедливости и на страже которой стоит наша мощь. Это – политика мира, которая соответствует нашим интересам. Это – политика нейтралитета, которая отвергает участие в распрях за рубежом, которая отказывается от притязаний по отношению к странам на других континентах и которая готова противостоять их вторжению в это полушарие».

Десятилетие спустя роль Америки в мире возросла, голос ее зазвучал более настойчиво, и соображения, касающиеся власти, вырисовывались все отчетливее. В 1895 году, во время пограничного спора между Венесуэлой и Британской Гвианой, госсекретарь Ричард Олни предупреждал Великобританию – тогда по-прежнему считавшуюся главной мировой державой – о неравенстве военных сил в Западном полушарии: «Сегодня Соединенные Штаты практически полновластны на этом континенте, и их указание является законом». «Неисчерпаемые природные богатства вкупе с изолированным географическим местоположением Америки делают ее хозяйкой положения и практически неуязвимой для любой другой страны или даже для всех прочих стран».

Теперь Америка была мировой державой, а не едва возникшей республикой на периферии мировой арены. Политика США отныне не ограничивалась нейтралитетом; Америка почувствовала себя обязанной перевести давно провозглашенную моральную значимость в более широкую геополитическую роль. Когда позднее в том же году колониальные подданные Испанской империи подняли на Кубе восстание, нежелание видеть полыхающий на пороге Америки антиимперский мятеж смешалось с убеждением, что Соединенным Штатам пора продемонстрировать способность и волю вести себя как великая держава – в то самое время, когда о значимости европейских государств судили отчасти по обширности их заморских империй. Когда в 1898 году в порту Гаваны при невыясненных обстоятельствах взорвался американский броненосец «Мэн», широкая поддержка требований военного вмешательства привела к объявлению президентом Мак-Кинли войны Испании, что стало первым случаем военного столкновения Соединенных Штатов с другой мировой державой за пределами своих границ.

Немногие американцы представляли себе, насколько иным окажется мировой порядок после этой «блестящей маленькой войны», как назвал ее Джон Хэй, тогдашний американский посол в Лондоне, в письме Теодору Рузвельту (только начинавшему приобретать вес политику-реформатору из Нью-Йорка). Всего через три с половиной месяца военного конфликта США изгонят Испанскую империю из стран Карибского бассейна, оккупируют Кубу и присоединят Пуэрто-Рико, Гавайи, Гуам и Филиппины. Оправдывая предпринятые действия, президент Мак-Кинли держался непреложных истин. Без тени смущения он представил войну, превратившую Америку в великую державу на двух океанах, как однозначно бескорыстную миссию. «Американский флаг установили на чужой земле не ради территориальных приобретений, – объяснял он фразой, которая красовалась на плакате, напечатанном по случаю его перевыборной кампании 1900 года, – а ради блага человечества».

Испано-американская война ознаменовала вступление Америки в ряды великих держав с их политикой и соперничеством, которыми она так долго пренебрегала. По своим масштабам американское присутствие ощущалось уже не на одном континенте: оно распространилось от Карибского региона до морей, омывающих Юго-Восточную Азию. В силу своих размеров, географического положения и ресурсов Соединенные Штаты наверняка оказались бы среди наиболее заметных глобальных игроков. Отныне другие державы, более «старые» и традиционные, уже ведущие споры о территориях и морских путях, на которые теперь распространились американские интересы, будут внимательно следить за поведением США и при случае противостоять их действиям.