Гэвин Брэнд Мой дорогой Холмс Этюд о Шерлоке глава четвертая мой дорогой Уотсон

Помимо факта, что это дело было первым, в котором принял участие Уотсон, главный его интерес заключается в том, с каким энтузиазмом погружается в проблему Скотленд-Ярд. Возможно, его сотрудники хотели произвести впечатление на своих заокеанских коллег, продемонстрировав, что способны найти убийцу Еноха Дж. Дреббера из Кливленда в Огайо. Но независимо от того, повлияло ли на это дело англо-американское соперничество, Скотленд-Ярд выбрал уникальную линию поведения, выдвинув для проведения дела двух своих лучших сотрудников, Лестрейда и Грегсона. Благодаря Холмсу убийца был найден, но, видимо, власти были не удовлетворены итогом дела, потому что эксперимент больше не повторялся. После этого Лестрейд и Грегсон пошли каждый своим путем, и мы больше никогда не находим их участвующими в одном и том же деле.

Возможно, на этой стадии уместно сказать несколько слов о Скотленд-Ярде и его представителях. Из них Дж.Лестрейд наиболее важен. Мы встречаемся с ним в описаниях по меньшей мере двенадцати дел. При этом он все еще в полном расцвете сил в 1902 году, во время истории с “Тремя Гарридебами”, хотя, если верить его собственным словам, он находился на службе уже двадцать лет в 1881 году, когда происходило действие “Этюда в багровых тонах”. К тому моменту, когда мы прощаемся с этим маленьким человечком, наделенным крысьей физиономией, мы знаем его уже почти так же хорошо, как и самого Уотсона, и с годами наша привязанность к нему возрастает. Он неизменно нуждается в том, чтобы Холмс направил его на верный путь, но после этого проявляет упорство и цепкость бульдога и, как не раз обнаруживал Холмс, он бесценный человек, когда вместе с ним попадаешь в переплет.

Следом за Лестрейдом, но далеко позади него, плетутся дородный Тобиас Грегсон и молодой Стэнли Хопкинс, восходящая звезда девяностых, каждый из которых участвует в расследовании четырех дел. Брэдстрит и агрессивный Питер Этелни Джонс встречаются дважды, из дюжины других инспекторов каждый появляется один раз.

Бедный Скотленд-Ярд! Его сотрудники неизменно сворачивают на ложный путь. Единственное, чему они научились за долгие годы, – это тому, что в беде на Холмса всегда можно положиться. Ироническое отношение профессионала по отношению к эксцентричному, но довольно удачливому любителю постепенно уступает место вынужденному уважению и восхищению. Грегсон в “Алом кольце” гораздо более уважительный коллега, чем Грегсон из “Этюда в багровых тонах”. Даже грубый Этелни Джонс из “Знака четырех” становится заметно мягче, когда мы вновь встречаем его тремя годами позже в “Союзе рыжих”. Но, возможно, лучший пример – добровольное воздаяние должного Холмсу Лестрейдом после успешного завершения дела о “Шести Наполеонах”.

“Много раз убеждался я в ваших необычайных способностях, мистер Холмс, но такого мастерства мне еще встречать не приходилось. Мы в Скотленд-Ярде не завидуем вам. Нет, сэр. Мы вами гордимся. И если вы завтра придете туда, все, начиная от самого опытного инспектора и кончая юнцом констеблем, с радостью пожмут вашу руку”.

Но если они и научились ценить Холмса по заслугам, то больше они не научились ничему. В 1903 году, когда Холмс уходит на покой, у них нет других идей касательно способов поиска преступников, кроме тех, что у них были в 1878 году, когда Холмс впервые привлек их внимание. Несмотря на его советы, они потерпели полную неудачу в попытках овладеть его методами, и можно сделать тягостный вывод, что после 1903 года количество не пойманных преступников в Лондоне и других местах должно было заметно возрасти.

Если еще раз вернуться к Уотсону, то надо сказать, что “Этюд в багровых тонах” раскрыл ему глаза на дивный новый мир. Ожидая, когда его здоровье пойдет на поправку, а на горизонте появится выгодная практика, он решил написать отчет о деле, в котором недавно принял участие. Он неторопливо занимался этим на протяжении 1881 года и в течение этого года принимал весьма небольшое или вовсе никакого участия в деятельности Холмса.

Поскольку сам он нигде прямо не говорит о том, что 1881 год прошел именно так, это возлагает на нас обязанность обосновать наше предположение. В качестве обоснования мы предлагаем явно подразумеваемый подтекст пассажа, открывающего “Пять апельсиновых зернышек”.

“Когда я просматриваю свои заметки о Шерлоке Холмсе за период с 1882 по 1890 год, я нахожу так много интересных и необычных дел, что просто не знаю, какие выбрать”.

Почему пропущен 1881-й? Очевидно, потому, что “Этюд в багровых тонах” был единственным делом этого года, о котором у Уотсона были заметки. После этого дела ему больше не было необходимо тактично удаляться в спальню, когда к Холмсу приходил клиент, как это вошло у него в привычку в течение первых недель. Из “Желтого лица”, действие которого происходит в следующем году, мы узнаем, что он присутствовал при многих таких беседах. Но, возможно, он не принимал участия в дальнейших событиях и, во всяком случае, не оставил о них заметок. Идея постоянного партнерства еще не пришла на ум ни Холмсу, ни Уотсону.

К концу года он окончил свое повествование, озаглавленное “Этюд в багровых тонах”, и показал его Холмсу. Несмотря на позднейшую критику [“Знак четырех”], Холмс получил настолько сильное впечатление, что предложил (или согласился с предложением), чтобы отныне Уотсон вел записи о его наиболее интересных и важных делах. С этого времени Уотсон стал полномочным хроникером Холмса, хотя его первенец, “Этюд в багровых тонах”, не был опубликован до 1887 года.

В марте 1882 года происходит случай с “Желтым лицом”. Как и во многих более ранних случаях, Уотсон указывает сезон, но возлагает на нас обязанность уточнить год. Кое-какие детали указывают на то, что это было очень раннее дело. Нам сообщается, что Холмс редко занимался тренировкой ради тренировки, но однажды ранней весной он был в такой расслабленности, что отправился с Уотсоном прогуляться в парк, где на вязах пробивались первые хрупкие зеленые побеги. Было около пяти, когда они вернулись, чтобы обнаружить, что упустили нового клиента. Устав ждать, он ушел, оставив после себя лишь трубку. Трубки для Холмса, конечно, оказалось вполне достаточно, чтобы осуществить сказочно точную реконструкцию портрета клиента. Но реконструированный клиент все же отсутствовал, и Холмс с упреком заметил Уотсону: “Вот вам и погуляли среди дня!”

Видимо, это был первый случай, когда они стали прогульщиками. На протяжении 1881 года Холмс оставался дома, когда не занимался каким-либо делом, чтобы не упустить многообещающего клиента. Было бы чрезмерным требовать от него ограничиваться пределами своей квартиры в течение двух лет подряд, чтобы получить два полных года от января 1881-го до марта 1883-го. Мы с уверенностью можем принять предположение, что он поддался искушению в первый заманчивый весенний день 1882 года.

Следующее свидетельство того, что это очень ранний случай, содержится в восклицании Холмса: “Мне позарез нужно какое-нибудь дело” [В переводе Н.Вольпин – “какое-нибудь интересное дело”. – Прим. перев.]. Это был кризис. Холмс еще не утвердился на своих позициях полностью. Вскоре его репутация стала такой, что плохие периоды, когда клиенты были редкостью, остались в прошлом.

Он помнил, что дела, которые он вел, оканчивались провалом и до того, как он переехал на Бейкер-стрит, но, возможно, это была первая неудача после того, как началось его знакомство с Уотсоном. Отсюда его последнее замечание, обращенное к доктору: “Если вам когда-нибудь покажется, что я слишком полагаюсь на свои способности или уделяю случаю меньше старания, чем он того заслуживает, пожалуйста, шепните мне на ухо: ‘Норбери’ – и вы меня чрезвычайно этим обяжете”.

Летом того же года последовал “Случай с переводчиком”. Здесь нам снова сообщают о сезоне, но заставляют дедуцировать год. Здесь мы впервые встречаемся со старшим братом Шерлока, Майкрофтом, кем-то вроде Шерлока на государственной службе, равным ему в наблюдении и дедукции, но без его энергии или честолюбия. Он не может побеспокоить себя ради проверки своих выводов и скорее согласится, чтобы его считали неправым, чем причинит себе беспокойство, доказывая, что был прав. Он может решить проблему, но не в состоянии разрабатывать практические вопросы, которые необходимы, чтобы довести дело для суда и вынесения приговора.

Ясно, что с таким человеком можно было сделать лишь одно. Он должен был быть помещен под полный контроль британского правительства. В действительности, как определяет Холмс, “он и есть само британское правительство” [В переводе новеллы “Чертежи Брюса-Партингтона”, выполненном Н.Дехтеревой, – “подчас он и есть само…”. – Прим. перев]. В самом центре лабиринта Уайтхолла находился Майкрофт, контролирующий и направляющий все. “Ему вручают заключения всех департаментов, он тот центр, та расчетная палата, где подводится общий баланс. Остальные являются специалистами в той или иной области, его специальность – знать все. Предположим, какому-то министру требуются некоторые сведения касательно военного флота, Индии, Канады и проблемы биметаллизма. Запрашивая поочередно соответствующие департаменты, он может получить все необходимые факты, но только Майкрофт способен тут же дать им правильное освещение и установить их взаимосвязь. … Не раз одно его слово решало вопрос государственной политики” [“Чертежи Брюса-Партингтона”].

Майкрофт Холмс, кажется, родился слишком рано. Живи он пятьюдесятью годами позже, он бы оказался в мире, более подходящем для его талантов.

Особая роль Майкрофта в британской политике не была раскрыта Уотсоном во времена “Случая с переводчиком”. В тот раз он был представлен всего лишь как человек, который ревизует книги некоторых правительственных департаментов. Шерлок ждал до случая с “Чертежами Брюса-Партингтона”, который имел место на третьей неделе ноября 1895 года, прежде чем посвятил Уотсона в тайну. К 1895 году Уотсон располагал лишь смутным воспоминанием о “Случае с переводчиком”, которое наводит на мысль, что между этими двумя делами должен был располагаться весьма продолжительный промежуток.

Причины такой таинственности Шерлок объясняет следующим образом: “В то время я знал вас недостаточно близко. Приходится держать язык за зубами, когда речь заходит о делах государственного масштаба”. Это, как мы полагаем, дает нам основание нас отнести это дело к 1882 году. К этому времени они жили на одной квартире около восемнадцати месяцев. Если бы к концу первых двух лет Холмс испытывал сомнения относительно своего товарища, он, возможно, принял бы меры, чтобы ограничить их сотрудничество, и покинул бы Бейкер-стрит. Ко времени дела о “Конце Чарльза Огастеса Милвертона” Холмс приобрел такую уверенность в благоразумии Уотсона, что показал ему в витрине магазина фотографию женщины, которую они оба видели в момент совершения ею убийства, при этом под фотографией стояло имя жены известного аристократа и государственного деятеля. Это было, как мы покажем через некоторое время, в январе 1883 года.

Третье основание для того, чтобы не относить это дело к периоду позже лета 1882-го, мы находим в первом предложении: “За все мое долгое и близкое знакомство с мистером Шерлоком Холмсом я не слышал от него ни слова о его родне и едва ли хоть что-нибудь о его детских и отроческих годах”. Восемнадцать месяцев в самом деле долгое время для того, чтобы жить с человеком под одной крышей и не узнать, что у него есть брат. Удлинить этот период еще на год невозможно, разве только у Холмса были причины скрывать своего брата, а в этом случае он не предъявил бы его никогда.

Против этих трех оснований отнести дело к лету 1882-го можно представить слова, сказанные Майкрофтом Уотсону. “С тех пор, как вы стали биографом Шерлока, я слышу о нем повсюду”. Поскольку первая публикация, “Этюд в багровых тонах”, появилась в декабре 1887-го, это замечание не могло быть сделано по меньшей мере до 1888-го. Но к этому моменту Уотсон женился и не жил на Бейкер-стрит, чего нельзя сказать о “Случае с переводчиком”.

Наиболее вероятное объяснение заключается в том, что не Майкрофт сделал Уотсону этот комплимент, а какой-либо клиент Холмса, и произошло это вскоре после того, как отчеты Уотсона начали публиковаться. Уотсон был польщен и захотел зафиксировать эти слова, признававшие за ним вклад, который он внес в формирование репутации Холмса. Однако, к несчастью, этот клиент советовался с Холмсом по поводу глупого, неинтересного дела, о котором Уотсон не имел повода рассказать. Соответственно он, сделав выписку из своих заметок, перенес эпизод из дела, случившегося в тот раз, в “Случай с переводчиком”. Мы не можем осуждать его за это.

Следующие два дела, которые нас интересуют, ранее не рассматривались в одном ряду с предыдущими, но могут быть разобраны вместе с ними, поскольку имеют несколько точек пересечения. Это “Конец Чарльза Огастеса Милвертона” и “Пестрая лента”. В каждом из них мы встречаем попавшую в беду леди, которую преследует демонический мерзавец; в каждом находим более или менее незаконное проникновение Холмса и Уотсона в дом злодея, и в каждом полная волнений ночь достигает кульминации в момент насильственной и неожиданной смерти злодея.

“Милвертон” сталкивает нас с проблемой того же рода, что “Желтое лицо” и “Случай с переводчиком”. Уотсон по видимости не женат и живет на Бейкер-стрит. Но выбор у нас здесь даже больший, чем в двух указанных случаях, потому что оба этих произведения были опубликованы в 1893-м и, следовательно, должны повествовать о периоде до первого брака Уотсона, “Милвертон” же был опубликован в 1904 году и, следовательно, его события могли иметь место после окончания первого брака. Единственная доступная нам информация, как обычно, время года. Это зима.

“Пестрая лента” по контрасту не представляет собой проблемы. Дело произошло в апреле 1883-го, это одна из немногих бесспорных дат раннего периода.

Теперь рассмотрим в каждом случае сцену, которая происходит, когда принимается решение проникнуть в лагерь врага. В “Пестрой ленте” Холмс почти беспечен, когда говорит, что они должны провести ночь в доме доктора Гримсби Ройлотта в Сток-Моране, графство Суррей.

“ – Право, не знаю, брать ли вас сегодня ночью с собой! Дело-то очень опасное.

– А я могу быть полезен вам?

– Ваша помощь может оказаться неоценимой.

– Тогда я непременно пойду.

– Спасибо”.

На этом, без дальнейших возражений, дело и оканчивается. Сравните это с конференцией, которая имеет место, когда принято схожее решение проникнуть в дом Чарльза Милвертона, Аплдор-Тауэрс в Хемстеде. Она описывается более чем на двух страницах. Уотсон потрясен этой идеей и просит Холмса подумать о том, что он делает. Следует долгая дискуссия. Холмс все же решает идти. Тогда Уотсон заявляет, что он тоже идет. Теперь очередь Холмса протестовать, но Уотсон стоит на своем и грозит Холмсу выдать его полиции, если тот не разрешит сопровождать его. “Вы не можете мне помочь”, говорит Холмс. (Сравните с: “Ваша помощь может оказаться неоценимой”). Наконец решено, что оба пойдут, и с волнением и энтузиазмом двух людей, осуществляющих свое первое незаконное вторжение, они погружаются в оживленный разговор о технических деталях никелированных фомок, алмаза для резания стекла, отмычек, бесшумных башмаков и масок из черного шелка.

Но каков был сравнительный риск двух этих предприятий? Исследуем вопрос об обитателях двух домов. В Аплдор-Тауэрс обитал Чарльз Огастес Милвертон, внешне напоминающий мистера Пиквика, но (в отличие от мистера Уинкля) знавший, как обращаться с ружьем. Здесь имелась довольно грозная собака, но Холмс, возможно помня о своем опыте общения с собакой в колледже, позаботился заранее переодеться рабочим и завести знакомство с горничной Милвертона Агатой с тем результатом, что юная леди, по очевидным причинам, побеспокоилась, чтобы животное рано запирали на ночь. Вдобавок штат Милвертона включал большое количество верных секретарей, горничных и помощников садовника.

Личный состав Сток-Морана возглавляет доктор Гримсби Ройлотт в черной шляпе, сюртуке, высоких гамашах и с охотничьим хлыстом. Его шляпа задевает косяк входной двери, так что его рост не может быть меньше шести футов. Его большое лицо было иссушено тысячей морщин, сожжено дожелта солнцем и отмечено каждой дурной страстью, в то время как его глубоко посаженные желчные глаза и высокий, тонкий, костистый нос придавали ему вид хищной птицы. Он владел гепардом, у которого была обескураживающая привычка выть в саду по ночам. Следующий в списке – павиан, похожий на отвратительного и перекошенного ребенка, также ночной завсегдатай сада. Последняя по списку, но не по значению – сама смертельная “пестрая лента”.

Будет ли какой-нибудь разумный взломщик колебаться, выбирая между двумя домами? Лучше давайте ему каждый раз знакомые ужасы Хемстеда, чем зоопарк Сток-Морана!

Почему же тогда Холмс и Уотсон гораздо больше суетятся из-за Хемстеда, чем из-за Сток-Морана? Очевидно, потому, что вылазка в Хемстед была их первым деянием такого рода и, выйдя из него невредимыми, они отправляются в Сток-Моран с уверенностью опытных людей.

Это означает, что эпизод с Милвертоном имел место до апреля 1883-го года. Но он вряд ли мог иметь место раньше только что окончившейся зимы, потому что Холмс говорит: “Мы несколько лет жили в одной комнате”. К этому времени они жили в ней приблизительно два года – период, который едва ли можно обозначить выражением “несколько лет” при обычном стиле речи. Но представления Уотсона о времени всегда были скорее неопределенными, и есть возможность, что он неточно цитирует Холмса, который на самом деле сказал “некоторое время”.

На этом этапе, может быть, будет удобно рассмотреть доказательство мистера Белла, который настаивал, что правильная дата дела Милвертона – февраль 1884-го. Во-первых, он полагает, что оно случилось в первые годы, когда Холмс и Уотсон были еще достаточно молоды, чтобы взобраться на стену высотой в шесть футов и пробежать две мили через Хемстедскую пустошь, не останавливаясь, хотя и были одеты во фраки и пальто. Хотя мы согласны, что в это время они были молодыми людьми, очень сомнительно, чтобы бег в две мили без остановки мог иметь место. Потому что Холмса и Уотсона, видимо, не преследовали за пределами сада, и, хотя человек может пробежать четверть мили, прежде чем обнаружит, что за ним не гонятся, бег в две мили без остановки в таких обстоятельствах был бы фантастикой. Когда Уотсон подробно описывал дело много лет спустя, его память, возможно, сыграла с ним шутку, которая и привела к этому преувеличению.

Из-за выражения “несколько лет” мистер Белл считает, что 1883-й год – слишком ранняя дата, и, исключая неподходящие даты, доходит до февраля 1884-го. Мы можем только повторить, что нельзя поверить, будто два человека, так успешно справившиеся с “Пестрой лентой” в апреле 1883-го, могли столько спорить, прежде чем помериться силами с Милвертоном десятью месяцами позже.

Теперь нужно рассмотреть метод мистера Белла при определении месяца, который должен быть декабрем, январем или февралем. Сначала он исключает декабрь любого года на том основании, что браки редко заключаются в Рождественский пост. Напомним, что граф Доверкорт и леди Ева Брэкуэлл должны были пожениться 18-го числа текущего месяца, а 18-е декабря выпадает на Рождественский пост. Тут мы снова должны вступить в прения. Исследование объявлений о браках в “Таймс”, опубликованных в течение этого периода, показывает, что многие браки заключались в течение Рождественского поста. Их было, может быть, несколько меньше, чем в январе и феврале, но и это не очевидно. Нет какого бы то ни было повода принять гипотезу, что граф или его невеста были очень ортодоксальны в соблюдении религиозных предписаний. Декабрь не может быть исключен на этих или других основаниях.

С оставшейся частью доказательства мистера Белла мы полностью согласны. Он указывает, что месяц должен был быть таким, где 13-е, 14-е и 18-е были буднями. Это дедуцируется следующим образом:

13-е. Милвертон говорит Холмсу, что если деньги не будут уплачены 14-го, 18-го свадьбы не будет. Когда решено проникнуть к Милвертону, Холмс говорит, что следующий день будет последним, когда можно уплатить. Вторжение, следовательно, было осуществлено в ночь после 13-го, которое должно быть будним днем, потому что Холмс и Уотсон надевают фраки, чтобы иметь вид людей, возвращающихся из театра.

14-е. Утром, следующим за вторжением, Холмс берет Уотсона в магазин на Оксфорд-стрит и показывает ему фотографию леди, которую они видели прошлой ночью. Это не могло случиться в воскресенье, потому что в викторианские времена ставни в магазине были бы опущены.

18-е. День свадьбы.

Мы уже представили доказательства для тезиса, что дело произошло зимой 1882-го – 1883-го. Все, что теперь остается, – это приложить произведенное исследование к трем рассматриваемым месяцам. Если мы так поступим, январь и февраль отпадут. Следовательно, событие, которое всегда будет памятным в истории Хемстеда, произошло в декабре 1882-го.
[1951]
Перевод П.А.Моисеева

_______________________________________________

On a winter’s morning in 1881 we have X working in the chemical laboratory at Barts and wondering where he can find someone to share some rooms which he has found in Baker Street; we have Y standing in the Criterion Bar and wondering where he can find some rooms which are less expensive than his present quarters and we have Z, also in Barts, who is not interested in the question of rooms at all, but is merely wondering where he will go for a drink before lunch. Z knows about X and his requirements. He knows Y too but has not seen him for some time. What are the odds against Z steering a straight and undeviating line from Barts to the Criterion Bar, avoiding all the pit­falls, false turnings and Vanity Fairs that lie strewn across his path and bringing Y back in triumph to Barts?

We should think it would be somewhat improbable to say the least of it, unless of course we have an equa­tion in which X = Holmes, Y = Watson and Z = young Stamford, one of the great contact men of history.

At all events young Stamford did decide to go to the Criterion Bar for his aperitif and he encountered an old acquaintance for whom he had previously officiated as a dresser at Barts, one John H. Watson, whose military career had recently come to a close as a result of a Jezail bullet wound in the shoulder¹, or the leg², or both, followed by an attack of enteric fever at the base hospital at Peshawar. In the circumstances he can hardly be accused of exaggeration when he says that his wound occurred at ‘the fatal battle of Maiwand’.

Watson took Stamford off to lunch at the Holborn and asked him during the meal whether he knew of any lodgings suitable for one whose purse was not his strongest point. Stamford at once proposed an adjourn­ment to Barts. The great moment had at last arrived: ‘Dr. Watson, Mr. Sherlock Holmes’. What did they think of each other at first sight? Watson very soon after the meeting at Barts recorded his impressions of Holmes. Holmes about the same time gave a short description of Watson in order to explain how he knew that he had recently returned from Afghanistan. The two pen pictures make an interesting contrast. Here is Holmes as seen by Watson.

‘In height he was rather over six feet, and so exces­sively lean that he seemed to be considerably taller. His eyes were sharp and piercing, save during the intervals of torpor to which I have alluded; and his thin hawk-like nose gave his whole expression an air of alertness and decision. His chin, too, had the promi­nence and squareness which mark the man of deter­mination. His hands were invariably blotted with ink and stained with chemicals, yet he was possessed of extraordinary delicacy of touch…’

‘Here is a gentleman of a medical type, but with the air of a military man. Clearly an army doctor, then. He has just come from the tropics, for his face is dark, and that is not the natural tint of his skin, for his wrists are fair. He has undergone hardship and sickness, as his haggard face says clearly. His left arm has been injured. He holds it in a stiff and unnatural maimer. Where in the tropics could an English army doctor have seen much hardship and got his arm wounded? Clearly in Afghanistan’.

So this strangely assorted pair set up house together in 221b Baker Street. As for Stamford, his mission in life accomplished, he fades for ever from our view. So far as our records are concerned neither Holmes nor Watson ever referred to him again. It was he who made Baker Street. Yet Baker Street knew him not. His last remark to Watson was prophetic. ‘I’ll wager he learns more about you than you do about him’.

It did indeed take Watson some considerable time to get to know Holmes. Whilst in some subjects such as chemistry Holmes was obviously brilliant, he appeared to be at first sight abysmally ignorant in others. Watson was so intrigued with these variations that he made an analysis of Holmes’s knowledge, or lack of knowledge. The first two items, literature and philosophy, were both assessed as ‘Nil’.

But in The Sign of Four alone we find Holmes either quoting or referring to Carlyle, Goethe, Jean Paul and Winwood Reade. He concludes A Case of Identity with the remark that there is as much sense in Hafiz as in Horace. In The Boscombe Valley Mystery he reads Petrarch on a train journey and insists on talking about George Meredith when Watson wants to discuss the case. He quotes Shakespeare in The Red Circle and else­where, Flaubert in The Red-Headed League and Thoreau in The Noble Bachelor, and Mr. Vernon Rendall¹ has unearthed three further quotations, all unacknow­ledged, from Tacitus in The Red-Headed League, Boileau in A Study in Scarlet and La Rochfoucauld in The Sign of Four.

The reason for this very low literary assessment by Watson seems to have been that Holmes had told him in their very early days together that he had never heard of Carlyle. We do not know the circumstances in which this remark was made, but probably it was at a time when Holmes wanted to give his whole attention to a case, as yet unsolved, and simply could not be bothered to be drawn into a discussion about Carlyle or anything else. He had a time for everything and this was not a time for a discussion on Carlyle.

He cannot have been an easy living companion. Watson records in despair that he kept his cigars in the coal-scuttle, his tobacco in a Persian slipper and his unanswered correspondence transfixed by a jack-knife to the centre of the mantelpiece². The cigars and tobacco might have escaped notice, but this cannot be said of the jack-knife and as no visitor to Baker Street ever appears to have made any comments it would seem that this particular idiosyncrasy must have been of short duration. Nor apparently was any visitor suffi­ciently indiscreet to comment on the V.R. pattern of bullet marks on the wall. It would seem then that he chose the sitting-room and not his own bedroom for his exhibition of patriotic markmanship, for Watson, not without justification, felt that neither the atmos-
¹ The Limitations of Sherlock Holmes: Baker Street Studies.

² The Musgrave Ritual.
phere nor the appearance of ‘our room’ were improved by it.

Then again there was his unfortunate addiction to cocaine. He was partaking of this as early as 1882¹ and by the beginning of 1887 his consumption had increased to three doses per day². Watson then seems to have made a belated effort to effect a cure and Holmes was gradually weaned from the drug mania³. But in March 1897 he was ordered to take a rest as his health showed signs of breaking down, ‘in the face of constant hard work of a most exacting kind, aggravated perhaps by occasional indiscretions of his own’⁴, and as late as December 1897 Watson had some anxiety lest the fiend was not dead but sleeping³. After that date there is no further reference to drugs. We can only conclude that the doses must have been much more dilute than Watson imagined they were, as they seem to have had little permanent ill effect upon his health at any time. Even the short enforced retirement in 1897 seems to have been due in the main to overwork rather than to drugs.

It is curious that in the first five years Watson should have made no attempt to effect a cure. He tells us² that although he often felt that he must protest, he lacked the courage to do so in the face of Holmes’s cool, nonchalant manner, and so month after month passed by and he took no action. This inertia, which would be surprising in a layman, seems even more remarkable in a doctor. But then Watson was a very remarkable doctor.

In spite of certain indications to the contrary we believe that his heart was never at any time before

The first case is The Engineer’s Thumb which took place after Watson’s marriage when he was in practice near Paddington Station. When the unfortunate Victor Hatherley arrives one morning at his surgery minus a thumb, Watson’s first act is to dress the wound. He could hardly have done less. But having done so, instead of packing the patient off to his bed as any other doctor would have done, Watson bundles him into a hansom and rushes him round to Baker Street to inter­view Holmes. It is Holmes, not Watson, who settles the engineer on a sofa with a pillow under his head and a glass of brandy within his reach, who tells him to lie still and make himself at home, to tell his story but stop whenever he is tired. Watson makes no comment. So far as he is concerned Hatherley has ceased to be a patient and has become a character in a Sherlock Holmes case.

One would have thought that a man who had had no normal sleep the night before, had narrowly escaped being crushed to death, had been the victim of a murderous attack in which his thumb had been ampu­tated by a butcher’s cleaver, had fallen from the upper floor window of a house and had been left lying uncon­scious for several hours, his clothes sodden with dew and his coat-sleeve drenched with blood, might, with advantage, at this stage have retired to his bed. But no, within three hours he is in a train accompanied by Holmes, Watson, Inspector Bradstreet and a plain­clothes man heading once more for Eyford, in Berk­shire, the scene of the previous night’s adventure, and it is not until the mystery has been finally solved that the unfortunate man is allowed to retire to a much-needed rest.

An even more remarkable example of the triumph of Watson the biographer over Watson the doctor is encountered in The Resident Patient. Holmes and Watson arrive at Dr. Percy Trevelyan’s house to find Blessing­ton, alias Sutton, hanging by his neck from a cord attached to a hook on the ceiling. Surely the first act of a doctor, or indeed of anyone else, would be to cut him down and to endeavour immediately to restore his respiration before it was too late. Instead the body is allowed to remain hanging whilst Holmes first questions Inspector Lanner and then examines the cigar-ends, the lock, the key, the bed, the carpet, the chairs, the mantelpiece, the body and the rope. Only after all this has been done is the body cut down.

It must of course be admitted that Holmes and Watson were not the first arrivals on the scene of the crime. The discovery was made by Dr. Percy Trevelyan, the distinguished author of a monograph upon obscure nervous lesions which had won the Bruce Pinkerton¹ medal. His failure to take any remedial action was of course even more negligent than Watson’s, and a similar criticism must be made of Inspector Lanner of Scotland Yard, who had also been called in before Holmes and Watson arrived. Lanner never appears again in any subsequent case. Nor, for that matter, does the author of the monograph upon obscure
¹ In spite of considerable research we have been unable to discover any connection between this gentleman and Bruce-Partington, the inventor of the submarine.
nervous lesions. We cannot help feeling that at the inquest the coroner must have made some fairly caustic comments.

In fairness, however, to Watson it must also be recorded that he acted with much greater promptness in similar circumstances a year later in the case of The Stockbroker’s Clerk. Realizing that Beddington had only been hanging for a few seconds, Holmes and Watson lost no time in releasing him and managed to save his life. But whereas Blessington of The Resident Patient was the victim of a murder who wanted very much to live, Beddington of The Stockbroker’s Clerk had been thwarted in an attempt to commit suicide. Pre­sumably therefore Mr. Beddington in this world and Mr. Blessington in the next are both regarding the final result with considerable dissatisfaction.

A further indication of Watson’s limitations as a medical man is afforded by his failure to detect the imposture when Holmes was shamming illness in the cases of The Reigate Squires and The Dying Detective.

But whatever may have been his deficiencies as a doctor, few people could tell a story as well as Watson. He was admirably equipped to record Holmes’s exploits and before long the inevitable happened. He had no intention of acting in this capacity when they first met. Holmes’s occupation was unknown to him and presumably he was simply waiting until his health improved and a favourable opportunity occurred to purchase a practice. But within a few weeks Holmes had disclosed to him that he was a detective and Watson had himself assisted him in a case. Hence­forward his main object was to act as Holmes’s chronicler. For the time being, he abandoned his attempts to acquire a practice. After his marriage, it is true, he did make a belated start, but he was always ready the moment that Holmes’s summons came to throw over his patients and return headlong to Baker Street, and there can be little doubt that this was a wise and far-sighted course.

Before long he was busily engaged in writing up innumerable cases, though six years were to elapse before the first of these, A Study in Scarlet, appeared in print. In Thor Bridge he tells us of a travel-worn and battered tin dispatch-box with the name John H. Watson, M.D., Late Indian Army, painted on the lid which is (or was) in the vaults of Cox & Co., at Charing Cross. This box is (or was) crammed full with records of unpublished cases. They were apparently for the most part rough notes, for he speaks of ‘editing them’. He had no time to write a case in its final form imme­diately after he had dealt with it. Before he could do so he would be called away by a later case.

When it came to the final revision he had to rely on his original notes, supplemented by his memory. Sometimes these were inadequate. He would guess dates which he had omitted to note, and the guess was not always accurate. His writing was frequently inde­cipherable, especially his figures. His “9” resembled an “8” and his “4” could be mistaken for a “2”. His proof correction was perfunctory, to say the least of it. He could, for instance, pass a page on which a horse-race was referred to, first as ‘the Wessex Cup’ and later as ‘the Wessex Plate’¹.

Inaccuracies of this sort did not trouble him. Nor apparently did they trouble Holmes. His criticism was not that Watson was inaccurate, but that he romanti-
¹ Silver Blaze.
cized. Here for instance, is Holmes’s opinion of A Study in Scarlet:

‘Honestly, I cannot congratulate you upon it. Detec­tion is, or ought to be, an exact science, and should be treated in the same cold and unemotional manner. You have attempted to tinge it with romanticism, which produces much the same effect as if you worked a love story or an elopement into the fifth proposition of Euclid’¹.

Fortunately Watson completely disregarded this advice. If he had taken it we might have missed such masterpieces as The Man with the Twisted Lip and The Hound of the Baskervilles.

Did Holmes ever regret his decision to make Watson his chronicler? If so, it was in vain. Fate had decreed that they should be for ever linked together. The wheels of chance had begun to spin; the wheels of a hansom conveying these two strangely assorted companions through the fog-bound streets of Victorian London post-haste to the scene of some bizarre crime. The dispatch box which was later to find its way to the vaults of Messrs. Cox & Co. was still invitingly empty, but it would not remain empty much longer. If that box and its contents are still in existence there is a job waiting for somebody.