Гиляровский Владимир Алексеевич
жүктеу/скачать 0.99 Mb.
|
|
Ряд разнообразных ролей: и Марфинька в "Царской невесте", и Весна в "Снегурочке", и Катерина в "Грозе", и Альдара в "Сумасшествии от любви", Жанна Д'Арк, Лауренция... Теперь, перечитав целые книги о Марии Николаевне, я вспоминаю Петра Платоновича, слышу его тихий, восторженный голос... Вспомнил я первые те слова его и 2 мая 1920 года, в великий день всенародного чествования Марии Николаевны в Малом театре, через сорок лет вспомнил. Я сидел на сцене среди депутаций и вместо приветственной речи, под влиянием общего восторга, памятуя вещее слово незабвенного Петра Платоновича, приветствовал великую артистку тут же на программе набросанным экспромтом:
Полвека славы, Красивой жизни. Одна, одна Вы У нас в отчизне. Без перемены Тогда и ныне Вы русской сцены Одна богиня. Одна, одна Вы У нас в отчизне В сияньи славы Кипучей жизни!
И вспомнилось мне когда-то услышанное от П. П. Мещерского вещее слово: - Это восходящая звезда! Тогда для меня, еще молодого актера, увлеченного сценой, она уже явилась великой артисткой, хотя я увидел ее только на один миг: сверкнул и сейчас розовый профиль в морозный день на бриллиантовом фоне солнечного снега... Через несколько дней совершенно неожиданно я увидел эту восходящую звезду в окружении светил, ярче всех засиявшую для меня. Это было в Московском артистическом кружке. По случаю болезни двух главных артистов отменили спектакль и решили заменить его музыкально-литературным вечером, программа которого была составлена на утренней репетиции, участвующие частью приглашены тут же, а если кто не явится, легко было заменить кем-нибудь из провинциальных известностей, из которых каждому было лестно выступить на московской сцене. А. М. Максимов сказал, что сегодня утром приехал в Москву И. Ф. Горбунов, который не откажется выступить с рассказом из народного быта, С. А. Вельская и В. И. Родон обещали дуэт из оперетки, Саша Давыдов споет цыганские песни, В. И. Путята прочтет монолог Чацкого, а П. П. Мещерский прямо с репетиции поехал в "Щербаки" пригласить своего друга - чтеца П. А. Никитина, слава о котором гремела в Москве, но на сцене в столице он ни разу не выступал, несмотря на постоянные приглашения и желание артистов Малого театра послушать его. В числе последних была и М. Н. Ермолова, сама прекрасная чтица, давно мечтавшая о Никитине. Дирекция успокоилась, потому что такой состав сохранял сбор, ожидавшийся на отмененную "Злобу дня", драму Потехина, которая прошла с огромным успехом год назад в Малом театре, но почему-то была снята с репертуара. Главную женскую роль тогда в ней играла Ермолова. В провинции "Злоба дня" тоже делала сборы. Но особый успех она имела потому, что в ней был привлекателен аромат скандала. Открыто говорили, что три действующих лица списаны с натуры: петербургский крупный делец барин ...ищев, московский миллионер, разбогатевший на железнодорожных подрядах Петр Ионыч Губонин и его сын Сережа, которого знали посетители модных ресторанов, как вообще знали там молодых купеческих сынков, не жалевших денег на удовольствия. Потехин отнекивался, когда ему указывали, что он вывел известных людей, но ему трудно было оправдаться - в афише печатными буквами стояло опровержение, разбивавшее его самозащиту: "Градищев - железнодорожный деятель, подрядчик Хлопонин и Сергей Петрович, сын его". Какие созвучия фамилий! А главное вот - Сергей Петрович! Сережа! По пьесе Хлопонин хочет женить своего сына на дочери Градищева, в которую тот влюбился, но которая, в свою очередь, влюблена в другого. В этом и драма. Пользуясь запутанными обстоятельствами Градищева, который приехал к нему, товарищу по подрядам, с просьбой выручить его деньгами, Хлопонин обещает, но взамен просит выдать дочь за своего Сережу. Градищев считает себя оскорбленным таким предложением и, рассерженный, выходит из кабинета миллионера, не простившись с хозяином и хлопнув дверью. Оставшись один, Хлопонин расстегивает свой долгополый сюртук, вынимает толстый бумажник, хлопает по нему ладонью и самодовольно бросает вслед оскорбленному барину: - Придешь! Этот конец второго акта имел особенно бешеный успех в Москве. Пьеса написана прекрасно, кончается драмой и смотрится великолепно. - Как живой Петр Ионыч! - кинул кто-то на первом спектакле крылатое слово, и на другой день весь город, так и живущий сплетнями, задыхался от смеха: - Как Губонина-то процыганили! - Да что ты? - И сюртук долгополый, и золотая цепь через шею, и сапоги бутылками! ну как есть живой! И ухватка вся его! И Сережа его... Ну как есть купецкий сынок! Губонин был крупный миллионер, начавший свою деятельность сперва десятником при постройке Московско-Рязанской железной дороги, а потом подрядчиком, забравшим и земляные работы по поставке камня, и наконец сделался владельцем крымской жемчужины - Гурзуфа. - Это моя любовница, - говорил он про Гурзуф и распивал чаек под пушкинским кипарисом, под которым лично для себя беседку выстроил... После его смерти наследники под этим кипарисом расплескивали, угощая друзей, "пену сладких вин" гурзуфских виноградников, пока не расплескали и самый Гурзуф и отцовские миллионы. Да и нетрудно было расплескать миллионы. Два сына Губонина были люди некоммерческие. Отцовское дело было с убытком ликвидировано. Гурзуф продан, из своего дома пришлось выехать на квартиру, и братьев разорили ростовщики. Первое время, пока еще были средства, братья жили широко. Благотворительные генералы и дамы-благотворительницы обирали их вовсю, да вообще у них никому отказу не было в деньгах. Сейчас, когда я это пишу, жив в Москве старик, который рассказывает, что только благодаря младшему Губонину он не погиб. В Москве в то время славился ростовщик А. Д. Кашин, кругом Гарпагона с него пиши. Огромного роста, сухой и костистый, в долгополом сюртуке, черномазый, с ястребиными глазами, он с часу дня до позднего вечера пребывал ежедневно в бильярдной Большой московской гостиницы, играл по рублику партию на бильярде, причем кия в руки не брал, а мазиком с "ярославским накатом". Игру он сводил наверняка, да кто из клиентов отказался бы проиграть ему рубль в ожидании от него переписки векселя. Он прямо царил в бильярдной и главенствовал. - Вот туда-то я и пошел,- рассказывал старик.- Поставил в бланк, на векселе в восемьсот рублей, родственника выручил,- он возьми да умри! Значит, с меня получать. А я бухгалтером на ста рублях служил, семья большая, сбережений ни рубля, а вексель у Кашина. Вхожу в бильярдную. Он, длинный, стоит у бильярда с мазиком в руках, зверски хохочет. А из-под бильярда вылазит красный весь толстяк в черном, измазанном пылью сюртуке, известный всей гулящей Москве бывший купец Емельянов, Иван Иванович. Он тогда уже был "на прогаре" и просил о переписке векселя, а Кашин над ним издевался. Проиграл, стало быть, он Кашину рубль и пролазку. Оглянулся Кашин на меня, не дал мне даже поздороваться и кричит: "Срок помнишь - хорошо! Ну становись по целковому, бери кий!" "Да я сроду и в руках его не держал". "Черт с тобой! Пойдем за мной". Приводит в комнату рядом. Это, так сказать, его контора, зовет полового: "Федя, дай чаю полпорции с медом. Получи с них". Я заплатил полтинник. "Ну, принес деньги? Давай". "Нет у меня денег, выручите как-нибудь, Александр Данилыч!" "Уж это ты судебного пристава проси, когда опишет..." Я в ужасе, чуть не плачу - рассказываю о своих злоключениях, а он прихлебывает чай да только одно слово и говорит: "Бывает... Бывает". А потом встал, пошел в бильярдную - а там уж его ждут должники - и прямо за мазик. Я к нему с просьбой. "Видишь, занят... Чего торопиться, еще завтра срок... Уходи с глаз". Вышел я - себя не помню. Пошел наверх в зал, прямо сказать - водки выпить. Вхожу - народу еще не много, а машина что-то такое грустное играет... Вижу, за столиком сидит Губонин, младший брат. Завтракают... А у Петра Ионыча я когда-то работал, на дому проверял бухгалтерию, и вся семья меня знала, чаем поили, обедом кормили, когда я долго засижусь. Я поклонился. "Петр Петрович! Садитесь завтракать... Я вот дожидаю приятеля. Не идет что-то". Я сам не знаю, как сел и шапку на стол положил. Расспрашивает о семье, о детях, о делах. Отвечаю, что все хорошо, а у самого, чувствую, слезы текут... В конце концов я все ему рассказал и о векселе и сцену с Кашиным. "Ну вот какие пустяки, о чем думать! - Вынул из кармана пачку радужных, взял мою шапку, сунул незаметно в нее и сказал: - Принеси же мне вексель от Кашина, да поскорее, чтобы завтрак не остыл... Иди же, иди же, после расскажешь". Спустился вниз. Кашин кончил партию, на меня никакого внимания. Подхожу к нему, а он на меня: "Сказал, уходи. Чего ты?" Я уж смелости набрался даже до нахальства. "Давай,- говорю,- вексель, вот деньги!" - Приоткрываю ему шапку... Он схватил меня за руку, бросил мазик на бильярд и потащил меня в комнатку. Там стоял уж другой поднос с чаем и вазочка с вареньем клубничным, а вместо чашек стаканы. Это он каждого приходящего к нему заставлял спрашивать порцию чаю в угоду буфету - не даром хожу, мол! Вытащил паук из бумажника пачку векселей и показывает мой. "Давай вексель". "Деньги на стол! У меня один первогильдейский вырвал вексель да в один миг слопал... ухватил меня, держит и лопает..." Я выложил деньги, он счел и отдал вексель. А потом сделал хитрую рожу: "Ну и жулик же ты!" При прощании сказал ласково: "Ежели надо кредит, приходи, отказу тебе не будет". Губонину я предложил выдать вексель на восемьсот рублей, а он отказался: "Будут лишние деньги - отдадите, а если когда нужда, то к этому мерзавцу не обращайтесь". Пришло время - Губонина векселя оказались у Кашина. Через несколько лет, когда я уже стал зарабатывать много, я возвратил мой долг в то время, когда уж совсем разорились наследники Губонина. * * *
Хуже стало с наследством Кашина. Его судили за злостное ростовщичество и сослали в Олонецкую губернию, где он вскоре и умер, оставив после себя единственного сына, малого лет двадцати, которого держал, не отпуская от себя ни на шаг, в строгом повиновении, намереваясь сделать его продолжателем своего дела. У отца другой клички для него не было в глаза и за глаза, как Данилка. Сухой, жилистый, черноглазый, ростом почти с отца и похожий на него во всем, оставшись круглым сиротой, Данилка - другого имени ни от кого ему и впоследствии не было - ошалел от богатства. Отец не давал ему ни рубля... Первым делом попал в бильярдную Московской гостиницы, где он просиживал целые дни при отце, и встретился там с кутилой Емельяновым, тем самым, которого отец заставлял лазить под бильярд. Не забыл Емельянов разорившего его ростовщика и отыгрался на его детище! Попал с ним Данилка к "Яру", потом на бега, а там закружил с прожигателями жизни и аферистами. Поймали его на унаследованной им от отца скаредности и жадности к наживе. Первым делом шулера, которые повели умелую атаку - сначала проигрывая мелкие суммы, а потом выигрывая тысячи... Втравили в беговую охоту, он завел рысистую конюшню, но призов выигрывал мало... Огромный дом у храма Христа Спасителя и другие дома отца были им спущены, векселя выкуплены за бесценок должниками, и в конце концов он трепался около ипподрома в довольно поношенном костюме, а потом смылся с горизонта, безумно и зло разбросав миллион в самых последних притонах столицы. * * * Сбор в Кружке на вечер был полный. Взявшие билеты на "Злобу дня" охотно остались на литературный вечер, на дивертисмент с такой интересной программой. Тогда были в моде дивертисменты, а в провинции особенно. Редкий бенефис обходился, чтобы после основной пьесы не было дивертисмента. В те годы очень любили слушать чтение, и чтецы тогда были прекрасные. Читка стихов считалась большим искусством, идеал чтения - чтобы стиха слышно не было. Старая мода скандирования стихов гремевшими трагиками уже прошла, мелодекламация, скрывающая недостатки стиха, была не нужна, потому что стихи выбирались по Пушкину- "если брать рифму, бери лучшую", да и содержание выбиралось глубокое, а главное, по возможности или с протестом, или с гражданской скорбью, всегда со смыслом. Особенно слушался Некрасов. В провинции дивертисменты имели больше успеха, чем в столицах, да и чтецов между провинциальными премьерами больше было. В семидесятых годах на обе столицы славился Монахов, но он был гораздо слабее провинциальной знаменитости - южного актера П. А. Никитина, производившего огромное впечатление своим, им впервые введенным чтением "что стиха не слышно". Он был великолепный Чацкий, он не "играл", а "читал" Чацкого, но так "читал", что о его игре никто и не думал. Монолог "Не образумлюсь, виноват" вызывал бурю восторга с криками "бис". П. А. Никитина Москва жаждала, но он упорно в ней отказывался выступать, хотя во время великопостных съездов актерских заезжал, бывал в Кружке, но на все просьбы выступить отказывался, хотя и упрашивали первые персонажи Малого театра, его друзья. Появление его имени на афише, вывешенной в залах Кружка, произвело впечатление. Свободный день я провел у моих провинциальных друзей и явился в Кружок к восьми часам, ко второму звонку, когда зал был полон и все сидели на местах, боясь пропустить Никитина. Я прошел на свое место. По сцене - разодетые участники: фраки мужчин и открытые платья артисток и пиджаки старшин. На занавеси, как и во всех театрах, посреди сцены была прорезана дырочка, которая необходима режиссеру для соображения: как сбор, разместилась ли публика, можно ли начинать. Две дырочки были пробиты в правой кулисе авансцены, где стояли табуретки и стул для помощника режиссера,- мое место в спектакле. Я рассматривал знакомых, которых узнал в Кружке и знал по провинции. Ко мне подошел П. П. Мещерский, сел на табурет и сказал: - Ермолова здесь. Я отвел ей кресло, все хотят П. А. Никитина послушать. Собственно, я для нее больше и постарался пригласить Павлика. Он не любит выступать в Москве... Для нее только он и читает. В десять часов прямо из Кружка на поезд, только для нее и остался, уж я упросил. - Где она? - А узнайте! - Вот против меня... Другой такой нет... Программ печатных не было, и перед каждым выступлением режиссер Карташев анонсировал. - Павел Александрович Никитин прочтет стихотворение из сборника "Живая струна",- начал он вечер. Тогда для цензуры не назывались стихотворения, а прямо писали или анонсировали: "из сборника "Живая струна", так как сборник этот был единственный, допущенный цензурой для сцены. Гром аплодисментов грянул в ответ. Особенно усердствовали провинциальные актеры, товарищи Никитина по сцене, и антрепренеры, съехавшиеся в Москву для заключения контрактов. Здесь восседали и казанский антрепренер Медведев, и орловский - Лаухин, и самарский - Новиков, и нижегородский - Смольков, и ярославский - Смирнов, бывший театральный ламповщик, ухитрившийся как-то жениться на дочери антрепренера и получивший после его смерти театр. Его звали "Потому что да-да-да" за поговорку, которую он повторял то и дело. У него, между прочим, в первый раз выступала М. Г. Савина. Сидели здесь южные антрепренеры и между ними харьковский Иванов-Палач, безобиднейший человек, прозванный так за то, что это было его единственное ругательство, вырывавшееся у него в минуту крайнего раздражения... - Палач! Палач! - кричал он на полицмейстера, запретившего какую-то пьесу... Летом, когда перед спектаклем покажется туча, начинает рокотать гром и грозит дождь, который сорвет сбор, он влезал на крышу театра с иконой молить Илью пророка, чтобы он направил свою колесницу мимо Харькова, а если Илья пророк не слушал и дождь шел, он брал икону под мышку, грозил кулаком в тучи и с привизгом кричал: - Палач! Палач! А на другой день Илье пророку в знак покаяния молебен служил. Первые ряды кресел занимали знаменитости сцены и литературы, постоянные посетители Кружка, а по среднему проходу клубочком катился, торопясь на свое место, приземистый Иван Федорович Горбунов, улыбался своим лунообразным, чисто выбритым лицом. Когда он приезжал из Петербурга, из Александринки, всегда проводил вечера в Кружке, а теперь обрадовался увидеть своего друга, с которым они не раз срывали лавры успеха в больших городах провинции - один как чтец, другой как рассказчик и автор сцен из народного быта. Мне Мещерский шепнул на ухо: - Вот взошла луна златая. В этот момент поднялся занавес и показался стройный, высокий, можно сказать, величественный, знаменитый чтец. Зал гудел и сразу смолк, положительно замер, когда, отвечая на привет легким наклоном головы, чтец остановился рядом с суфлерской будкой. Он на минуту как бы задумался... с чего начать? - Поля! Поля! - раздался шепот и громче других голос Горбунова, занявшего свое место в первом ряду, между Г. Н. Федотовой и небрежно одетым маленьким человечком с русой бороденкой, спокойно дремавшим под гул аплодисментов. Это был драматург М. В. Кирилов-Корнеев, автор массы комедий, переводных и переделанных, которые чуть не ежедневно шли и в Малом и в Кружке, и по всей провинции и давали ему большой заработок. Сам же он всегда был без гроша - раздаст половину, а другую пропьет. А пьян он был постоянно, но всегда тих и безмолвен. Звали его за глаза Кирюшка-Корнюшка, но все любили его. Он напивался молча, придя в зрительный зал, неслышно дремал, а то и засыпал в кресле. - Поля! Поля! - раскатился знакомый Москве громовой голос. Это гудел трагик Николай Хрисанфович Рыбаков. Он сидел в середине первого ряда со своим другом А. Н. Островским, который около гиганта казался маленьким. Ермолова как раз сидела против меня, левее А. Н. Островского, между косматым С. А. Юрьевым и красавицей Рено, любительницей-артисткой, первой московской красавицей: строго правильные черты лица, глубокие черные глаза и недвижность классической статуи. * * *
С благодарной улыбкой взглянул Никитин на Николая Хрисанфовича, поздоровался глазами с Горбуновым и, когда смолкли аплодисменты, четким полушепотом, слышным во всех концах огромной залы, заявил: - Поля! Стихотворение Майкова. И полились чудные слова и звуки, дополняя одно другое, и рисовались ясные образы, рожденные словами поэта и переданные слушателям голосом чтеца. Я невольно скольжу взором по первому ряду. Но одна Ермолова овладела всем моим вниманием. У Федотовой горят глаза. Недвижная, и одним мускулом лица, может быть думая только о своей красоте, красуется Рено, сверкая бриллиантовой брошкой... А рядом с ней Ермолова, в темно-сером платье, боится пропустить каждый звук. В телеге еду по холмам, Порой для взора нет границ, И все поля по сторонам, А над полями стаи птиц. Ермолова - вся внимание. Ее молодое лицо живет полной жизнью и отражает впечатления... Какая-то таинственная грусть нет-нет да и отразится в ее глазах... И всегда, и впоследствии, до последней моей встречи, я видел эту грусть... Даже в ролях, когда ее голос и вся она кипела могучим, неповторимым призывом, как в Лауренции или в Жанне Д'Арк, я видел этот налет грусти. Может быть, эти первые впечатления этого вечера оставили в моей памяти то, что поразило меня и осталось навсегда. Родилась ли она с ней? Залегла ли она в тяжелые дни детства? Дни монологов в одиночестве на забытом кладбище?.. Но и теперь, после ее великой победы - недавнего бенефиса, когда именно жить да радоваться,- я видел отблеск этой таинственной грусти.
Я еду день, я еду два, И все поля кругом, поля. Мелькнет жилье, мелькнет едва, А там поля, опять поля...
Слушая чтеца, думы и воспоминания ползут, цепляются одно за другое и переносят меня на необъятный простор безбрежных золотых нив... И все, кто слушает, видит воочию все то, что слито поэтом и неповторимым чтецом в мелодию созвучий.
Порой ручей, порой овраг, А там поля, опять поля...
Я не свожу глаз с Ермоловой - она боится пропустить каждый звук. Она живет. Она идет по этим полям в полном одиночестве и радуется простору, волнам золотого моря колосьев, стаям птиц. Это я вижу в ее глазах, вижу, что для нее нет ничего окружающего ее: ни седого Юрьева, который возвеличил ее своей пьесой, ни Федотовой, которая не радуется новой звезде, ни Рено с ее красотой, померкшей перед ней, полной жизни и свежести... Она смотрит вдаль... Видит только поля, поля, поля...
Порой ручей, порой овраг, А там поля, кругом поля, И в золотых опять волнах С холма на холм взлетаю я...
Короткая пауза, и глаза чтеца все так же смотрят куда-то вдаль. Во все время чтения ни малейшего движения, ни одного жеста, только лицо и глаза его живут. Он спокойно передает словами то, что переживает, чувствует, ощущает.
Глядя вдаль, он спрашивает: Но где же люди? - и отвечает: Ни души среди забытых деревень...
И потом так же спокойно рассказывает о встрече со стариком, который просит его подвезти. Предлагает ему сесть рядом с собой, но тот, бывший барский камердинер, после объявления воли выброшенный наследниками за старостью и недовольный всем, еще помнит барскую дисциплину и, отказавшись, садится рядом с ямщиком на облучок, ворчит и ругает все новое, даже волю.
Отживший мир в его лице, Казалось, силы напрягал.
Идет разговор со стариком, который кивнул головой на молодого парня-ямщика. И все мы, зрители, видим и ямщика и старого камердинера. Глаза Ермоловой опять покрылись дымкой грусти, но это было уже в последний раз.
Сердито бросает старик: Вот парень вам из молодых... Спросите их, Куда глядят? Чего хотят? Парень в недоумении: Никак желанное словцо Не попадало на язык... - Чего?..- он начал было вслух... Да вдруг как кудрями встряхнет, Да вдруг как свистнет во весь дух - И тройка ринулась вперед! Вперед, в пространство без конца... Ермолова откидывается на спинку стула.
Мерцавшие зарницы сменились в ее глазах сверкнувшей молнией, будто она сама мчится на бешеной тройке: Вперед, в пространство без конца... А чтец, между тем, заканчивает: Неслись! - Куда ж вас дьявол мчит?- Вдруг сорвалось у старика. А тот летит, лишь вдаль глядит, А даль-то, даль как широка!
Зимний сезон кончился. Мне предстояло или остаться в летнем помещении Кружка в Москве, или уехать в Смоленск. И я бы угодил в начавшийся тогда набор добровольцев в Сербию, что наверное бы для меня добром не кончилось, да опять случай подвернулся. Встретил я казака Бокова, с которым я познакомился еще в цирковые времена, и позвал он меня к себе на Дон. - Степь-то какая сейчас! Потом съездим на Кавказ, надо кабардинских маток купить! Поживем лето на зимовнике. жүктеу/скачать 0.99 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|