Гиляровский Владимир Алексеевич

   Между чаем и ужином - карт в этом доме не было - читали, Василий Николаевич Андреев-Бурлак рассказывал, М. Н. Климентова, недавно начавшая выступать на сцене и только что вышедшая замуж за С. А. Муромцева, пела. Однажды, не успели сесть за ужин, как вошли постоянные гости этих суббот: архитектор М. Н. Чичагов - строитель Пушкинского театра и общий друг артистов, П. А. Маурин - нотариус и театрал. Их встретили приветствиями и поднятыми бокалами, а они в ответ, оба в один голос:

   - Бедного Пукирева паралич разбил!

   - Полное одиночество и ни копейки в доме.

   - Хорошо, что сюда приехали. Сейчас что-нибудь сделаем,- первой отозвалась Бренко.

   - Да куда же, кроме вас, Анна Алексеевна. Художник В. В. Пукирев только что вошел в славу.

   Его картина, имевшая огромный успех на выставке, облетела все иллюстрированные журналы. Ее, еще не конченную, видел в мастерской П. М. Третьяков, пришел в восторг и тут же, "на корню", по его обычному выражению, купил для своей галереи. И сейчас эта картина там: "Неравный брак". Старый звездоносец-чинуша, высохший, как мумия, в орденах и ленте, и рядом юная невеста, и

   ...Священник старый

   Кольца уж меняет

   У неравной пары.

   На слова Бренко первым молча откликнулся редактор "Русской мысли" В. М. Лавров, вынув из кармана и положив на стол три "катерины" - три радужные сторублевки.

   Сюртуки начали расстегиваться, зашуршали кредитки...

   Встал редактор "Будильника" изящный Н. П. Кичеев.

   - Должен вас предупредить, что из этого может ничего не выйти. Пукирев горд до щепетильности, он скорее умрет с голоду, чем согласится принять деньги и помощь по подписке.

   Со сверкающими глазами поднялся широкоплечий, стройный Южин.

   - Я глубоко понимаю вашего друга,- обратился он к Кичееву,- и предложил бы иной путь помощи: сделаем литературный вечер в его пользу. Это будет признательность публики любимому художнику, а собранную здесь сумму присоединим к сбору.

   А. И. Южину устроили овацию. Я под шумок вышел в соседнюю комнату - кабинет Анны Алексеевны, где мы обыкновенно составляли с ней афиши,- сел за знакомый стол, и, когда окончил стихотворение "Неравный брак", ужин продолжался и обсуждалась программа вечера. Моего отсутствия, конечно, никто не заметил.

   - Прошу минуту внимания, Александр Иванович так меня увлек своей идеей вечера, что я написал стихи "Неравный брак", посвящаю их Пукиреву и прошу разрешения прочесть.

   Прочитав, при аплодисментах, я их передал Южину. - Дорогой Александр Иваныч, я прошу вас не отказать прочесть их на вечере.

   Южин сорвался со стула, обнял меня, у обоих у нас были слезы на глазах. Это было мое первое знакомство с ним. Программа была тут же составлена - артисты были налицо.

   Через несколько дней я получил программу на веленевой бумаге и пригласительный почетный билет от богача И. А. Кошелева, создателя "Русской мысли". Концерт был частный, билеты были распределены между знакомыми, цензуры никакой. Я ликовал. Еще бы, я, начинающий поэт, еще так недавно беспаспортный бродяга, и вдруг напечатано: "Стихотворение В. А. Гиляровского - прочтет А, И. Южин".

   Жил я в это время на Тверской, в хороших меблированных комнатах "Англия", в доме Шаблыкина, рядом с Английским клубом, занимая довольно большой перегороженный номер. У меня в это время пребывал спившийся с кругу, бесквартирный поэт Андреев, печатавший недурные стихи в журналах под псевдонимом "Рамзай-Соколий".

   Тайну этого псевдонима знал один я. Андреев был сын управляющего имением пензенского помещика Со-ловцова, державшего богатую псовую охоту. Лучшими собаками были два кобеля: густопсовый Рамзай, бравший волка в одиночку, и хортый англичанин Соколий, от которого ни один заяц не уходил.

   Молодой Андреев стал участвовать в попойках с Соловцовым и за пьянство был исключен из гимназии.

   После смерти отца Андреев поссорился с Соловцовым, ушел в Москву, попал хористом в общедоступный театр, познакомился с редакциями, стал изредка печататься, потом от пьянства потерял голос и обратился в хитрованца. В это-то время я его и приютил. В честь любимых им соловцовских собак и взял он свой псевдоним.

   В день концерта, назначенного в девять часов, я с утра ушел на работу и прямо попал на большой пожар у Рогожской, продолжавшийся весь день, а оттуда поехал в редакцию, где наскоро написал отчет, торопясь домой, чтобы переодеться для концерта.

   Меня, еще пахнувшего дымом и непросохшего, встретили самые сердечные объятия и пьяные лобзания Васи Григорьева и Сережи Евстигнеева.

   Друзья еще утром ввалились ко мне, проездом из Вологды в Тамбов. В Вологде лопнула антреприза Савина: они были без копейки в кармане, так что и за извозчика с вокзала заплатил коридорный Спирька, знавший Григорьева, останавливавшегося у меня ранее.

   На круглом столе, без скатерти и тарелок, лежали калачи, булки, огурцы и нарезанная колбаса, стояла уже приходившая к концу четвертная бутыль водки и рюмки.

   Рамзай-Соколий и Спирька никак не могли подняться с дивана. Пока я сбрасывал с себя сырое пальто, Спирька, шатаясь, подошел мне помогать, но я ни на что не обращал внимания, всем помышлением находясь на концерте, где А. И. Южин должен был читать мои стихи.

   - Спирька, живо мне умыться, да приготовь черную

   пару! Почисти сюртук!

   - Фю-ить! - свистнул он, указывая на пьяный стол.- Вот он, сертук-то!

   Выяснилось, что, когда приехали нежданные гости, Рамзай-Соколий заложил за четыре рубля мой парадный сюртук. Спирька сбегал за водкой, и все четверо к моему приезду были уже на втором взводе. Все старались утешить меня, когда я потерял последнюю надежду, узнав, что ссудная касса закрывается в семь часов вечера... Вася, который был трезвее других, играл на гитаре и пел свою любимую студенческую песню:

   Стою один я пред избушкой,

   Кругом все тихо и темно,

   И с этой бедною лачужкой

   Так много дум сопряжено.

   - А мы вызывали, вызывали вас, автора! Южин очень жалел, что меня не было.

   - Мне пришлось выйти за вас и сказать публике, что автор стихотворения на пожаре у Рогожской, и это было встречено шумным приветствием. А сообщил об этом гласный думы Шамин, который два часа назад ехал мимо и видел вас рядом с брандмайором Потехиным: "Оба в саже, оба мокрые!"

   С этих дней и началась наша, до самой кончины незабвенного Александра Ивановича Южина ничем ни разу не омраченная дружба.

   Почти полвека постоянных летучих московских встреч, стремительных в кипении столичной жизни, между людьми соприкасающихся профессий. Самыми простыми и задушевными были те, где за стаканами кахетинского пели грузинские застольные песни.

   Александр Иванович был председателем Грузинского общества. Вечера в пользу учащихся, устраиваемые этим Обществом, отличались такой простотой и красотой экзотики, с очаровательной лезгинкой, что самая разнообразная публика столицы битком набивала Колонный зал теперешнего Дома союзов, и половина ее не могла сдержаться, чтобы не хлопать в ладоши в такт лезгинки.

   Приглашенных гостей встречали при входе в зал члены Общества и председатель Александр Иванович.

   Вечер, посвященный Акакию Церетели. Группа студентов при входе в зал подносит букет из роз своему товарищу, студентке, переводчице поэта, и два депутата, в красных черкесках, провожают ее до ее кресла.

   Самого Акакия Церетели Грузинское общество чествовало, справляя его юбилей, в Большом зале Литературно-художественного кружка, председателем которого тоже был Александр Иванович.

   Ужин после заседания носил кавказский характер, с неизбежным "Мраволжамиер". Этой грузинской застольной песнью, чередовавшейся с чтением актерами стихов Акакия Церетели в русском переводе и с речами, чествовали старика-поэта до утра.

   Это была оперетка М. В. Лентовского, но оперетка не такая, как была в Москве до него и после него.

   У него в оперетке играли С. А. Вельская, О. О. Садовская, Зорина, Рюбан (псевдоним А. В. Лентовской, артистки Малого театра), О. И. Правдин, Родон, Давыдов, Ферер, певец Большого театра.

   Публика первых представлений Малого и Большого театров, не признававшая оперетки и фарса, заполняла зрительный зал театра Лентовского в бенефисы своих любимцев. В 1882 году, в первом году его блеска (год Всероссийской выставки), в саду "Эрмитаж", залитом (впервые в Москве) электричеством, кто-то в публике, указывая на статную фигуру М. В. Лентовского в белой чесучовой поддевке, бросил крылатое слово:

   - Московский маг и чародей.

   Слово это подхватили газеты, и это имя осталось за ним навсегда, но никто не знал, чего это имя ему стоило.

   Лентовским любовались, его появление в саду привлекало все взгляды много лет, его гордая стремительная фигура поражала энергией, и никто не знал, что, прячась от ламп Сименса и Гальске и ослепительных свечей Яблочкова в кустах за кассой, каждый день дежурят по очереди три черных ворона, три коршуна, "терзающие сердце Прометея".

   Это были ростовщики: Они поочередно, день - один, день -другой, день - третий, забирали сполна сборы кассе.

   Как-то одного из них Лентовский увидал в компании своих знакомых, ужинавших в саду, среди публики. Сверкнул глазами, прошел мимо. В театре присутствовал "всесильный" генерал-губернатор князь Долгоруков. Лентовский торопился его встретить. Возвратившись обратно, он ищет глазами ростовщика, но стол уже опустел, а ростовщик разгуливает по берегу пруда с сигарой в зубах.

   - Ты зачем здесь? Тебе сказано сидеть в кустах за кассой и не показывать своей морды в публике!

   Тот ответил что-то резкое - и через минуту летел вверх ногами в пруд.

   - Жуковский! Оболенский! - крикнул Лентовский своим помощникам.- Не пускать эту сволочь дальше кассы, они ходят сюда меня грабить, а не гулять!

   Весь мокрый, в тине, без цилиндра, который так и остался плавать в пруду, обиженный богач бросился прямо в театр, в ложу Долгорукова, на балах которого бывал как почетный благотворитель. За ним бежал по саду толстый пристав и догнал его, когда он уже отворял дверь в губернаторскую ложу.

   - Это что такое? - удивился Долгоруков, но подоспевший Лентовский объяснил ему, как это было.- Ростовщик? И жаловаться! В каком вы виде! Пристав, отправьте его просушиться! - приказал Долгоруков.

   Старый солдат исполнил приказание по-полицейски: продержал ростовщика до утра в застенке участка и, просохшего, утром отпустил домой.

   И эти важные члены благотворительных обществ, домовладельцы и помещики, как дворовые собаки, пробирались сквозь контроль в кусты за кассу и караулили сборы!

   А сборы были огромные, но расходы все-таки превышали их: уж очень широк был размах Лентовского.

   Только "маг и волшебник" мог создать из развалин то, что сделал Лентовский в саду "Эрмитаж". Когда-то там было разрушенное барское владение с вековым парком, огромным прудом и остатками дворца; потом француз Борель, ресторатор, устроил там немудрые гулянья с буфетом, эстрадой и небольшой цирковой ареной для гимнастов. Дело это не привилось и перебивалось "с хлеба на квас".

   Приехал как-то в этот сад Лентовский. Осмотрел. На другой день привел с собой архитектора, кажется, Чичагова. Встал "в позу Петра Великого" и гордо сказал:

   - Здесь будет город заложен!

   Говорит, и то размахивает руками, будто рисует что-то, то чертит палкой на песке.

   - Так!.. Так! "И запируем на просторе!"

   И вырос "Эрмитаж" среди задворок убогих домишек между Божедомским переулком и Самотекой, засверкал огнями электричества и ослепительных фейерверков, загремел оркестрами из знаменитых музыкантов!

* * *

   - Душечка, Николай Ильич, как это вы ловко,- замечает ему, улыбаясь, одна из трех проходящих шикарно одетых дам.

   Он милостиво улыбается и продолжает свое занятие.

   А кругом, как рыба в аквариуме, беспорядочно двигается публика в ожидании представления. Среди них художники, артисты, певцы: всем им вход бесплатный.

   Антон Павлович Чехов с братом Николаем, художником, работающим у Лентовского, вместе с архитектором Шехтелем стоят у тира и любуются одним своим приятелем, который без промаха сшибает гипсовые фигурки и гасит пулькой красные огоньки фигур.

   В театре оркестр грянул увертюру, и все хлынули в театр. Серафима Бельская, Зорина, Лентовская, Волынская, Родон, Давыдов - прекрасные голоса, изящные манеры. Ни признака шаржа, а публика хохочет, весела и радостна.

   "Сатира и мораль".

   В антракте все движутся в фантастический театр. Там, где чуть ли не вчера стояли развалины старинных палат, поросшие травой и кустарником, мрачные и страшные при свете луны, теперь блеск разноцветного электричества - картина фантастическая... Кругом ложи в расщелинах стен, среди дикого винограда и хмеля, перед ними столики под шелковыми, выписанными из Китая зонтиками. А среди развалин - сцена, где идет представление. Откуда-то из-под земли гудит оркестр, а сверху, из-за развалин, плывет густо колокольный звон.

   Над украшением "Эрмитажа" и его театров старались знаменитости: Карл Вальц, Гельцер, Левот, выписанный из Парижа, Наврозов, Шехтель, Николай Чехов, Бочаров.

   Аплодисментам и восторгам публики нет конца. И всюду, среди этого шума и блеска, мелькает белая поддевка Лентовского, а за ним его адъютанты: отставной полковник Жуковский, старик князь Оболенский, важный и исполнительный, и не менее важный молодой и изящный барин Безобразов, тот самый, что впоследствии был "другом великих князей" и представителем царя в дальневосточной авантюре, кончившейся японской войной.

   Безобразов тогда уже бывал в петербургских сферах, но всегда нуждался в деньгах и из-за этого выполнял разные поручения Лентовского, а иногда был у него просто на посылках.

   - Жуковский, закажи ужин! Скажи Буданову, что Пастухова сегодня кормлю,- он знает его вкусы.

   - А ты, князь, опять за уборными не смотришь... Посмотри-ка в павильоне что...

   Остается на берегу пруда вдвоем с Безобразовым.

   - Так завтра, значит, ты едешь в Париж. Посмотри там, нет ли хороших балерин... Там тебе приказ написан, все подробно. На телеграммы денег не жалей.

   - Слушаю, Михаил Валентинович.

   А утром я вижу в "Эрмитаже" на площадке перед театром то ползающую по песку, то вскакивающую, то размахивающую руками и снова ползущую вереницу хористов и статистов, впереди которой ползет и вскакивает в белой поддевке сам Лентовский. Он репетирует какую-то народную сцену в оперетке и учит статистов.

   Лентовского рвут на части. Он всюду нужен, всюду сам, все к нему: то за распоряжением, то с просьбами... И великие, и малые, и начальство, и сторожа, и первые персонажи, и выходные... Лаконически отвечает на вопросы, решает коротко и сразу... После сверкающей бриллиантами важной Зориной, на которую накричал Лентовский, к нему подходит молоденькая хористочка и дрожит.

   - Вам что?

   - М...м...мм...

   - Вам что?

   - Михаил Контрамарович, дайте мне Валентиночку...

   - Князь, дай ей Валентиночку! Да две: небось, с кавалером! - И снова на кого-то кричит.

   М. В. Лентовский частенько бывал "обязан полицией о невыезде из Москвы".

   В один прекрасный вечер он вылетел на воздушном шаре за пределы не только столицы, но даже и Московской губернии. Забеспокоились кредиторы, заявили в полицию, а один из самых злобных даже требовал, чтобы полиция привлекла его за нарушение подписки о невыезде.

   Дело кончилось ничем, а Лентовский смеялся!

   - Я не давал подписки о невылете.   

ТЕАТРАЛЬНАЯ ПУБЛИКА

   И рецензенты тогда были строгие и важные. Они занимали места от второго до четвертого ряда: у каждой газеты свое кресло.

   Важно и торжественно входили они в зрительный зал, когда уже вся публика сидела на своих местах. Как сейчас вижу: с биноклем, опершись на барьер, осматривает театр Н. П. Кичеев, стройный, вылощенный сотрудник "Новостей" Нотовича; рядом с ним, всегда неразлучно, А. Д. Курепин, фельетонист "Нового времени".

   Вот идет на свое место небольшой, с палочкой, человечек. Это - С. Ф. Флеров, самый серьезный из рецензентов, писавший в "Московских ведомостях" под псевдонимом "С. Васильев"; к его статьям, всегда руководящим, очень прислушивались актеры.

   Быстро, почти ощупью, как-то боком пробегал, в сопровождении капельдинера, седовласый С. А. Юрьев и садился рядом с таким же седовласым М. Н. Ремезовым - оба из "Русской мысли". Тут же сидел и А. П. Лукин из "Русских ведомостей", Вл. И. Немирович-Данченко из "Русского курьера" и Н. О. Ракшанин из "Московского листка".

   Это были присяжные рецензенты - гроза артистов, всегда одинаковые и неизменные на премьерах всех театров.

   На первых представлениях Малого театра, кроме настоящих театралов, бывало и именитое московское купечество; их семьи блистали бриллиантами в ложах бельэтажа и бенуара. Публика с оглядкой, купечески осторожная: как бы не зааплодировать невпопад. Публика невыгодная для актеров и авторов.

   В Большом театре на премьерах партер был занят барами, еще помнившими крепостное право, жалевшими прежнюю пору, брюзжащими на все настоящее и всем недовольными.

   Зато верхи были шумливы и веселы. Истинные любители оперы, неудавшиеся певцы, студенты, ученики равных музыкально-вокальных школ, только что начавших появляться тогда в Москве, попадающие обыкновенно в театр по контрамаркам и по протекции капельдинеров.

   Яко наг, яко благ, яко нет ничего...

   В верхних ложах публика "наплывная" Верхняя ложа стоила пять рублей, и десяток приказчиков и конторщиков набивали ее "по полтине с носа" битком, стоя плотной стеной сзади сидящих дам, жующих яблоки и сосущих леденцы.

   - Одна песня, а слов нет!

   Ложи бенуара и бельэтажа сплошь занимались купечеством: публика Островского.

   Иногда в арьерложе раздавался заглушенный выстрел; но публика не беспокоилась: все знали, что в верхней ложе жених из ножевой линии угощал невесту лимонадом.

   Премьеры театра Корша переполнялись обыкновенно передовыми людьми; писатели, актеры и поклонники писателей и актеров, спортсмены, приезжие из провинции на бега, среднее купечество и их дамы - все люди, любящие вволю посмеяться или пустить слезу в "забирательной драме", лучшая публика для актера и автора. Аплодисменты вплоть до топания ногами и крики при вызовах "бис, бис" то и дело.

   "Отколупнет ли крендель" Градов-Соколов, закатит ли глаза томная Рыбчинская, рявкнет ли Соловцов или, как в барабан, лупит себя по груди Рощин-Инсаров, улыбнется ли, рублем подарит наивная Мартынова - на все отзыв от всей души, с шумом и грохотом.

   В антрактах купеческие сынки перед зеркалом в уборной репетируют жесты изящного Петипа.

   Сам Федор Адамович Корш ныряет среди публики, улыбается и радуется полному сбору.

   Как-то священник соседней с театром церкви пожаловался Коршу, что народ мало ходит в церковь. А Корш ему:

   - Репертуарчик старенький у вас! У меня вот каждая пятница - новинка, и всегда полно...

   Весел Корш, весела публика, веселы актеры, дебютантам - благодать: как ни играй, успех обязательно.

   В театре Родона - оперетка... Своя там публика. Пожившая, износившаяся - старые развратники, наблюдающие обнаженные торсы и рассматривающие в бинокли, не лопнуло ли где-нибудь трико у артистки. Публика, воспитанная в "Салошках", кафе-шантанах и в театральных маскарадах.

   Были еще два театра - "Немчиновка" и "Секретаревка". Там играли кружки любителей. Много из этих кружков вышло хороших актеров, театры эти сдавались внаймы на спектакль. И каждый кружок имел свою публику.

   Один из моих друзей - репортер - прямо по нюху, закрыв глаза, при входе в зал угадывал, какой кружок играет: рыбники ли. мясники ли, овощники ли из Охотного ряда. Какой торговец устраивает, такая у него и публика: свой дух, запах, как у гоголевского Петрушки. Особенно рыбники.

   Помню курьез. В числе любителей был в Москве известный гробовщик Котов. Недурно играл. Поставил он "Свадьбу Кречинского" и сам играл Кречинского. Зал бушевал, аплодируя после первого акта, ведь после каждого спектакля Котов угощал публику ужином - люди все были свои.

   Наконец, второй акт. Вдруг неожиданно, запыхавшись, в шубе вбегает на сцену его приказчик и шепчет что-то Котову на ухо.

   - Ну? Сейчас. Ступай отсюда!

   - Да торопитесь, а то перехватят!

   Кречинский сорвал сначала одну бакенбарду, потом другую и бросился, ни слова не говоря, бежать со сцены.

   Оказалось, что умер один из богачей Хлудовых, и он побежал получить заказ.

   Публика не обиделась: дело прежде всего!

   И стали танцевать.

   Но совершенно особенные картины можно было наблюдать в незадачливом детище М. В. Лентовского, в театре "Скоморох".

   Театр этот назывался "народным", был основан на деньги московского купечества. Конечно, народным в настоящем смысле этого слова он не был. Чересчур высокая плата, хотя там были места от пяти копеек, а во-вторых, обилие барышников делали его малодоступным не только для народа, но и для средней публики.

   Не было и подходящего репертуара, но труппа была прекрасная, и посетители валили валом.

   Публика ходила в "Скоморох" самая разнообразная: чуйки, кафтаны, тулупы, ротонды, платья декольте шелковые, шерстяные, ситцевые и сарафаны.

   В фойе, в буфете дым стоял от разного табаку, до махорки включительно. В зрительном зале запах полушубка и смазных сапог.

   В "купонах" на верхотуре сидят две хорошенькие модистки.

   - Ах, какой душка Лентовский! - восклицает одна.

   - Да надоела ты мне с ним! Целое утро Лентовский да Лентовский, давай лучше плешивых считать!

   - Давай. Один, два, три!..

   - Позвольте, Софья Терентьевна, от всего моего сердца предложить вам сей апельсин,- говорит военный писарек, вынимая из заднего кармана пару апельсинов.

   - Ах, какой вы, Тихон Сидорович! Вечно собьет...

   - Вы чем это изволите заниматься?

   - Оставьте! Двадцать два, двадцать три...- ткнула пальцем Соня чуть не в самую плешивую голову сидевшего впереди их купца.

   - Эфти вы насмешки лучше оставьте-с, постарше себя не тычьте, заведите свою плешь, да и тешьтесь. А насчет чужой рассуждение не разводите-c!

   - Позвольте-с,- авторитетно заявляет писарь, поправляя "капуль", - это-с, собственно, не касательно вашей плеши, а одна профанация насчет приятного препровождения времени.

   - А тебя не спрашивают, не к тебе речь. Погоди, и твой капуль-то вылезет. Вот у меня Филька - приказчик есть. Тоже капулем чесался. Придет к паликмахтеру, да и говорит: остриги меня, чтобы при хозяине по-русски, а без хозяина а ля капуль выходило...

   - Семьдесят два, семьдесят три, семьдесят четыре, семьдесят пять...

   - А вы знаете, Софья Терентьевна, песенку про плешивых-с?

   - Семьдесят девять... восемьдесят...

   - Мы плешивых песенок не знаем. Впрочем, спойте.

   - Извольте-с.

   Плешь к плеши приходила, Плешь плеши говорила: Ты плешь, я плешь, На плешь капнешь, Плешь обваришь, Что заговоришь...

   - Не ожидала от вас таких глупостев, Тихон Сидорович, не ожидала-с...

   - Что с дурака взять? - замечает плешивый купец.

   - Сам дурак.

   - Ну ты, сам дурак и выходишь!

   - То есть, какое вы имеете полное право ругаться?

   - Еще бьют дураков-то, да и плакать не велят.

   - Восемьдесят один, восемьдесят два... восемьдесят три...

   - Сиволапый мужик...

   - Барин с Хитрова! Жулье!

   - Кто? Я жулье?

   - Известно, ты.

   - Кто, я? Жулье?

   - Жулье...

   - Жулье? Господин околоточный, господин околоточный... Пожалте-с!

   Околоточный грозит от входа пальцем. Поднимается занавес. В театре крики:

   - Тише! Тише! Слышится тихий шепот:

   - Восемьдесят девять, девяносто, девяносто один...