Гораздо счастливее, чем при сотворении первого человека

Точно так же пороки и добродетели, которые мы воочию наблюдаем в людях, суть лишь, как я уже сказал, только модификации материи, потому что добродетели и пороки заключаются лишь в известных хороших или дурных предрасположениях или образах действия и поведения, а эти последние без сомнения касаются столько же тела, сколько и духа, и следовательно являются в такой же мере модификациями тела, как и духа. А ведь несомненно, что пороки и добродетели людей не представляют собой круглых или четырехугольных, или каких-либо других фигур; их нельзя колоть или разрезать на разные части; их нельзя мерить на аршин или на сажень; их нельзя взвешивать на весах грузовых или чашечных. Смешно спрашивать, представляют ли пороки и добродетели по своему виду вещи круглые или четырехугольные; смешно спрашивать, можно ли их колоть или разрезать, или делить на несколько частей, смешно думать, что их можно мерить аршином или саженью или что можно определять их тяжесть и взвешивать на весах. Стало быть, бесспорно, ясно и очевидно, что вовсе не все модификации материи обязательно должны иметь круглую или четырехугольную форму и обязательно поддаваться раскалыванию или разрезанию на части. И хотя нельзя в точности сказать, что такие-то или такие движения материи по прямой, кривой линии, по круглой, по спирали, параболе или эллипсу, как утверждают наши картезианцы, производят любовь, ненависть, желание, радость, печаль или какое-либо другое чувство или волнение души, отсюда не следует, что эти чувства или движения души не являются модификациями материи.

Наконец то, что мы называем шумом, звуком, светом, запахом, теплом, холодом или брожением, бесспорно, если исходить из них самих, являются лишь модусами, или модификациями, материи. Сон например тоже несомненно лишь модификация материи. Но разве наши картезианцы спрашивают на этом основании, представляет ли сон нечто круглое или четырехугольное и мыслят ли возможность ко- /646/ лоть или разрезать его на куски и какая фигура получилась бы от этого деления. Такими вопросами они наверное вызвали бы только насмешки над собой. Они могли бы с таким же правом задавать наобум вопросы, какого цвета сон, какого цвета мысль, желание, радость, печаль. Безумцы, о чем они думают? Разве они не видят сами — а между тем это так очевидно, — что эти вещи не представляют собой ни круглых, ни четырехугольных, ни каких-либо других фигур. Явно для всех, что они не могут колоться и делиться на части и куски. И наконец очевидно, что не поддаются измерению и взвешиванию. Итак, повторяю, несомненно, ясно и очевидно, что не все модификации материи должны всегда обязательно иметь все свойства материи, они вовсе не должны быть всегда круглыми или четырехугольными, вовсе не должны обязательно делиться на части при помощи ножа или топора, вовсе не должны быть обязательно измеримыми на аршины или сажени или весомыми на грузовых и чашечных весах. Следовательно ясно и очевидно, что наши картезианцы не в праве утверждать, что мысли, желания, воля и ощущения души не могут быть модификациями материи на том основании, что они не представляют круглых, четырехугольных или иных фигур. Таким образом их мнимое доказательство духовности души, которое они основывают на этом утверждении, оказывается явно пустым и смешным.

Из этой мнимой духовности души, по их мнению, столь прекрасно доказанной, они считают себя в праве заключать с несомненностью о ее бессмертии. Вот как они рассуждают. То, что духовно, не имеет протяжения; то, что не имеет протяжения, не имеет частей, которые могли бы разъединяться и отделяться одна от другой; то, что не имеет частей, могущих разъединяться и отделяться одна от другой, не может разрушаться (ибо тела разрушаются лишь через разъединение своих частей); то, что не может разрушаться, не может погибнуть или перестать существовать; то, что не может погибнуть или перестать существовать, пребывает всегда в том же состоянии. Следовательно душа, будучи, согласно их мнимому доказательству, духовной, не имеет протяжения; не имея протяжения, она не имеет частей, могущих разъединяться или отделяться одна от другой; не имея частей, могущих разъединяться и отделяться одна от другой, она не может разрушаться; раз она не может разрушаться, значит она пребывает всегда все в том же состо- /647/ янии; таким путем они находят, что она бессмертна. Вот как они доказывают бессмертие своей души.

Но так как все это рассуждение основано лишь на ложном предположении и на пустом, смешном и мнимом доказательстве ее духовности, то легко видеть, что это умозаключение не убедительно и не имеет никакой силы. Но как вообще могут наши картезианцы утверждать, что душа является чем-то духовным и бессмертным, раз они признают и не могут не признавать, что она способна к различным переменам и в действительности подвержена разным переменам, видоизменениям и даже различным немощам? Они должны были бы на этом основании скорее утверждать, что она лишена духовности и бессмертия, ибо то, что способно к разным переменам, не может быть чем-то духовным и бессмертным.

1. 
   Оно не может быть бессмертным. Вот ясное доказательство этого. То, что способно к различным переменам и видоизменениям, способно также к различным превратностям; то, что способно к разрушению, не является неразрушимым, что не является неразрушимым, не есть бессмертно. Это ясно и очевидно. А ведь наши картезианцы признают, что душа способна к разным переменам и видоизменениям; они признают даже, что она подвержена им в действительности, ибо они говорят и соглашаются с тем, что все наши мысли, все наши познания, все наши ощущения и все наши восприятия, наши желания и наша воля суть модификации нашей души; таким образом наша душа, по их собственному признанию, подвержена разным переменам и модификациям, а поэтому они вместе с этим должны признать, что она подвержена различным превратностям, которые являются началом разложения, и что следовательно она вовсе не неразрушима, не бессмертна, как они это воображают. Поэтому их великий св. Августин¹ говорит, что воля, которая каким бы то ни было образом изменяется в своих решениях, не может быть бессмертной в своей длительности; а, значит, душа, будучи подвержена разным переменам и модификациям, не может быть бессмертной в своей длительности.
   
2. 
   Раз душа, по признанию самих же наших картезианцев, подвержена, как я только-что сказал, разным переменам и видоизменениям, она не может быть духовной в
   

Они говорят, что не могут представить себе, чтобы материя, имеющая круглые, четырехугольные, овальные и тому подобные очертания, могла ощущать боль, удовольствие, радость, печаль, тепло, цвет, запах, звук и т. д. Они скорее должны сказать, что не понимают, как материя при том или ином своем расположении производит боль, тепло, удовольствие и т. п.; ибо материя не есть, собственно говоря, боль, удовольствие, радость, печаль и т. п. Она есть то, что вызывает в теле своими различными видоизменениями чувство боли, удовольствия, радости, печали и т. п. Они не могут, говорю я, понять это, и только поэтому не хотят признать, что эти чувства суть модификации материи. Но разве они скорее или лучше представляют себе, что какое-то существо, не имеющее протяжения и составных частей, имеет какой-то образ бытия и даже несколько различных образов бытия? Представляют ли они себе скорее и вообще представляют ли себе, что существо, не имеющее протяжения и частей, может видеть, познавать, мыслить и рассуждать обо всем? Представляют ли они себе скорее и легче, что какое-то существо, не имеющее протяжения и частей, может видеть и обозревать небо и землю и пересчитывать один за другим все предметы, видимые им через грубую массу тела, в которой оно заключено, как в темнице? Могут ли они легко представить себе, что существо, не имеющее протяжения и частей, способно испытывать удовольствие, радость, боль и печаль? Кто же способен доставлять радость и удовольствие такому существу? Кто способен причинять ему боль, тревогу и печаль? Воз- /649/ можны ли вообще в таком существе радость или печаль? Без сомнения наши картезианцы утверждают и принимают здесь на веру вещи, которые в тысячу и тысячу раз более непонятны, чем те, которые они отвергают под предлогом, что не могут их представить себе.

В самом деле, как ни трудно представить себе, что определенные видоизменения материи вызывают в нас определенные мысли и ощущения, тем не менее нельзя не признать, что благодаря определенным видоизменениям материи мы имеем те или другие мысли и ощущения. Наши картезианцы сами не могут не согласиться с этим. Для чего же им понадобилось прибегать тут к воображаемому существу или к существу, которое есть ничто? Даже если бы это существо представляло собой нечто реальное, как они воображают, то все же невозможно представить себе его природу и иметь о ней какое-либо истинное понятие; невозможно представить себе его образ действий и образ мыслей; невозможно представить себе его связь с телом и невозможно представить себе, каким образом определенные видоизменения материи могут вызывать в нем определенные мысли и ощущения, причем оно не сознает этих видоизменений материи. Выход из этой трудности остается только один — предположить, как я это сделал, что только видоизменения материи создают все наши мысли, все наши ощущения и все наши познания; предполагая противное, мы натолкнулись бы на ряд непреодолимых затруднений.

Не следует, как я уже заметил, удивляться, что мы не имеем ясного представления о том, как то или другое видоизменение материи вызывает в нас ту или другую мысль, то или другое ощущение. Дело в том, что эти видоизменения являются в нас исходным началом жизни; познания и чувства вытекают из естественного устройства нашего тела и должны сообщать нам чувство и познание всех познаваемых и ощутимых предметов вне нас, но не прямое и непосредственное чувство и познание самих себя. В этом отношении мы имеем аналогию в естественном устройстве наших глаз, которые мы имеем не для того, чтобы смотреть или видеть себя самих, а для того, чтобы нам видеть все, что находится вне нас. Поэтому мы действительно видим своими глазами видимые вещи вне нас, но не можем видеть своих собственных глаз, равно как ни одной из их частей, и очевидное объяснение этого заключается в том, /650/ что источник зрения не может находиться в поле зрения. На том же основании надо сказать также, что источник чувства не может ощущаться этим чувством, источник познания не может входить в круг этого познания. Не подлежит сомнению, что именно по этой причине мы не сознаем ясно природы нашего ума, наших мыслей и наших ощущений, хотя все они в сущности лишь видоизменения материи, из которой мы состоим. Правда, мы можем видеть наши глаза, когда например смотрим в зеркало; зеркало представляет нам наше лицо и глаза так, словно они находятся вне нас или отдалены от нас; но так как нет такого зеркала, которое могло бы отразить нам нашу душу и хотя бы одно из ее видоизменений, и так как мы не можем видеть их также в других людях, мы не можем познавать их непосредственно через них самих, хотя мы ощущаем их непосредственно через них самих.

Вот еще признак и весьма осязательное и убедительное доказательство, что наша душа материальна и смертна, как наше тело. Она крепнет и слабеет по мере того, как крепнет и слабеет наше тело; а этого конечно не могло бы быть, если бы она была духовной и бессмертной субстанцией, ибо в таком случае ее сила и мощность нисколько не зависели бы от строения и состояния тела. А если она от них целиком зависит, то это служит весьма осязательным, весьма убедительным и весьма очевидным доказательством, что она не духовна и не бессмертна. Это дало повод одному современному поэту наших дней сказать:

тело под бременем лет,

заметно тогда, как вместе с ним

слабеет и ум под бременем лет.

Мало таких первоклассных натур,

из глины слепленных высшей,

что свежесть ума сохраняют тогда,

когда лет их зима белит сединой.

Вся масса прочих, лепки грубой,

стареет сразу целиком,

в разбитом теле лишь имея

застывший, помутневший ум».

Кроме того еще, если душа по природе бессмертна²,

Если она внедрена в наше тело при самом рожденьи,

То отчего мы не можем припомнить, что было с ней раньше,

И не храним никакого следа ее прошлых деяний?

Если в такой уже степени свойства души изменились,

Что от прошедшего всякая память изгладилась вовсе,

То, на мой взгляд, недалеко она и от смерти блуждает.

Следует, значит, признать нам, что духа природа телесна³,

Так как стрелы пораненье ему причиняет страданье.

Так как природу души совершенно не ведают люди¹:

В чреве ль родится она, иль внедряется после рожденья,

Гибнет ли наша душа, отделившись от тела по смерти,

В сумрак ли ада нисходит, в пустых ли витает пространствах

Или по воле богов переходит в различных животных.

Кроме того² наблюдаем мы, как заодно с нашим телом

Дух нарождается и заодно с ним растет и стареет.

То, что наш дух можно вылечить так же, как тело больное,

И поддается искусству врачебному он, как мы видим,

Предзнаменует, что он обладает природою смертной³.

...возмущается дух и душа, как сказал я, и силы

Их рассеваются врозь и дробятся от яда болезней⁴.

...припадок болезни, проникнув в суставы, приводит душу в

смятенье⁵.

Также при тяжких страданиях тела и дух наш порою

С толку сбивается: он начинает безумствовать, бредить,

А иногда человек в летаргии тяжелой впадает

В сон непробудный, когда увядают глаза и движенья⁶.

Вместе с телом родится душа…

Вместе растет и под бременем старости вместе же гибнет⁷.

...Сочетать воедино со смертным бессмертное; думать,

Будто совместные чувства являют они и взаимность, —

Было б безумно... Возможно ль придумать что-либо различней

И отдаленней одно от другого по разности свойств,

Нежели то, что бессмертно, и то, что подвержено смерти,

Чтобы их вместе заставить сносить все жестокие бури⁸?

Как, неужели возможно, отец, чтобы и ныне стремились

Горние души на свет и затем к возвращенью

В косную плоть⁹?

«Не только лихорадки, — продолжает Монтэнь, — не только одуряющие напитки и несчастные случаи путают наши суждения; даже самые пустячные колеблют их; нельзя сомневаться, даже если мы и не чувствуем этого, что если непрерывно продолжающаяся лихорадка может совершенно пришибить нашу душу, то и трехдневная лихорадка оказывает на душу некоторое вредное влияние соответственно своей интенсивности. Если апоплексический удар совершенно притупляет и гасит очи нашего разумения, то, с другой стороны, нельзя сомневаться в том, что и сравнительно легкое оцепенение слепит его».

Если это действительно так, а в этом никто не может сомневаться, то это, как я уже сказал, является весьма наглядным, весьма убедительным и весьма очевидным доказательством, что душа не духовна и не бессмертна, как утверждают картезианцы и как уверяют нас суеверные богопоклонники.

Но вникнем несколько подробнее в то, что они говорят о природе этой души. Сущность духа, — говорит автор «Изыскания истины», — заключается только в мышлении, точно так же сущность материи заключается только в протяжении. Нельзя, — говорит он, — представить себе дух, который не мыслит; значит, только мышление, — повторяет он, — есть собственно то, что составляет сущность духа; если, — продолжает он, — связывать со словом «жизнь» ясную и отчетливую идею, то можно сказать, что жизнь души есть познание истины и любовь к добру или, вернее, что мышление души есть ее жизнь, а жизнь тела состоит в кровообращении и в правильном растворении соков.

Как может этот автор утверждать, что вся сущность души и духа заключается только в мысли? Этого не мо- /655/ жет быть, потому что мысль есть лишь действие или преходящее видоизменение души или духа; она не может составить сущность души или духа, ибо душа или дух сами создают, образуют и воспринимают свои собственные мысли, следовательно их сущность составляет вовсе не мышление. Продукт или действие какой-нибудь причины не может составлять сущность этой причины; но мысль есть произведение или действие души или духа; ибо мысль есть жизненное проявление души; стало быть, это жизненное проявление души не может представлять сущность самой души. Это очевидно. Кроме того если действительно жизнь и сущность души и духа составляет только мышление, то неверно, что душа есть субстанция и бессмертна, ибо ясно — и мы это воочию видим на нас самих, — что мысль есть лишь жизненное проявление души, а не особая субстанция, и смешно утверждать, что мысль бессмертна, так как часто она длится только одно мгновение. Неужели автор хочет сказать, что все люди являются особыми субстанциями и что они могут совершенно независимо существовать вне голов людей и порхать в воздухе, как мошки? Интересно было бы видеть, как выходят из голов всех людей эти рои мыслей; их конечно оказалось бы несравненно более, чем мы видим мошек в воздухе, и, если бы они были хоть несколько темноватыми, они совершенно затемнили бы воздух и затмили бы яркий свет солнца. Какое безумие задаваться такими мыслями! Далее, если единственно мысль образует жизнь и сущность души и духа, то, значит, душа и дух не имеют жизни и сущности, когда не мыслят, когда не имеют в данный момент никакого сознания истины и никакой любви к добру; следовательно они суть ничто в те моменты, когда они не мыслят, ибо ничто живое не может существовать без того, что составляет жизнь и сущность этого живого. Таким образом душа и дух при отсутствии мышления, т. е. того, что составляет их жизнь и их сущность, оказались бы без жизни и сущности, следовательно ничем; смешно говорить и думать подобное.

Но, говорят наши картезианцы, невозможно представить себе дух, который не мыслит. Утверждение это явно ложно, даже если стать на их точку зрения. Ведь не скажут они, что люди, спящие приятным, тихим, глубоким сном, остаются в продолжение всего этого сладкого сна без души, что их душа на это время уничтожается и вновь рождается /656/ лишь тогда, когда они просыпаются. Они этого не скажут, потому что они вызвали бы этим град насмешек. А между тем, кто спит таким сладким, тихим сном, тот ни о чем тогда не думает и не имеет никакой мысли, даже о самом дорогом для него. Стало быть, можно представить себе дух, который не мыслит, можно представить себе их даже тысячи, миллионы таких, потому что можно представить себе тысячи и миллионы людей, спящих тихим, сладким и глубоким сном.