Госпожа Бовари

этим движением аптекаря.
Тогда, чтобы немного рассеять его, Гомэ счел уместным поговорить о
садоводстве: растения нуждаются во влаге. Шарль, в знак одобрения,
кивнул головой.
— Впрочем, скоро настанет хорошая погода.
— А… — отозвался Бовари.
Аптекарь, не зная, о чем повести речь, слегка раздвинул оконные
занавески:
— А, вот Тюваш идет.
Шарль повторил, как машина:
— Тюваш идет.
Гомэ не осмеливался опять заговорить с ним о похоронах; наконец
священнику удалось добиться от него необходимых распоряжений.
Он заперся в своем кабинете, взял перо и после долгих рыданий
написал:
«Я хочу, чтобы ее похоронили в подвенечном платье, в белых
башмаках и в венке. Волосы распустить по плечам. Три гроба — дубовый,
красного дерева и свинцовый. Пусть мне ничего не говорят, у меня хватит
сил. На гроб положить вместо покрова большой кусок зеленого бархата.
Такова моя воля. Сделайте все, как я хочу».
Друзья были удивлены романтическими желаниями Бовари, и аптекарь
поспешил заметить:
— Бархат кажется мне излишним. К тому же расходы.
— Не ваше дело! — вскричал Шарль. — Оставьте меня! Вы ее не
любили! Уйдите вон!
Священник взял его под руку, чтобы заставить пройтись по саду.
Заговорил о тщете всего земного. Господь велик и благ, люди должны без
ропота покоряться Его велениям и благодарить Его за все.
Шарль разразился богохульствами:
— Проклинаю я вашего Бога!
— Дух мятежа еще владеет вами, — вздохнул священник.
Но Бовари был уже далеко впереди. Он шел крупными шагами вдоль
стены, под шпалерами, скрежетал зубами и поднимал к небу взгляды,
полные ненависти; ни один листок не шелохнулся.
Заморосил дождь. Шарль, у которого была обнажена грудь,
почувствовал холод; вошел в кухню и сел.
В шесть часов на площади раздалось громыхание железа: то приехала
«Ласточка». Шарль стоял, прислонясь лбом к оконному стеклу, и смотрел,
как друг за другом выходили пассажиры. Фелисите постлала ему тюфяк в

гостиной на полу; он бросился на него и заснул.
Гомэ, хотя и был философ, все же оказывал усопшим уважение;
поэтому, не помня зла и простив бедного Шарля, он пришел вечером
пободрствовать над покойницей, захватив с собою три тома и записную
книжку для заметок.
Аббат Бурнизьен был уже там, и две толстые свечи горели у изголовья
постели, выдвинутой из алькова.
Аптекарь, которого молчание тяготило, не замедлил высказать
несколько жалоб о плачевной участи «этой несчастной женщины»;
священник ответил, что теперь остается лишь молиться за нее.
— Однако, — возразил Гомэ, — одно из двух: или она умерла в
благодати (как выражается Церковь), и тогда она вовсе не нуждается в
наших молитвах, или же она умерла нераскаянной (тоже, кажется,
церковное выражение), и тогда…
Бурнизьен прервал его, сердито отрезав, что молиться нужно во всяком
случае.
— Но, — возразил аптекарь, — раз Бог знает все наши нужды, к чему
вообще молитва?
— Как так? — сказал священник. — К чему молитва? Да вы нехристь,
что ли?
— Извините, — сказал Гомэ, — я преклоняюсь перед христианством.
Оно освободило рабов, ввело в мир нравственные понятия…
— Дело не в этом! Все Писания…
— О, что касается Писаний, почитайте историю, известно, что все
тексты были подделаны иезуитами.
В комнату вошел Шарль и, подойдя к кровати, тихонько раздвинул
полог.
Голова Эммы была слегка склонена к правому плечу. Разинутый рот
казался черной дырой в нижней части лица. Большие пальцы застыли
пригнутыми к ладоням. Беловатая пыль облепила ресницы, а незакрытые
глаза начинали подергиваться липкою, бледною пленкой, похожей на
тонкую паутину, сотканную пауками. Простыня ввалилась над грудью и
коленями и приподнималась только над пальцами ног; Шарлю казалось,
будто неизмеримо тяжкая громада навалилась на мертвую.
На церковных часах пробило два. Слышно было громкое журчание
реки, бежавшей в темноте под террасой. Аббат Бурнизьен по временам
шумно сморкался, а Гомэ скрипел пером по бумаге.
— Послушайте, друг мой, — сказал он Шарлю, — уйдите, это зрелище
раздирает вам душу.

Едва Шарль ушел, как аптекарь и священник опять заспорили.
— Прочтите Вольтера, — говорил один, — прочтите Гольбаха,
прочтите Энциклопедию!
— Прочтите «Письма нескольких португальских евреев», — говорил
другой, — прочтите «Дух христианства», книгу Николя, бывшего судьи!
Оба разгорячились, раскраснелись, говорили зараз, не слушая друг
друга. Бурнизьен был возмущен такою дерзостью, Гомэ изумлен такою
глупостью; они были уже на шаг от обмена оскорблениями, когда опять
внезапно появился Шарль. Его влекло сюда словно какое-то притяжение, и
он ежеминутно поднимался по лестнице.
Он становился против нее, чтобы лучше ее видеть, и забывался в этом
созерцании, которое уже не было мучительно, так как было слишком
глубоко. Он припоминал рассказы о летаргическом сне, о чудесах
магнетизма и убеждал себя, что стоит ему пожелать сильно — и, быть
может, ему удастся вернуть ее к жизни. Раз даже он наклонился над нею и
тихо окликнул: «Эмма! Эмма!» Его дыхание, вырвавшись с силою,
заколебало пламя свечей у стены.
На рассвете приехала его мать; Шарль, целуя ее, опять разрыдался.
Она, как и аптекарь, позволила себе несколько замечаний по поводу
расходов на похороны. Он так рассердился, что она умолкла, и даже
поручил ей самой отправиться немедленно в город, чтобы закупить все
необходимое.
Все послеобеденное время Шарль оставался один; Берту отвели к
госпоже Гомэ; Фелисите сидела в комнате наверху с теткой Лефрансуа.
Вечером он принимал посетителей. Вставал, пожимал руки, не будучи
в состоянии сказать ни слова; новопришедший присаживался к другим
гостям, составившим широкий полукруг перед камином. С опущенными
головами и положив ногу на ногу, они покачивали ногой и время от
времени испускали глубокие вздохи; каждый скучал непомерно, и все
старались пересидеть друг друга.
Когда в девять часов опять появился Гомэ (только его и видели на
площади за последние два дня), он был нагружен запасом камфоры, бензоя
и ароматических трав. Он принес также склянку хлора для уничтожения
миазмов. В это время Фелисите, тетка Лефрансуа и старуха Бовари
вертелись вокруг Эммы, кончая ее одевать; они покрыли ее длинным
жестким тюлем вплоть до атласных башмаков.
Фелисите плакала:
— Ах, бедная моя барыня! Бедная барыня!
— Взгляните на нее, — говорила трактирщица, — какая она все еще

красотка! Подумаешь, вот сейчас встанет!
Они наклонились, чтобы надеть на мертвую венок: пришлось слегка
приподнять голову; и вдруг изо рта хлынул — словно покойницу вырвало
— поток черной жидкости.
— Ах, боже мой! Платье-то, платье берегите! — воскликнула госпожа
Лефрансуа. — Да помогите же нам, — сказала она аптекарю, — или вы уже
струсили?
— Я струсил? — возразил тот, пожав плечами. — Я и не то еще
видывал в больнице Отель-Дье, когда изучал фармацевтику! Мы в
анатомическом театре во время вскрытий, бывало, варили пунш! Смерть не
пугает философа, и даже — впрочем, я не раз говорил это — я намерен
завещать свой труп клиникам, чтобы он мог послужить науке.
Священник, придя, осведомился, как чувствует себя господин Бовари,
и, выслушав ответ аптекаря, сказал:
— Утрата, понимаете, еще слишком свежа!
Гомэ, к слову, поздравил его, что он не подвержен, как другие люди,
опасности потерять подругу жизни; отсюда вспыхнул спор о безбрачии
духовенства.
— Неестественно, — говорил аптекарь, — чтобы человек жил без
женщины! Случались даже преступления…
— Чертова кукла! — воскликнул священник. — Да мыслимо ли, чтобы
человек, состоящий в браке, мог, например, сохранить тайну исповеди?
Гомэ напал на исповедь. Бурнизьен защищал ее; он распространился о
тех случаях, когда она чудесно перерождает человека. Рассказал несколько
анекдотов о ворах, превратившихся в честных людей. У многих военных,
когда они приближались к исповедальне, словно чешуя спадала с глаз. Во
Фрейбурге был священник…
Собеседник его спал. Так как в тяжелой атмосфере комнаты было
слишком душно, он распахнул окно, что разбудило аптекаря.
— Не угодно ли? — сказал он ему, подавая табакерку. — Возьмите-ка
щепоточку, это освежает.
Где-то вдалеке слышался протяжный лай.
— Слышите, собака воет? — спросил аптекарь.
— Говорят, они чуют покойников, — ответил священник. — Так же вот
и пчелы: они улетают из ульев, если в доме покойник.
Гомэ не обличил суеверия этих предрассудков, так как опять заснул.
Бурнизьен, более крепкий, еще некоторое время беззвучно шевелил
губами, потом, сам того не чувствуя, опустил подбородок, выронил из рук
толстую черную книгу и захрапел.

Они сидели друг против друга, выпятив живот, с обрюзглыми,
насупленными лицами, встретясь наконец после стольких несогласий в
общей человеческой слабости, и были недвижны, как труп возле них,
который, казалось, тоже спит.
Шарль, войдя, не разбудил их. То было в последний раз. Он пришел
проститься с нею.
Ароматические травы еще курились; и клубы голубого дыма
сливались у окна с туманом, проникавшим в комнату. На небе мерцало
несколько звезд, ночь была тихая.
Воск со свечей крупными слезами падал на простыни постели. Шарль
смотрел на свечи, утомляя себе глаза блеском желтого пламени.
На атласном платье, белом, как лунное сияние, трепетали переливы
света. Эмма исчезала под ними; и ему казалось, что, выходя из своего тела,
она смутно расплывается в окружающем мире, сливая себя с тишиной
ночи, с дуновением ветерка, с влажными испарениями земли.
Потом вдруг он видел ее перед собой, как живую, то в саду Тоста на
скамейке, у терновой изгороди, то на улицах Руана, то на пороге их дома,
то на дворе фермы Берто. В ушах его раздавался смех парней, что плясали
тогда под яблонями. Комната была полна ароматом ее волос, и платье ее
шелестело у него под рукой, словно потрескивали искры. Оно было все то
же!
Долго вспоминались ему все мгновения минувшего счастья, ее позы,
движение, звук ее голоса. Едва стихал один приступ отчаяния, начинался
другой, и так все время длилась их неисчерпаемая смена, как волны
разбушевавшегося моря.
Он ощутил смешанное со страхом любопытство: тихо кончиками
пальцев приподнял, дрожа, вуаль.
Крик ужаса вырвался из его груди и разбудил обоих спящих. Они
увели его вниз, в гостиную.
Вслед затем пришла Фелисите и сказала, что он просит прядь волос
покойницы.
— Отрежьте! — ответил аптекарь.
Она не осмеливалась, и Гомэ подошел сам с ножницами в руке. Он так
дрожал, что в нескольких местах на виске проколол кожу. Наконец,
подавляя волнение, резнул два-три раза наугад и оставил белые просветы в
этих прекрасных густых черных волосах.
Аптекарь и священник снова погрузились в свои занятия, время от
времени задремывая и взаимно упрекая в этом друг друга при каждом
новом пробуждении. Тогда Бурнизьен кропил в комнате святою водой, а

Гомэ посыпал пол легким слоем хлора.
Фелисите позаботилась оставить для них на комоде бутылку водки,
сыр и большой сдобный хлеб. Гомэ, выбившийся из сил к четырем часам
утра, вздохнул:
— А знаете ли, я был бы не прочь подкрепиться!
Священника не нужно было уговаривать: он немедленно пошел
отслужить краткую мессу, вскоре вернулся, и оба закусили и выпили, чуть-
чуть посмеиваясь, сами не зная чему, — поддаваясь той безотчетной
веселости, какая овладевает людьми после обрядов печали. И за последней
рюмкой священник сказал аптекарю, похлопывая его по плечу:
— Уж мы с вами наконец-таки столкуемся!
Внизу, в сенях, они встретили пришедших рабочих. Часа два потом
Шарль должен был выносить пытку молотка, стучавшего по доскам. Потом
ее снесли вниз в дубовом гробу, который вставили затем в два других; но
так как свинцовый был слишком просторен, пришлось законопатить
промежутки шерстью, вынутой из тюфяка. Наконец, когда все три крышки
были пригнаны, заколочены и запаяны, гроб поставили перед
растворенными настежь дверями. Дом был открыт, и ионвильцы начали
стекаться на вынос тела.
Приехал старик Руо. На площади, завидев над дверьми дома черное
сукно, он лишился чувств.

жүктеу/скачать 1.4 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: