Госпожа Бовари

уничтожавшее ее страсть. Шарль спокойно пошевеливал уголья, уперев
ноги в каминную решетку.
На чердаке сторож, соскучившись, вероятно, в своем заключении,
вдруг завозился.
— Наверху кто-то ходит? — сказал Шарль.
— Нет, — ответила она, — это от ветра хлопает рама слухового окна
— его забыли припереть.
На другой день, в воскресенье, она поехала в Руан, чтобы обойти всех
известных ей по имени банкиров. Но одни были на даче, другие в
путешествии. Эмма не унывала; у тех, кого она застала, она просила денег,
ссылаясь на крайнюю необходимость и обещая вернуть долг. Иные
расхохотались ей в лицо, и все до единого отказали.
В два часа она побежала к Леону и постучалась в его дверь. Ей не
отперли. Наконец подошел он сам.
— Зачем ты приехала?
— Я тебе помешала?
— Нет… но…
Он признался, что хозяин не любит, чтобы к жильцам ходили
«женщины».
— Мне нужно с тобою поговорить, — отвечала она.
Тогда он достал ключ. Она остановила его:
— Нет, пойдем туда, к нам.
Они отправились в свой номер в «Булонской гостинице».
Едва войдя в комнату, она выпила полный стакан воды. Она была
очень бледна. Проговорила:
— Леон, ты должен оказать мне услугу, — и, крепко пожимая обе его
руки, прибавила: — Послушай, мне нужно восемь тысяч франков.
— Да ты с ума сошла!
— Нет еще. — И, рассказав ему тут же про опись, она излила перед
ним свое горе: Шарль ничего не знает, свекровь ее ненавидит, старик Руо
ничем не может помочь; но он, Леон, должен сейчас же броситься на
поиски и добыть ей необходимую сумму…
— Но подумай, откуда же я…
— Как подло ты струсил! — воскликнула она.
Тогда он сказал глупо:
— Ты преувеличиваешь беду. Может быть, тысячи экю будет довольно,
чтобы утихомирить этого черта.
Тем
настоятельнее
необходимость
как-нибудь
действовать;
немыслимо, чтобы нельзя было достать трех тысяч франков. Леон может

подписать за нее долговое обязательство.
— Ступай! Попытайся! Это необходимо! Беги!.. Милый, постарайся
же, постарайся! Я так буду любить тебя!
Он ушел, вернулся через час и торжественно сказал:
— Я был у трех лиц… и все безуспешно…
Они сидели друг против друга, по обе стороны камина, недвижные, не
произнося ни слова. Эмма пожимала плечами и постукивала о пол ногою.
Он расслышал, как она прошептала:
— Будь я на твоем месте, я знала бы, где достать денег!
— Где же?
— У тебя в конторе! — И она взглянула ему прямо в лицо.
Адская решимость горела в ее глазах, веки щурились сладострастно, с
выражением отваги и ободрения; молодой человек чувствовал, что слабеет
перед немою волею этой женщины, толкавшей его на преступление. Тогда
он испугался и, чтобы избегнуть всякого разъяснения, ударил себя по лбу
со словами:
— Морель должен приехать сегодня вечером! Надеюсь, он мне не
откажет (Морель был его приятель, сын богатого негоцианта), — тогда я
привезу деньги завтра.
Эмма отнюдь не обнаружила той радости, какую он ожидал увидеть на
ее лице, утешая ее новою надеждой. Или она подозревает ложь? Он
продолжал, краснея:
— Впрочем, если к трем часам я не буду, не жди меня дольше, моя
радость! Нужно уходить, прости. До свидания!
Он сжал ее руку, но ее рука была безжизненна. У Эммы не было сил ни
на какое чувство.
Пробило четыре часа; она встала, чтобы ехать в Ионвиль, повинуясь
привычке, как автомат. На дворе было ясно, стоял светлый и свежий
мартовский день, когда солнце весело светит и небо бело. Руанцы,
расфранченные для воскресенья, гуляли с довольным видом. Она дошла до
площади перед собором. Народ выходил от вечерни; толпа текла из трех
порталов, словно река из-под трех пролетов моста, а посредине,
незыблемый как скала, стоял швейцар.
Ей вспомнился день, когда, полная тревоги и надежд, она вступила под
эти готические своды, даль которых казалась ей менее глубокою, нежели ее
любовь; и она все шла вперед, плача под вуалью, оторопев и пошатываясь,
близкая к обмороку.
— Берегись! — крикнул чей-то голос из распахнувшихся ворот.
Она остановилась, чтобы пропустить вороную лошадь, нетерпеливо

рвавшуюся в оглоблях английского шарабана, которым правил джентльмен
в собольих мехах. Кто он? Его лицо ей знакомо… Экипаж промчался и
скрылся из виду.
Да ведь это он, виконт! Она обернулась, на улице уже никого не было.
Она была так подавлена, так удручена печалью, что прислонилась к стене,
боясь упасть.
Потом ей пришло в голову, что она ошиблась. Ведь она перестала
понимать что-либо. Все в ней самой и вне ее изменяло ей, ускользало. Она
чувствовала, что гибнет, что катится по воле случая в какую-то пропасть, и,
придя в гостиницу «Красный Крест», почти с радостью увидела добряка
Гомэ, наблюдавшего, как грузят на «Ласточку» огромную корзину с
аптекарскими товарами; в руке он держал завязанные в шелковый платок
шесть руанских хлебцев для супруги.
Госпожа Гомэ очень любила эти маленькие тяжелые хлебцы в виде
чалмы; их едят постом с соленым маслом: последние остатки готической
пищи, восходящие, быть может, к поре крестовых походов; дюжие
норманны поедали их в былые времена, воображая, что на столе,
освещенном желтыми факелами, между жбанами с пряным вином и
гигантскими окороками торчат перед ними и сарацинские головы в чалмах,
предназначенные также для пожрания. Жена аптекаря уничтожала их,
подобно норманнам, геройски, невзирая на плохое вооружение своих
челюстей; поэтому всякий раз, когда Гомэ уезжал в город, он не упускал
случая привезти ей эти хлебцы, которые покупал у лучшего булочника на
улице Кровопролития.
— Рад вас видеть! — сказал он Эмме, подавая руку и помогая ей войти
в дилижанс.
Потом он повесил хлебцы в сетку дилижанса и сел с непокрытой
головой, скрестив руки, в задумчивой и наполеоновской позе.
Когда же после спуска с горы появился, по обыкновению, слепой, он
воскликнул:
— Я не понимаю, как власти доныне терпят еще подобные промыслы!
Следовало бы запирать этих несчастных и налагать на них принудительную
работу! Поистине черепашьим шагом движемся мы вперед и все еще
коснеем в варварстве!
Слепой протягивал шляпу, и она болталась у окна, словно карман
отставшей обивки.
— Вот случай золотухи! — сказал аптекарь. И хотя он отлично знал
нищего, вдруг притворился, что впервые его видит, начал бормотать слова
«роговая оболочка, твердая оболочка глаза, склеротик, хрусталик» и

наконец спросил отеческим тоном: — Давно ли у тебя, друг мой, эта
ужасная болезнь? Вместо того чтобы пьянствовать в кабаке, ты бы лучше
следовал известному режиму.
Он посоветовал ему пить хорошее вино или пиво и есть сочное
жареное мясо. Слепой тянул свою песенку; он казался слабоумным. Гомэ
открыл кошелек:
— На вот тебе один су; дай мне сдачи два лиара да не забывай моих
указаний, это тебе поможет.
Ивер вслух позволил себе усомниться в их действительности. Но
аптекарь вызвался вылечить его сам с помощью антифлогистической мази
собственного изобретения и сообщил нищему свой адрес:
— Гомэ, вблизи рынка, достаточно известный.
— Ну, — сказал Ивер, — за труды дай-ка нам представление.
Слепой присел на корточки, закинул назад голову и, перекатывая
зеленоватые глаза и высовывая язык, стал обеими руками тереть себе
живот, издавая при этом глухое рычание, словно голодная собака. Эммой
овладело отвращение; она швырнула ему через плечо пятифранковую
серебряную монету. То было все ее достояние. Ей показалось красивым
выбросить его именно так.
Дилижанс уже тронулся, как вдруг Гомэ вывесился из окна и крикнул:
— Избегайте мучного и молочного! Носите шерстяное на теле и
окуривайте пораженные части можжевельником.
Вид знакомых предметов, мелькавших перед нею, мало-помалу отвлек
Эмму от ее горя. Невыносимая усталость охватила ее, и она приехала
домой отупевшая, угнетенная, почти сонная.
«Будь что будет!» — думала она.
К тому же как знать? Разве с минуты на минуту не может случиться
какое-нибудь чрезвычайное событие? Сам Лере может умереть.
В девять часов утра ее разбудил шум голосов на площади. Целая толпа
собралась у рынка, перед большим объявлением, наклеенным на столбе.
Эмма увидела, что Жюстен взлез на тумбу и срывает афишу, но сторож
схватил его за шиворот. Гомэ вышел из аптеки, а тетка Лефрансуа
разглагольствует, стоя посреди толпы.
— Барыня! Барыня! — кричала Фелисите, входя в комнату. — Какие
злодеи!
Бедная девушка, взволнованная, протянула ей желтую бумагу, которую
только что сорвала с двери. Эмма с первого взгляда поняла, что объявлена
продажа всех ее вещей с молотка.
Обе переглянулись молча. Между барыней и служанкой давно не было

тайн. Наконец Фелисите вздохнула:
— На вашем месте, барыня, я пошла бы к господину Гильомену.
— Ты думаешь?
Этот вопрос имел такой смысл: «Ты знаешь, что делается в этом доме
через лакея; слыхала ли ты, что хозяин говорил когда обо мне?»
— Да, сходите к нему, это будет хорошо.
Эмма принарядилась, надела черное платье, шляпу со стеклярусом и,
чтобы ее не узнали (на площади всегда толпится народ), пошла задворками,
вдоль речки.
Запыхавшись, подошла она к садовой решетке нотариуса; небо было
темное, и шел мелкий снег.
Она позвонила; на крыльце появился Теодор, в красном жилете; он
почти фамильярно отпер ей, как знакомой, и ввел ее в столовую.
Широкая фаянсовая печь гудела под кактусом, заполнявшим собою
нишу, и в рамках черного дерева, на обоях под дуб, висели «Эсмеральда»
Штейбена и «Пентефрий» Шопена. Накрытый стол, серебряные подставки
для кушанья, хрустальные дверные ручки, паркет и мебель — все сияло
безукоризненною английскою чистотой; окна были украшены по углам
цветными стеклами.
«Вот столовая, какая была бы мне по вкусу», — подумала Эмма.
Вошел нотариус, левою рукою придерживая на груди халат, затканный
турецкими узорами, а правою быстро приподняв и опять нахлобучивая
коричневую бархатную шапочку, кокетливо сдвинутую на правый висок,
куда ложились и три пряди белокурых волос, зачесанные с затылка и
прикрывавшие его лысый череп.
Предложив стул, он уселся завтракать, усиленно извиняясь за свою
невежливость.
— Я хочу просить вас, сударь…
— Что такое, сударыня? Я вас слушаю.
Она принялась излагать ему свое положение.
Нотариус Гильомен знал, в чем дело, будучи связан дружбою с
галантерейным торговцем, у которого он всегда находил деньги для
выдаваемых им закладных.
Итак, он знал, и знал лучше ее самой, длинную историю этих
векселей, выдаваемых сначала на небольшие суммы и на долгие сроки,
снабженных разнообразными бланковыми пометками, потом постоянно
возобновляемых, вплоть до того дня, когда Лере, собрав все
опротестованные векселя, поручил своему приятелю Венсару произвести
взыскание от своего имени, так как не желал прослыть среди своих

односельчан тигром.
Она пересыпала рассказ обвинениями против Лере, на которые
нотариус время от времени отзывался каким-нибудь незначительным
словом. Кушая котлету и прихлебывая чай, он уткнул подбородок в свой
небесного цвета галстук, заколотый двумя бриллиантовыми булавками,
скрепленными тонкою золотою цепочкою, и улыбался странною улыбкою,
слащавою и двусмысленною.
Но, заметив, что она промочила башмаки, он проговорил:
— Сядьте же, пожалуйста, ближе к печке… поставьте ваши ножки
выше… на фаянс.
Она боялась испачкать его. Нотариус галантно заметил:
— Красивое никогда ничего не портит.
Она старалась его растрогать и, растрогавшись сама, поведала ему о
скудости своих средств, о своих лишениях и нуждах. Он все это понимает:
еще бы, изящная женщина! И, не переставая есть, повернулся к ней всем
телом, так что коленом касался ее ботинка, подошва которого, дымясь,
коробилась у печки.
Но когда она попросила у него тысячу экю, он поджал губы и сказал,
что весьма сожалеет о том, что в свое время она не доверила ему
управления ее состоянием, так как нашлось бы немало способов, удобных
и для дамы, выгодно поместить свои деньги. Можно было почти без риска
отважиться на великолепные спекуляции с торфяными болотами Грумениля
или с земельными участками в Гавре; и он предоставлял ей казниться при
мысли о фантастических барышах, какие она могла бы выручить.
— Как случилось, что вы не обратились ко мне? — спросил он.
— Не знаю, — ответила она.
— Почему? А?.. Боялись меня? А ведь жаловаться-то следовало бы
мне! Мы с вами едва знакомы! Между тем я вам истинно предан, надеюсь,
вы в этом теперь не сомневаетесь?
Он потянулся к ней, взял ее руку, жадно поцеловал ее и оставил у себя
на колене, перебирая осторожно ее пальцы, нашептывая ей нежности.
Приторный голос нотариуса журчал, как ручей; в его глазах,
поблескивающих из-под очков, загорались искры, а рука уходила все
глубже в рукав Эммы, охватывая ее локоть. Она чувствовала у своей щеки
его прерывистое дыхание. Близость этого человека была ей невыносимо
тягостна. Она вдруг вскочила и сказала:
— Итак, сударь, я жду.
— Чего? — спросил нотариус, внезапно побледнев.
— Этих денег.

— Но… — Уступая слишком сильному желанию, вдруг его
охватившему, он сказал; — Ну да, хорошо!.. — и на коленях потянулся к
ней, забыв про свой халат. — Умоляю вас, останьтесь! Я вас люблю! — И
он охватил ее талию.
Вмиг волна густого румянца залила лицо госпожи Бовари. Она
отшатнулась грозно и крикнула:
— Вы бесстыдно пользуетесь моей бедой, милостивый государь! Меня
можно жалеть, но нельзя купить! — И ушла.
Нотариус, оцепенев от изумления, принялся разглядывать свои
красивые вышитые туфли. То был любовный подарок. Вид их под конец его
утешил. К тому же он рассудил, что такая связь могла бы завлечь его
слишком далеко.
«Каков негодяй! Скотина!.. Какая гнусность!» — говорила она себе,
спеша нервным шагом под навесом придорожных осин. Досада на неудачу
еще усиливала гнев оскорбленного целомудрия; ей казалось, что
Провидение упорно преследует ее, и, проникаясь гордостью, она никогда
еще так не уважала себя и не презирала так людей. Что-то воинственное
поднималось в ней. Ей хотелось бить мужчин, плевать им в лицо, рвать их
на куски. Она все шла быстрым шагом, бледная, дрожащая, взбешенная,
пытливо вглядываясь заплаканными глазами в пустынный горизонт и
словно услаждаясь душившей ее ненавистью.
Завидя свой дом, она оцепенела. Не могла ступить шагу. А войти было
нужно. Куда деваться?
Фелисите поджидала ее у двери.
— Ну что?
— Нет! — сказала Эмма.
С четверть часа обе женщины перебирали всех лиц в Ионвиле,
которые бы могли прийти на помощь. Но всякий раз как Фелисите
называла кого-нибудь, Эмма возражала:
— Разве это возможно? Они не дадут.
— А барин-то сейчас вернется!
— Знаю… Ступай.
Она все испробовала. Теперь уже нечего было делать. Когда явится
Шарль, она должна будет сказать ему: «Уходи. Этот ковер, по которому ты
ступаешь, уже не наш. В твоем доме у тебя нет больше ни стула, ни
булавки, ни соломинки, и это я тебя разорила, бедняга!»
Он зарыдает, будет долго плакать, потом привыкнет к мысли о
случившемся и простит ее.
— Да, — шептала она, скрежеща зубами, — он меня простит, он,

которому я за миллион не простила бы, что с ним встретилась… Нет, нет!
Мысль о превосходстве Бовари над нею приводила ее в ярость! Но
ведь признается ли она ему во всем или не признается, он все равно тотчас,
вскоре, завтра узнает о катастрофе; итак, надобно ждать этой ужасной
сцены и перенести всю тяжесть его великодушия. Ей захотелось еще раз
сходить к Лере: но к чему? Писать отцу — поздно. И быть может, она уже
раскаивалась, что не уступила нотариусу, — когда вдруг заслышала топот
копыт по аллее. То был он, он отпирал калитку и был бледнее, чем
штукатурка стены. Бросившись с лестницы, она стремглав побежала по
площади, и жена мэра, разговаривавшая у церкви с Лестибудуа, видела, как
Эмма вошла к сборщику податей.
Она побежала сообщить об этом госпоже Карон. Обе дамы поднялись
на чердак и, прячась за развешанное для просушки белье, разместились там
поудобнее, чтобы видеть все жилище Бинэ внутри.
Он был один в своей мансарде и вытачивал деревянную копию с
одного из тех неописуемых изделий из слоновой кости, что похожи на
башенки, сложенные из шаров и полумесяцев, — прямые, как обелиск, и не
служащие никакой цели; Бинэ выделывал уже последнюю фигурку, труд
близился к завершению. В мастерской, где чередовались свет и сумрак, от
его станка летела светло-желтая пыль, словно сноп искр из-под копыт
скакуна. Оба колеса вертелись, гудели; Бинэ улыбался, голова его была
опущена, ноздри раздувались, — казалось, он испытывает то полное
счастье, какое доставляет мелочная, скромная работа, занимающая ум
легкопреодолимыми трудностями и успокаивающая душу окончательными
осуществлениями, после которых нечего больше желать.
— Ага, вот она! — сказала госпожа Тюваш.
Но гудение станка заглушало слова. Все же дамам послышалось, что
она говорит о «франках», и тетушка Тюваш шепнула:
— Она просит отсрочить взыскание недоимок.
— Кажется, что так, — ответила другая.
Они видели, как Эмма ходит взад и вперед по комнате, разглядывая по
стенам салфеточные кольца, подсвечники, шары для перил, меж тем как
Бинэ самодовольно поглаживает себе бороду.
— Уж не пришла ли она заказать ему что-нибудь? — спросила госпожа
Тюваш.
— Но ведь он ничего не продает! — возразила соседка.
Сборщик податей что-то выслушивал, тараща глаза и ничего, по-
видимому, не понимая. Она продолжала говорить нежно, словно о чем-то
умоляла. Подошла к нему близко; грудь ее тяжело вздымалась; оба

молчали.
— Никак она с ним заигрывает? — спросила госпожа Тюваш.
Бинэ побагровел до ушей. Она взяла его руки в свои.
— Вот до чего дошла.
Разумеется, она предлагает ему какую-нибудь гнусность, так как
сборщик податей (а ведь он человек храбрый, сражался под Бауценом и под
Люценом, участвовал во французской кампании и даже был представлен к
ордену Почетного легиона) вдруг отшатнулся, словно при виде змеи, и
вскричал:
— Сударыня! Как же это можно?
— Таких женщин следовало бы бить нагайками, — проговорила
госпожа Тюваш.
— Да где же она? — воскликнула госпожа Карон.
При этих последних словах Эмма в самом деле исчезла. Увидя потом,
что она проходит по Большой улице и свернула направо, по дороге к
кладбищу, обе дамы потерялись в догадках…
— Тетка Роллэ, — сказала Эмма, вбежав к кормилице, — мне дурно!..
Распусти корсет.
Она упала на постель и разрыдалась. Тетка Роллэ прикрыла ее юбкой и
постояла над ней. Потом, видя, что она ничего не говорит, отошла, села у
прялки и стала прясть лен.
— Ах, перестаньте, — пробормотала Эмма, думая, что слышит
жужжание токарного станка Бинэ.
«Что приключилось? — недоумевала кормилица. — Зачем она сюда
пришла?»
А она прибежала к кормилице, гонимая каким-то ужасом из
собственного дома.
Лежа на спине, без движения, с остановившимися глазами, она едва
различала предметы, хотя и прилагала к этому все усилия и почти
идиотскую настойчивость внимания. Она разглядывала облупленную стену,
две дымящиеся головни и большого паука, бродящего у нее над головой, в
трещине бревна. Наконец ей удалось собраться с мыслями. Она
припоминала… Однажды с Леоном… О, как это было давно!.. Река
сверкала на солнце, благоухал жасмин… Унесенная мчащимся потоком
воспоминаний, она скоро восстановила в памяти и вчерашний день.
— Который час? — спросила она.
Тетка Роллэ вышла на двор, заслонила правой рукой лицо от солнца и,
взглянув вверх, медленно вернулась, со словами:
— Часа три будет.

— Спасибо! Спасибо!
Он сейчас приедет. Это уж верно! Конечно, он добыл денег. Но ведь он
пойдет прямо туда, он не знает, что она здесь; и она приказала кормилице
скорее сходить к ней в дом и привести его.
— Скорей, пожалуйста.
— Иду, милая барыня, иду!
Теперь Эмма удивлялась, как прежде о нем не вспомнила; ведь он дал
ей вчера слово, он его сдержит. Она уже воображала себя у Лере, как она
выложит перед ним на конторку три банковских билета. Потом придется
сочинить какую-нибудь историю, чтобы объяснить все это Бовари. Но что
придумать?
Кормилица между тем все не возвращалась; но так как в избе не было
часов, Эмма подумала, что преувеличивает продолжительность отсутствия.
Она принялась ходить по саду, шаг за шагом; пошла по тропинке вдоль
изгороди и опять поспешно повернула назад, предположив, что крестьянка
могла вернуться другой дорогой. Наконец, устав от ожидания, охваченная
подозрениями, которые спешила от себя оттолкнуть, не зная, бродит ли она
тут целый век или всего одну минуту, она села в угол, закрыла глаза,
заткнула уши. Калитка скрипнула: она вскочила; не успела она выговорить
слово, как тетка Роллэ объявила:
— У вас в доме никого нет.
— Как никого?
— Так-таки никого. А барин плачет, зовет вас. Послали везде вас
разыскивать.
Эмма ничего не отвечала. Она задыхалась, водя вокруг глазами, меж
тем как крестьянка, испуганная выражением ее лица, невольно отступала,
подумав, что она сошла с ума. Вдруг Эмма ударила себя по лбу, вскрикнула,
так как в душе ее, как яркая молния в темной ночи, пронеслось
воспоминание о Родольфе. Он так добр, так чуток, так великодушен! И
даже, если он будет колебаться оказать ей эту услугу, она сумеет принудить
его, одним взглядом напомнив ему их прежнюю любовь. Она бросилась в
Гюшетт, не сознавая, что идет добровольно навстречу тому, что только что
привело ее в такой гаев, и менее всего на свете подозревая, что принятое ею
решение — та же проституция.

жүктеу/скачать 1.4 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: