Апробация результатов исследования

Во введении обосновывается выбор и актуальность темы, определяются цели и задачи исследования, его научная новизна, методологическая основа и теоретическая база, формулируется комплекс выносимых на защиту положений, характеризуется теоретическая и практическая значимость работы.

В первой главе «Категория свободы и нравственный идеал человека в произведениях Ф.М.Достоевского и А.П.Чехова о каторге и ссылке», прежде всего, раскрываются теоретико-методологические аспекты изучения свободы.

Свобода принадлежит к фундаментальным категориям социальной жизни. Это её неотъемлемое свойство. Свобода представляет собой не только условие естественного существования, но и его качественную сущность, смысл и идеал. Но свобода выявляется только тогда, когда есть несвобода. Сама по себе, без своего антипода, она не ощущается. Когда свобода отсутствует, её не хватает, а когда она есть, она не зрима.

Свобода является сущностной родовой характеристикой природы человека. Мировой опыт предыдущих столетий убедительно показал, что свобода – непреходящая ценность, основная характеристика человека. В самом общем смысле «свобода» означает отсутствие ограничений и принуждения. В самом содержании понятия «свобода» внутренне заложен вектор альтернативности, то есть сознательного противостояния социальному давлению: свобода конструируется именно в социальном контексте как результат преодоления несвободы. Степень свободы может быть разной: свобода выбора цели, свобода в выборе средств, свобода приспособления к действительности. Таким образом, основной показательной чертой свободной личности, обнажающей присутствие категории свободы, становится ситуация выбора, в которой она оказывается. И степень свободы каждого отдельного человека зависит от него самого.

В настоящее время ввиду того, что человеку приходится взаимодействовать в условиях многомерного социального пространства, свобода понимается, как способность к поведению, соразмеряющему самостоятельность индивида с действием разнообразных общественных структур.

Каждая историческая эпоха накладывает свой отпечаток на понимание свободы, суммируя его с предыдущим. Свобода находила мыслительное выражение в древних мифах, в атомистических теориях, в средневековой теологии и схоластике, в механически-метафизических концепциях нового времени и в немецкой классической философии. Особую позицию в разработке проблемы свободы человека занимает русская философия. В общем, для творчества русских философов характерна идея цельности, рассмотрение в единстве всех духовных сил человека: чувственных, нравственных, эстетических и религиозных, а также оптимизм, глубокая духовность, вера в неограниченность человеческого потенциала и его добрую волю. Русская философия в рассмотрении проблемы свободы человека не принимает характерных для ряда западных философских учений фатализма и механического детерминизма.

В русской идеалистической философии конца XIX – начала XX столетий приводилась мысль о космическом, или Божественном происхождении свободы. Далее эта идея развивалась по принципу редукции, трансформируясь в индивидуальную свободу путем постижения человеком Божественной необходимости и его практической творческой деятельности.

Весьма велико внимание к критерию свободы. Положительный или отрицательный оттенок она принимает лишь тогда, когда речь идет о целях её использования, критерий свободы связывается с понятиями долга, нравственного выбора, смысла жизни, совести, ответственности. Свобода в философском смысле слова не знает моральных оценок. Она в равной степени открыта и для добра, и для зла, потому что добро и зло – это две стороны бытия человека. Зло – онтологическая проблема. Если бы зло не имело свободы, значит, и сама свобода была бы ущербной. Свобода потому и является свободой, что предоставляет выбор из множества альтернатив, включая выбор между добрым и злым деянием. При этом, как показывает опыт, зло в большей степени приспособлено к принципу свободы, ибо не знает моральных ограничений.

Свобода «вообще», как и «человек вообще», – философская абстракция, в реальной жизни есть конкретные разновидности её: свобода внутренняя и внешняя, свобода подлинная и мнимая, экономическая свобода, политическая свобода, свобода воли, свобода передвижения, свобода слова, свобода совести и вероисповедания, свобода мысли, свободный труд, свободная любовь, свобода предпринимательства, свобода принимать решения, свобода творчества и т. п.

В соответствии с целями и задачами нашего исследования мы решали проблему свободы, прежде всего, как проблему основания человеческого бытия. Подобное понимание данной проблематики позволило выдвинуть тезис о том, что положительно направленная свобода, в первую очередь, реализуется внутри самого человека, в его внутреннем бытии, в его духовной природе. И в то же время свобода является способом реализации духовной природы человека.

Сложной представляется попытка провести границы между природой и сущностью человека. Традиционным для русской философии и литературы является одновременное рассмотрение сущности человека во всех её проявлениях: общечеловеческой, общеисторической, общесоциальной. В последние десятилетия как в отечественной, так и в зарубежной научной литературе о человеке складывается понимание того, что изучение человека «по частям», по его составляющим исчерпало себя. Необходимо как комплексное изучение человека всеми отраслями знания, так и новое, синтетическое, подлинно диалектическое понимание человека в философии.

Главной, определяющей стороной человека являются не биологические, а социальные и нравственные качества. Совокупность этих качеств, их конкретное сочетание в деятельности каждого отдельного человека составляют содержание понятия «личность». Личность – продукт исторического развития как в смысле отдельной личности, так и личности как социального феномена.

Далее рассматривается художественное воплощение категории свободы в произведениях о каторге и ссылке Ф.Достоевского и А.Чехова.

Ф.Достоевский и А.Чехов – личности уникальные, на первый взгляд, непохожие друг на друга, у каждого из них – свой мир в русской литературе, центром которого является человек. При изучении мировоззрения писателей происходит постепенное осмысление целей и идеалов их творчества, что дает, в свою оче­редь, возможность говорить о преемственности, традициях, внутреннем сходст­ве и различиях в их наследии.

Творчество Ф.Достоевского сосредоточено вокруг вопросов философии духа – это темы антропологии, философской истории, этики, религии, свободы личности. В художественном мире Достоевского исходной точкой, с которой оптимально связано решение всех проблем, «вершиной, с которой падает отсвет на все остальное», является свобода личности. В «Записках из Мертвого дома» проблема свободы естественно соединяется с проблемой личности. Вне свободы нет личности. Множественность образов человека, безмерная сложность и неисчерпаемость, обусловливающая значительные трудности в его философском и ином постижении, в адекватно-истинном отражении проявилась в «Записках из Мертвого дома» - итоге десятилетних размышлений писателя на каторге и в ссылке. Показательно, что главная идея произведения - идея свободы личности.

Перед поездкой в Сибирь и на Сахалин А.Чехов изучал труды по географии, экономике, истории русской и зарубежной тюрьмы и ссылки, «Записки из Мертвого дома» Достоевского. Сравнение сахалинской каторги с «Мертвым домом» не раз встречается на страницах книги Чехова. Достоевский, Солженицын и Шаламов, попавшие на каторгу поневоле, и Чехов, исследовавший Сахалин как ученый и литератор, фокусируют свое внимание на общей проблеме – человек, оказавшийся в условиях несвободы.

Гуманизм Достоевского и Чехова проявляется в наибольшей мере не только в изображении мира человеческих страданий, но и в утверждении того, что свободная личность — самое важное достижение общества. Достоевский признавал за народом стремление к свободе и справедливости, связывал это с религией, считая, что вера в Бога основана также на желании бессмертия и справедливости. Писатель находит нужным доказывать, что вера в Бога – абстрактный идеал, пусть даже самим человеком выдуманный, что Достоевский допускает, не унижает человека, не ущемляет его свободы. О подчиненности веры идее свободы личности свидетельствует то, что вера для Достоевского, прежде все­го, исключительно Христос, являющийся для писателя моделью идеальной свободной личности. Верующий человек независимо от его конфессиональной принадлежности вызывает у писателя уважение, о чем свидетельствуют его Записные тетради, в которых Достоевский обнаруживает знание Корана. По-видимому, фундаментальное знакомство с Ко­раном и биографией Пророка Мухаммеда происходит в 1850-е годы, в это же время в Записных тетрадях он цитирует заповеди Пророка Мухаммеда, моральная сторона которых широко представлена в «Записках из Мертвого дома». Отметим некую закономерность: чем вернее мусульманин заповедям Пророка, тем больше симпатий вызывает он у Достоевского. Достоевский пишет, что в Мертвом доме было шестеро горцев: «... два лезгина, один чеченец и трое дагестанских татар», описывает каждого, с особой симпатией выделяя лезгина Нурру, который произвел на писателя с первого дня пребывания на каторге «самое отрадное, самое милое впечатление» тем, что «был всегда весел, приветлив ко всем, работал безропотно, спокоен и ясен, хотя часто с негодованием смотрел на гадость и грязь арестантской жизни и возмущался до ярости всяким воровством, мошенничеством, пьянством и вообще всем, что было нечестно». Образ дагестанского татарина (ногайца? – М.Ч.) Алея также представлен Достоевским в самых светлых тонах. Автор описывает духовно-нравственный облик Алея, восхищаясь его благородством, чистотой души, незапятнанностью (несмотря на пребывание на каторге). В поведении горцев-мусульман прослеживается исламская концепция свободы, которой они остаются верны и на каторге.

Чехов в этом вопросе придерживается иной точки зрения. Вера, по его мнению, мало исправляет людей. Пока человек терпит нужду, он еще как-то верит в Бога, потому что помощи ждать больше неоткуда, но стоит немного разбогатеть, как о Боге забывают. Вера не облагораживала мужиков, не удерживала их от низких дел и поступков. Чехов считал, что будущее России за образованием, просвещением, культурой. Но, путешествуя по Сахалину, Чехов видит человеческое отношение церков­ников к осужденным и описывает их деятельность с большой симпатией. Епи­скопы неоднократно посещали Сахалин, претерпевая на пути такие же неудобства и лишения, как обыкновенные свя­щенники. В свои приезды, при закладке церквей, освящении различных зданий и обходе тюрем, они обращались к ссыльным со словами утешения и надежды, о чем рассказывает Чехов в своем произведении.

В «Записках из Мертвого дома» Достоевский показывает, что свобода - непременное условие живой жизни. Достоевский утверждает, что никакими силами невозможно убить в человеке жажду свободы, тоску по воле и что живая жизнь нигде, даже в тюремных условиях, немыслима без «своей собственной, внутренней жизни», ко­торая складывается помимо «официальной». Автор не преувеличивает ужасов каторжной жизни: работа в мастерских не показалась ему слишком тяжелой; пища была сносной; начальство, за немногим исключением, гуманным и благожелатель­ным; в остроге разрешалось заниматься любым ремеслом, но и это в тягость, поскольку казенная каторжная крепостная повинность не занятие, а обязанность, арестант отрабатывал свой урок или отбывал законные часы и шел в острог. На труд смотрели с ненавистью, так как он был подневольным.

Такие же примеры приводит Чехов в «Острове Сахалине», описывая чело­века, наотрез отказавшегося работать на каторге: это старик, перед непобедимым, чисто звериным упрямством которого спасовали все меры и правила. Такое отношение к принудительным занятиям было характерно для ка­торжан, находившихся в условиях несвободы.

Характерно, что у людей разных сословий, оказавшихся на каторге и вы­нужденных проживать вместе, проявляется одинаковое отношение и к деньгам, и к работе. Дворянин Горянчиков относится к работе резко отрицательно, хотя физически работа не кажется ему тяжелой, но не допускающей возможности свободного выбора. К физическим страданиям (шум, чад, вонь, холод, теснота) люди как-то привыкают. Мука каторги не в этом: она в неволе. Из тоски по свободе вытека­ют все особенности характера каторжников. Каторжники, несмотря на совместное проживание, внутренне изолированы друг от друга, страшно одиноки. Невозможность физического одиночества при одиночестве внутреннем гнетуще действует на человека. Люди, лишенные свободы, томятся, заводят бессмысленные ссоры, работают с отвращением. Но если им позволят проявить инициа­тиву, то они сразу преображаются. Арестанты не способны на взаимовыручку, помощь другу - исключение, понятие дружбы извращено и очень быстро переходит в ненависть; единствен­ным существом, которое Горянчиков мог назвать другом в остроге, была собака.

Мертвый дом Достоевского как способ (форма, разновидность) социального общежития зиждется на следующих системно связанных началах: его обитатели лишены свободы, не имеют никакой личной собственности и денег, лишены права на труд «по всей воле», изолированы от природы и, наконец, всячески обезличиваются и нивелируются.

Споры о жанре «Записок из Мертвого дома» начались почти сразу же по­сле их опубликования. Многие современники Достоевского восприняли книгу как документаль­ное произведение (А.Милюков, В.Саводник), Л.Толстой отмечал сложность и синтетичность жанра, включив их в список выдающихся произведений, не укладывающихся в рамки определенного жанра. Романом считал «Записки» Н.Мишин, документальным романом В.Шкловский, книгой В.Кирпотин, мемуарным жанром Л.Гинзбург, художественными мемуарами Н.Чирков, циклом физиологических очерков А.Цейтлин, очерковым циклом Ю.Лебедев, документальным очерком и этнографическим исследованием В.Этов, очерковой повестью Е.Акелькина, записками В.Викторович, книгой очерков Б.Костелянец. Т.Карлова считает скрепляющей ме­тафору «Мертвый дом»; именно она «цементирует» отдельные очерки об ост­роге в целую книгу; Ю.Селезнев писал в свое время об «идее сво­боды», организующей художественное движение в «Записках из Мертвого до­ма». Достоевский писал их с установ­кой на то, чтобы книга воспринималась читателем как рассказ о реальных со­бытиях, а не как обычное произведение с вымышленными героями. Очерковая форма обусловила и осо­бенности композиции. В описании «Мертвого дома» автор до щепетильности реалистичен и в жанре (почти документальная проза), и в сюжетостроении (распорядок жизни заключенных, зафиксированный с точностью вахтенного журнала, впоследствии с абсолютной точностью повторится в «Одном дне Ивана Денисовича» А.Солженицына), и во всех других компонентах повествования. Публицистика, философия и фольклор - весь этот сложный набор распределен свободно, почти беспорядочно. Но кажущийся беспорядок точно рассчитан и подчинен общему плану.

Принцип композиции «Записок» не статический, а динамический. Автор как бы набрасывает быстрыми штрихами широкую картину: крепость, острог, земляной вал, казарма, тюремный двор, работы в мастерских или на берегу Ир­тыша; арестанты, их внешность, занятия, нравы. Постепенно из толпы заклей­менных и закованных в кандалы людей выделяется несколько характерных лиц: Петров, Газин, Аким Акимыч, Сироткин...

Многоплановая композиция соответствует замыслу: острог неподвижен, это застывший в безысходности «Мертвый дом», но автор движется; он спускается по кругам ада: вначале - он внешний наблюдатель, схва­тывающий только наиболее резкие и поражающие черты, потом - участник в жизни тюрьмы; наконец, он проникает в тайные глубины данного мира, по-новому осознает виденное, переоценивает первые впечатления, углубляет свои выводы…

Еще до путешествия Чехов определил в общих чертах жанр и объем буду­щего произведения. Это – книга публицистического характера, включающая в себя художественные зарисовки, сделанные по личным наблюдениям автора. Соотношение разнородных элементов - авторских размышлений, научных вы­кладок, художественных зарисовок природы, быта, людей привело к созданию своеобразного оригинального очеркового жанра, подсказанного самим объек­том исследования - каторжным Сахалином. Чехов сам обозначил жанр произведения, являясь в нем одновременно и худож­ником и ученым.

Чехов на первых же стадиях работы определил структуру книги: она довольно четко делится на две части. Первые тринадцать глав строятся как пу­тевые очерки (передвижение автора по Северному, а затем Южному Сахалину); главы XIV-XXIII – как проблемные очерки; в каждой главе решается свой вопрос на материале, добытом во время всего путешествия по Сахалину и в итоге изучения литературы: состояния сельскохозяйственной колонии, право­вое положение каторжных, поселенцев, женщин, детей, труд, пища, одежда, духовная жизнь, нравственность сахалинцев, преступления и наказания, бегст­во с острова, болезни, смертность. С каждой главой расширялись концентриче­ские круги повествования, усиливалось то основное впечатление, которое вы­нес сам автор: Сахалин - «ад».

В «Записках из Мертвого дома» Достоевский описывает людей, которые добровольно пошли в каторгу, как среду более правовую по сравнению с преж­ней. Это и Сироткин, убивший ротного, чтобы сменить рекрутчину на каторгу, так как не мог больше выносить издевательств и побоев. Это и Петров, заре­завший начальника за побои: он предпочел розги на каторге, считая их более правомочными и уместными, чем на свободе. Подобные примеры еще более расширяют понятие «Мертвого дома», оно уже включает в себя не только тюрьму и каторгу, но и всякий образ жизни, основанный на несвободе, бесправии и неуважении личности. Феномен свободы вырастает из причинно-следственной связи с вышеперечисленными ее антиподами.

В главе второй «Продолжение традиций русской классической литературы в произведениях о человеческой несвободе в русской литературе второй половины ХХ века» рассматривается «лагерная тема» и концепция личности в творчестве В.Шаламова и А.Солженицына.

Связанный с переменами в социальной и духовной жизни общества последних десятилетий перелом вызвал к жизни небывалое количество произведений о человеческой несвободе, произведений, по-настоящему выдающихся. Это объяснимо разными причинами. Во-первых, сама тема настолько серьезна, глубока, драматична и волнующа, что она просто не допускает проходного, заурядного творческого решения. Во-вторых, большинство произведений имеет автобиографическую природу, что тоже ко многому обязывает.

Весь существующий корпус художественных произведений по данной теме в русской литературе вызывал по мере появления незамедлительную реакцию читателей, критиков и литературоведов (в ХХ веке с 1970-х годов в русской зарубежной, затем с эпохой гласности – в отечественной критике). Нет возможности обозреть всю огромную литературу по проблеме, поскольку критическая и научная литература уже давно, пожалуй, превзошла по объему все то, что было создано в художественном плане, весь объект своего анализа. Можно охарактеризовать и оценить лишь какое-либо одно направление, связанное с указанной проблемой.

Лагерная тема в русской литературе ХХ века вместила множество талантливых повестей, рассказов, мемуаров, исследований («Черные камни» А.Жигулина, «Погружение во тьму О.Волкова, «Невыдуманное» Л.Разгона, «Это не должно повто­риться» С.Газаряна, «Крутой маршрут» Е.Гинзбург и др.)

В реферируемой диссертации проводится развернутый историографический обзор научной литературы о В.Шаламове и А.Солженицыне сквозь призму проблемы свободы человеческой личности (В.Акимов, Е.Волкова, М.Геллер, Г.Герлинг-Грудзинский, О.Иванов, И.Некрасова, Ж.Нива, Е.Пономарев, И.Сухих, Е.Шкловский и др.). Широкий диапазон мнений объясняется тем, что большинство исследователей делают выводы на основе анализа отдельных художественных приемов писателей, особенностей их стиля, отдельных полемических суждений, оценивая их как основополагающие, опираясь на одно или несколько произведений писателей. Литература о Солженицыне чрезвычайно велика и противоречива, как многолико и многопланово само творчество Солженицына. Многочисленные исследования не складываются в полную и цельную картину, да и навряд ли это возможно. Основное внимание у Солженицына обращено, пожалуй, на способность человека отстоять свой нравственный выбор жизни – в лагерном аду или в серой будничной повседневности. Солженицын исследует все этапы, все промежуточные ступени на этом пути.

Под концепции и выводы Солженицын внешне почти никогда не подводит общефилософской теоретической базы, а опирается на доскональное знание жизни. В особом времени– «настоящем и прошлом» или «прошлом, длящемся в настоящем», – и в замкнутом пространстве лагеря разворачивается действие.

Период с начала 90-х годов - время наиболее интенсивного осмысления В.Шаламова–писателя, поэта, публициста. Пик интереса к Шаламову объясняется в основном вниманием к «лагерной» теме. Но многие литературоведы увидели в произведениях данной темы не только и не столько свидетельства, сколько трагедию целого народа. Среди круга работ, посвященных творчеству В.Шаламова, в настоящее время практически отсутствуют исследования, реализующие единый взгляд на наследие писателя. Отметим одну из теорий, согласно которой произведения писателя - некое соединение разнородных, а нередко и противоречивых по своей природе текстов, а сам художник - натура, лишенная качества целостности. Между тем такая точка зрения, по нашему мнению, несовместима с истинной сущностью творчества автора, она деформирует облик художника, каким он был в действительности.

В центре внимания современных ученых-литературоведов – проза, лирика, эстетические воззрения автора, что дает возможность постигнуть внутренние, глубинные, а значит, существенные связи, соединяющие лишь на первый взгляд несоединимые элементы художественного мира писателя.

Не вдаваясь в полемику по поводу литературно-теоретических дефиниций, мы считаем целесообразным заметить, что жизненная реальность сливается с авторским отношением к жизни, оплодотворяется им, в результате чего рождается новая художественная характерность определенного типа. Она и составляет собственно художественное содержание, содержательную художественную целостность, имеющую вполне определенную структуру, основными компонентами которой являются тип характерности и тип связей ее с миром в целом. Подобное понимание природы взаимосвязи художественного творчества и жизненного опыта писателя представляется нам особенно актуальным при изучении такого типа художника, как В.Шаламов.

Шаламов признается ныне во всем мире «великим русским писателем», в определенном смысле – непосредственным продолжателем традиций Достоевского. Такой взгляд диктуется схожестью биографий писателей, обшей принадлежностью к образу русского художника, главной темой произведений – художественным исследованием проблемы человека и проблемы России, в конце концов – неоспоримым в обоих случаях пророческим даром. Главная особенность духовного диалога Шаламова и Достоевского – высокая напряженность, полемичность. Большинство отсылок представляет собой прямую либо опосредованную полемику с Достоевским. Этот диалог (спор) - «золотого» XIX века и жестокого, катастрофического XX века. Основные предметы полемики Шаламова и Достоевского сводятся к тому, что он «многое угадал, но прошел мимо практического решения данного теоретического вопроса». Снижение пафоса Достоевского у Шаламова происходит на основе трагической (горькой) иронии. «Записки из Мертвого дома» и «Колымские рассказы» можно рассматривать как отражение полемики Шаламова и Достоевского.

Достоевский и Шаламов выглядят и как представители двух парадигм русского духовного сознания – религиозной и внерелигиозной. Падение и возвышение человека в крайних ситуациях, проблема свободы и несвободы в произведениях Шаламова и Достоевского просматриваются через особенности национального характера и судьбы России.

Интересна полемика о миссии художника: «в искусстве важен указующий перст» (Достоевский) - «искусство лишено права на проповедь» (Шаламов). В целом же Шаламов воспринимается как пророк и прямой духовный наследник Достоевского. Главное его отличие - отсутствие какой-либо энтузиастичности, «шиллеровщины», «розового гуманизма» и мессианизма. «Человек оказался хуже, чем о нем думали русские гуманисты, и не только русские». Это не пессимизм, а охлаждающий скепсис, констатация громадной роли иррациональных, антропогенных и культурогенных факторов (что связывает Шаламова с рационалистической философией Запада). Шаламов при всем преклонении перед гением Достоевского – во многом его антипод и сознательный антагонист, что объясняется, прежде всего, исторической пропастью между XIX и XX вв.

Синтетическая жанровая и композиционная природа «Колымских рассказов» близка по теме и воплощению книге Достоевского: в обоих произведениях присутствует очерковое, документальное начало, этнографизм и натурализм, пристрастие к фактам и цифрам, еще более усиливающее достоверность повествования. Ослабление жанровых принципов в шаламовских произведениях идет по пути, проложенному Достоевским. Бессюжетность – еще одно сопряжение с Достоевским. Как каторга не является событием, а скорее состоянием, так и тем же состоянием оказывается лагерь.

Синтез жанров был представлен еще у Достоевского: рассказы об экзекуторах-садистах, поручиках Жеребятникове и Смекалове; народные и арестантские песни, пословицы, поговорки; «театральная» рецензия и уведомление издателя об отцеубийце; «предисловный» рассказ о Горянчикове и многочисленные рассуждения на разные темы (о преступлении и наказании, о свободе, о ненависти к дворянам, о телесных наказаниях, о палачах и т. п.). Та же «энциклопедия» жанров и в «Колымских рассказах»: «предисловный» рассказ о Платонове («Заклинатель змей»), легенды и слухи, пословицы и поговорки составляют неотъемлемую часть шаламовского повествования.

Системообразующими оказываются рефрены, обнаруживающиеся на уровне образов, сходство сюжетных схем с участием тех же героев (рассказы «Первая смерть», «Дождь»); а также повторение мотивов, как, например, мотив охоты человека на водоплавающую птицу, лежащий в основе рассказа «Утка», Шаламов вводит и воспоминание героя в рассказе «Серафим».

«Все повторения, все обмолвки, в которых меня упрекали читатели, сделаны мной не случайно, не по небрежности, не по торопливости», - это объяснение В.Шаламова дает нам возможность сделать вывод о том, что подобная повторяемость, возникающая на разных уровнях художественной системы Шаламова, – прием, использованный в «Колымских рассказах». Подобная ситуация дает основание говорить о сходстве с творческим методом Достоевского, в произведениях которого бесчисленные повторы являются своеобразными «несущими конструкциями». Переход героев и возникновение одного сюжета из детали, образа или символа другого произведения, как объединяющий художественный принцип, Достоевский активно использовал в «Записках».

Автор «Колымских рассказов» Варлам Шаламов, проведший в тюрьмах и лагерях семнадцать лет, почти через сто лет после Достоевского считал лагерь отрицательным опытом для человека - с первого до последнего часа. Ни один человек не стано­вится ни лучше, ни сильнее после лагеря. К этому же выводу приходит и А.Солженицын, исследующий проблему несвободы на уровне разных жанров — рассказа, документального повествования большого объема («художественное исследование» — по определению самого писателя), драма­тического произведения и киносценария. При единстве темы разные жанры, являясь особы­ми способами осмыслении жизни, требуют разного отбора материала, создают разный тип конфликтности, отличаются возможностями выражения авторской позиции. «Архипелаг ГУЛАГ», со всей необычностью его ху­дожественной формы, оказывается характернейшим выражением Солженицына — художника и человека. Его «художественное исследование» (как и у Достоевского и Шаламова) объемно и емко, синтетично по структуре и форме. Лишь один поворот лагерной темы изначально насыщен драматизмом (конфликтностью, проявляе­мой через действие), и это — попытка обретения сво­боды.

Пространство и время лагерного мира у Солженицына проявляют особенность в контрастном сопоставлении с другим или другими мирами. Так, главные свойства лагерно­го пространства, отгороженность, закрытость и обозримость (стоящий на вышке часовой видит все), противопоставлены открытости и беспредельности свободного природного пространства — степи. Отметим, что здесь наглядна параллель с «Записками из Мертвого Дома» Ф.Достоевского. Внутри располагаются свои еди­ницы закрытого пространства — барак, лагерь, рабо­чие объекты, так возникает оппозиция лагерного мира с набором присущих ему признаков (закрытый, обозримый, не­свободный) и мира внешнего с его признаками откры­тости, беспредельности и — следовательно — свобо­ды. Эта противоположность оформлена на речевом уровне в назывании лагеря «зоной», а большого мира – «волей».

Противостояние этих миров, социально-политических по своей природе, усилено тем, что дано на уровне природно-биологическом (отметим, что с подобным приемом мы встречаемся и в рассматривавшихся ранее произведениях Ф.Достоевского и А.Чехова). Для лагерной темы, общий сюжет которой — жизнь в царстве нежиз­ни и несвободы и возможность (Солженицын) либо невозможность (Шаламов) для человека в этой нежизни спастись, сама амбивалентность символа жертвы, соединяющего в себе противоположные смыслы смерти и жизни, ги­бели и спасения, тюрьмы и свободы, оказывается необычайно емкой.

«Архипелаг ГУЛАГ», являясь не единственным и далеко не первым произведением на «лагерную тему», занимает особое место в общественном сознании и у нас, и на Западе. Книга А.Солженицына — это, прежде всего, исто­рия возникновения, разрастания и существо­вания Архипелага ГУЛАГ, ставшего олицетворением трагедии Рос­сии XX века, человеческого плена, несвободы, насилия над человеком. Именно тема духовного падения и возрождения личности через вечное стремление к свободе является ведущей в произведении.

Образ, дав­ший название книге – архипелаг, – здесь выступает как необычная, очень выразительная и неожиданная метафора, восходящая, впрочем, в «переосмысленном» смысле к «Утопии» Т.Мора, являясь, следовательно, антиутопией. Эта мета­фора «государства в государстве», символизирующая в концентрированном виде идею человеческого плена, рабства, унижения, принуждения, словом, несвободы личности, государства, зани­мающего, по словам автора, восемь про­центов от территории «включающей страны».

Этот зловещий образ интертекстуально перекликается также с образом летающего острова, лишающего людей солнечного света и живительной влаги в третьей части «Путешествия Гулливера» Д.Свифта. Ар­хипелаг наделен способностью к разви­тию и распространению, подобно биологическому организму. Не случайно автор неоднократно сравнивает его с раковой опухолью, поразившей тело отчизны. Особая горечь содержится в том, что человек привыкает к своей тюрьме, несвободе, называя ее «наша». Возникает ассоциация с поэмой Д.Байрона «Шильонский узник», персонаж которого, проведя в заточении четверть века, отказывается выйти на свободу. Изобретально обрисованная Солженицыным картина этой страшной псевдостраны необыкновенно впечатляет. Интересно, что интонация, сопутствующая этому описанию, – мнимо патетическая, высокопарная, напоминающая бодрые рапорты о стройках социализма (которые, в действительности, и были перевернутыми лагерями и Волго-Балтами). Чтобы вызвать у читателя ощущение всеобщности, даже некоей парадоксальной и пародируемой патетичности этого движения, захватившего страну, автор использует глаголы настоящего времени множественного числа: летят, плывут, едут.

Но летят и плывут туда не по доброй воле, о чем свидетельствуют глаголы: человека «ведут», «берут», «уцепляют», «волокут за шиворот». Он – пассивная жертва, «арестуемый», пленник, человек, лишенный свободы.

Такой же жертвой является и автобиографический герой Солженицына. «Вечное движение» захватывает его и неотвратимо влечет в «черную пасть ворот» Лубянки. Кажется, оторванной от свободы, обреченной и поставленной на колени предстает на страницах книги вся страна, превратившаяся в придаток всесильного ГУЛАГа.

Для создания образа вечного движения автор использует символ, давший название другому его произведению, — «Красное колесо». Поначалу это звучит как бы победно, пародируя тексты радио- и кинохроник. В таком же тоне продолжается и дальше. Но постепенно меняется смысл, в достаточно нейтральную лексику внедряется совершенно иная лексика. Прием градации срабатывает очень убедительно. Неостановимость и всеохватность движения подчеркивается повторами: «во всякий день», «во всякую минуту, «все время». Звуковой образ создается при помощи слов, име­ющих звукоподражательный оттенок: хлопает, рычат, гул, вой. Мрачная образная символика Солженицына здесь сродни мрачной образности В.Гюго, Э.Гофмана, Э.По, С.Кольриджа, Ф.Кафки, выше упоминавшихся Д.Свифта и Д.Байрона, не однажды обращавшихся к «живописанию» человеческого заточения и плена.

Художник глубоко показывает процесс насильственного подавления сознания и воли человека на пути в лагерь, его «погружение во тьму». Напрашивается парал­лель с дантовским «Адом» и с тем, что описывают пережившие состояние клинической смерти. Лишение свободы абсолютно идентично лишению жизни.

На протяжении всего повествования автор доказывает на многочисленных примерах, что и в нечеловеческих усло­виях можно остаться людьми. Наряду с «погружением во тьму» идет противопо­ложное движение – от тьмы к свету: комбриг Травкин, тетя Дуся Чмиль, коммунист В.Г.Власов, профессор Тимофеев-Ресовский, они дороги автору как аргументы в споре с теми, кто не ве­рит в возможность противостоять ГУЛАГу, прежде всего, с В.Шаламовым.

Лагерь меняет человека, убежден пи­сатель, поэтому фраза – «Вы никогда не вернетесь в прежний мир» – в художест­венной системе Солженицына означает, прежде всего, духовное измерение: ка­ков бы ни был человек, лагерь преобра­жает его. Эта фраза служит мостиком к эпиграфу 4-й части, взятому из послания апостола Павла к коринфянам: «...не все мы умрем, но все изменимся». Погибшим и замученным на Архипе­лаге создает автор памятник в Слове. Трагедия народа должна обернуться очи­щением и прозрением, должна послу­жить уроком следующим поколениям. Так библейская цитата, приведенная Солже­ницыным, перекликается с эпиграфом к «Братьям Карамазовым» Ф.Достоев­ского: «Истинно, истинно говорю вам: ес­ли пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 24).