I китайский божок



бет14/23
Дата07.07.2016
өлшемі1.28 Mb.
#184120
түріГлава
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   23

Решение принять Смерть есть высшая из всех формул, когда-либо произносившихся человеком; и, как Любовь в человеке по природе своей есть Смерть, а тем самым и таинство, ибо он готов принять смерть ради Любви, так и тот, кто добровольно приемлет Смерть, обретает Жизнь — и обретает Любовь. Весквит сделал рукой знак креста, символ Того, Кто Своею смертью дарует Жизнь, Кто стал орудием той Жизни и той священной Смерти, которые с первых дней Творения называют Спасением.

И тут его, точно молнией, озарило истинное Знание, столь сокровенное и в то же время столь простое, что его можно было бы без боязни провозгласить на рыночной площади, и ни один человек его бы не услышал. Весквит с невыносимой ясностью увидел себя — глупого, слабохарактерного старика, которого прибрали к рукам преступники, превратив в своего сообщника. И он понял, что спасти его теперь может только Смерть. А брат Онофрио все улыбался.

— Пусть же вернутся обратно вызванные мной силы! — громко произнес Весквит. И умер смертью праведника, принесшего себя в жертву справедливости.

Образ брата Онофрио растаял. Великая операция некромантов потерпела полный провал. Однако остался гримуар; и почти сутки спустя, когда Абдул-бей пришел в себя, это было первое, что попалось ему на глаза. Машинально подобрав его, он с трудом поднялся на ноги и обнаружил своих товарищей. У самых его ног лежал старый прозектор; он был мертв. Артуэйт, чьи судороги сменились полным истощением сил, близким к коме, лежал на трупах; из его рта свисал язык, искусанный до крови. Турок вынес его из часовни и уложил в доме. Благодаря своим обширным связям он быстро нашел врача, согласившегося келейно засвидетельствовать смерть Весквита и позаботиться об Артуэйте, у которого возобновились судороги. Чтобы избавиться от них, ему понадобился почти месяц; зато потом он быстро обрел свою прежнюю натуру. Тогда они вернулись в Париж, чтобы отчитаться во всем перед Дугласом; в этот раз даже Артуэйт был вынужден признать, что не все у них получилось ладно, и что эту операцию, пожалуй, трудно будет зачислить в разряд блестящих.

День, сменивший столь печальную для некромантов ночь, выдался теплым и ясным. Земля быстро начала просыхать, и все кругом дышало свежестью. Когда Илиэль вышла на террасу, в саду еще лежал легкий туман.

Над морем заблистало Солнце, и огромная бледная Jlv-на уже клонилась к закату; ночные обязанности Илиэль завершились, и она готовилась совершить прощальный лунный ритуал и идти спать. Однако еще прежде, чем она закончила и смогла наконец предать себя в руки своих девушек, в сад спустились Сирил Грей и брат Онофрио. Руки их были сложены на груди в орденском жесте, и ярко-красный хитон брата Онофрио великолепно гармонировал с зеленым шелком одеяния брата Сирила. Итальянец смотрел на своего младшего, но несравненно более одаренного друга с уважением, граничившим с обожанием. В его взгляде светилась верность, самоотверженная и никогда не угасающая, возникающая лишь по отношению к тем, чья натура совершенно сродни твоей. Он чувствовал, что брат Сирил — существо гораздо более тонкое и сложное, чем он сам; это был не человек даже, а живое пламя, удивительно чуткое ко всему и не знающее страха. Всякий раз в разговоре, надеясь «поймать» брата Сирила, он сам оказывался «пойманным», не успевая заметить, как. Однако его не покидало желание узнать о своем идеале как можно больше, и в это утро он мягко разбудил молодого человека, жестом и улыбкой приглашая его выйти на террасу:

— Туда, где мать-казначейша нас не услышит. Так после утренней медитации и ритуала поклонения Солнцу они оказались вдвоем у пруда с лилиями.

Сегодня брат Сирил был в самом возвышенном настроении.

— Помнишь ли ты, кто сказал: Surtout, pas de zele? — начал он. — Кто бы это ни был, я его теперь очень хорошо понимаю. Мой дорогой братец, ты велик, ты силен, ты очень хитер, но так дело не пойдет. Ты делаешь все слишком хорошо. Представь себе, что ты — русский генерал, если это поможет твоему хилому воображению; впрочем, что бы ты сейчас ни думал, не имеет и не будет иметь никакого значения до тех пор, пока ты не поймешь, что одерживать слишком много побед так же плохо, как каждый день есть куропаток. Да, ты блестяще организовал оборону нашей цитадели, за что тебе честь и хвала от имени Республики — можешь поцеловать мне руку. Но дальше ты стал преследовать разбитого врага; ты уничтожил самые мощные его силы; а после этой ночи, боюсь, он вообще раздумает нападать на нас. Это никуда не годится.

— Но они сами вызвали на себя силы Смерти, — возразил брат Онофрио. — Откуда мне было знать, что они притащили сюда бедного старого Весквита и затеяли операцию такого масштаба, что она не могла хорошо кончиться, не так, так эдак?

— Однако ты и с бедным молодым Гейтсом обошелся не лучше!

— Да, есть у меня такая слабость — увлекаться Таро, забывая обо всем; но он ведь и сам задумывал магическое убийство! Я не мог помешать ему иначе, кроме как на том же самом плане. Взявший меч от меча и погибнет.

— В этом я не могу с тобой не согласиться; и тем не менее меня не покидает ощущение, что ты перегнул палку.

Мне хотелось, чтобы и Дуглас, и Баллок оказались здесь, рядом; вот тогда и нужно было бы запустить эту механику на полную мощность.

— Надо было сказать мне об этом раньше, — заметил брат Онофрио.

— Откуда же я знал?

Брат Онофрио сделал не совсем приличный жест. Его снова «поймали».

— Я только теперь понял, — продолжал Сирил, — до какой степени точны и целенаправленны были все твои действия. Что ж, теперь нам ничего не остается, кроме как расслабиться и дать отдохнуть нашим сердцам в атмосфере мира и капуанской неги. И все же... Вспомни судьбу Ганнибала и Наполеона! История повторяется — побед у нас уже слишком много!

Брат Онофрио даже подскочил от удивления.

— Какая нега? — воскликнул он. — У нас же идет Великий Эксперимент!

— Разве? — лениво протянул Сирил.

— И кризис должен наступить уже в следующем месяце!

— Но ведь в году целых двенадцать месяцев.

Чувствуя обиду, брат Онофрио поднялся на ноги. Он терпеть не мог, когда с ним играли подобным образом; если это была шутка, он не понимал ее, а если оскорбление, то тем более не мог его снести.

— Сядь, сядь, — небрежно сказал Сирил. — Ты сам сказал, что до кризиса еще целый месяц. О, как неисповедимы пути Океана, обнимающего, подобно матери, свои пять континентов! Мне так хотелось сходить под парусом на запад, а потом подняться на север, в этот бурный залив, и... Но что делать! Пока я не могу себе этого позволить. Пока что нам нужно дальше нести свою службу; мы — воины, избранные для последней битвы, в которой решится наконец, научатся ли люди сами определять свою судьбу или так и останутся ее жалкими игрушками. Да, мы пионеры Великого Эксперимента. Поэтому — к оружию, брат Онофрио! Бди и не теряй мужества, кризис уже не за горами, до него остался всего месяц! Со щитом или на щите! Dulce et decorum est pro Patria mori (Умереть за родину сладко и почётно(лат.))!

— A-a, теперь я тебя понимаю! — обрадованно воскликнул Онофрио и, дав волю своему итальянскому темпераменту, сердечно обнял Сирила.

— Ты молодец, — вздохнул Сирил. — Я тебе завидую. Брат Онофрио снова насторожился.

— По-моему, ты что-то знаешь, — произнес он. — Ты знаешь, что Великий Эксперимент не удастся, но тебя это почему-то мало заботит.

Чопорность британского дипломата не мешала хитрому, наблюдательному и честолюбивому итальянцу улавливать ход его мыслей.

— Черт побери! — продолжал брат Онофрио. — Да есть ли для тебя на свете хоть что-то неизменное, прочное?

— А как же. Вино, настойки и сигары.

— Вечно ты шутишь! Ты высмеиваешь все или почти все сущее, и в то же время с величайшей серьезностью относишься к самым безумным из своих собственных фантазий. Да ты бы даже из костей собственного отца сделал барабанные палочки, а жену себе выбрал, сунув ей в руки швабру!

— А ты отказался бы от своей любимой музыки, чтобы только не рассердить собственного отца, а жену бы выбрал по запаху ее пудреницы.

— Ну сколько же можно!

Врат Сирил покачал головой.

— Подожди, я попробую объяснить, — сказал он. — Вот скажи мне, что, по-твоему, серьезнее всего на свете?

— Религия.

— Ты прав. А теперь, что такое религия? Это душа, достигшая совершенства сама в себе путем божественного восторга. Таким образом, религия — это жизнь души. Не что такое жизнь, если не любовь, и что такое любовь, если не смех один? Значит, религия — это насмешка. Есть Дионис и есть Пан, я имею в виду их духовный принцип; но и тот, и другой суть лишь две фазы все того же смеха, сменяющие друг друга. Вот и выходит, что религия — это насмешка. Теперь скажи, что на свете всего абсурднее.

— Женщина?

— Ты опять прав. Поэтому она — единственный серьезный остров в этом океане смеха. Пока мы ходим на охоту, ловим рыбу, воюем и предаемся прочим мужским забавам, она трудится на ниве, варит пищу и рожает детей. Поэтому все серьезные слова — одна насмешка, и все насмешки серьезны. В этом-то, братец, и состоит ключ к моему Свету и к моим полузагадочным фразам.

— Да, но...

— Я знаю, что ты хочешь скачать. Верно, все это можно перевернуть еще раз. Так в том-то и суть! Переворачивай все снова и снова, и оно будет становиться все смешнее и все серьезнее, вращаясь с каждым разом все быстрее, до тех пор, пока ты не сможешь больше следить за этими круговращениями, и тогда кружиться начнет твоя голова; вот тогда ты и станешь той духовной Силой, которая есть квинтэссенция Абсолюта. Это самый простой и легкий способ достичь совершенства, добыть философский камень, обрести истинную мудрость и стать счастливым.

Брат Онофрио задумался, а потом выпалил, точно разя шпагой:

— Точно. Я чувствую это, уже когда тебя слушаю!

— Что ж, тогда тебе остается только возблагодарить

Всевышнего за то, что он меня создал. А теперь пора и позавтракать!

В трапезной Сирила Грея ждала телеграмма. Внимательно прочитав, он разорвал ее и насмешливо улыбнулся брату Онофрио, явно подавляя приступ безудержного веселья. Потом, сделав серьезное лицо, он заговорил уже знакомым нам не терпящим возражений тоном:

— Сожалею, но должен поставить тебя в известность: ситуация стала настолько критической, что мне придется немедленно приступить к самым активным действиям, так что прошу тебя передать мне сахар.

Брат Онофрио с нарочитой элегантностью повиновался.

— Ты хочешь знать, что было написано в телеграмме? — спросил Сирил еще более серьезным тоном. — «Дай сахарку птичкам!»

Глава XVI

О ТОМ, КАК САЧОК ДЛЯ БАБОЧКИ МНОГОКРАТНО УВЕЛИЧИЛСЯ В

РАЗМЕРАХ;

ДАЛЕЕ СЛЕДУЕТ ЗАНИМАТЕЛЬНОЕ

ОПИСАНИЕ НЕКОТОРЫХ СФЕР БЫТИЯ

И РАССКАЗ О Г-ЖЕ ИЛИЭЛЬ, О ЕЕ ЖЕЛАНИЯХ' .

И ЕЕ ВТОРОМ ВИДЕНИИ, СЛУЧИВШЕМСЯ

С НЕЮ ПОЧТИ НАЯВУ

Мир снизошел на виллу; Солнце с каждым днем припекало сильнее, и западный ветер по секрету уже сообщал цветам, что весна пришла. Результаты магических инвокаций проявлялись в жизни виллы, как пробиваются ранние крокусы; вся атмосфера в саду и в доме дышала романтикой и покоем, заметными любому, кто вошел бы в дом (если бы его впустили), однако в ней чувствовалось и напряжение чистой магической мысли, направленной на достижение некоей поставленной цели.

Физических проявлений этого напряжения тоже было вполне достаточно. Каменная ограда террас ночами светилась бледно-голубым светом, видимым даже простым глазом; кто был в саду в это время, мог видеть, как искры перемещаются от цветка к цветку, от дерева к камню; и ухо, тонкое и натренированное на восприятие необычных звуков, могло слышать потустороннюю музыку В воздухе носились запахи, навевавшие мысли о прохладе, о чувственности, о сладости и чистоте, и о глубоких грезах тропических лилий, о которых нельзя сказать сон ли это или уже Смерть.

Все эти феномены отличались одной особенностью. Мы опишем ее, а выводы пускай делает читатель.

Зрительные и звуковые эффекты были достаточно ярки, пока человек не сосредоточивался на них. Стог ему вглядеться или вслушаться во что-то конкретное, эффект пропадал, возвращая исследуемым вещам их привычную банальность. Академические ученые обычно используют это как аргумент против реальности подобных эффектов. Однако на самом деле они вполне реальны, о чем ниже. Способности восприятия наших органов чувств чрезвычайно ограниченны. Наш воспринимающий аппарат безошибочно настроен лишь на очень немногие из очень многих вещей. Узость полоски из семи цветов спектра или восьми нот октавы интуитивно ясна даже ребенку. Однако ребенку это, как правило, не мешает, ибо ему еще не успели вдолбить в голову, что иначе и быть не может, и что подобные ограничения распространяются на нее остальные способы восприятия, В особенности это касается так называемого «размытого восприятия», столь замечательно описанного Гербертом Уэллсом в повести «Новейший ускоритель». То, как мы воспринимаем различные вещи, зависит от скорости их движения. Так, быстро движущийся веер, даже четырехслойный, выглядит для нас полупрозрачной пленкой; колеса у быстро едущего автомобиля кажутся вращающимися в обратную сторону; звук выстрела из пушки, находящейся на определенном расстоянии, доносится до вас прежде, чем приказ: «Огонь!» Физика полна таких парадоксов. Нам известны также живые существа, чье пространство-время сильно отличается от нашего, пересекаясь с ним лишь в очень ограниченном диапазоне; так, мушка дрозофила движется настолько быстро, что не воспринимает движений, выходящих за пределы ее диапазона, т.е. около ярда в секунду, так что человек может спокойно поймать ее рукой, если не будет торопиться. Зато движение веера будет мушке вполне понятно, и она сможет различить даже колебания каждого из его четырех слоев.

Вот прямое доказательство того, что существуют «вещи», чьи способности восприятия обнимают совсем иной спектр явлений, чем наши. У нас есть также все основания предполагать, что этот спектр чрезвычайно широк. Речь идет не о диапазоне действия, скажем, микроскопа или телескопа, которые лишь ненамного увеличивают нашу шкалу изме-1 рений. Сегодня мы знаем, что молекула — это такая же Вселенная, как наша, и, в сравнении с ее величиной; составляющие ее атомы столь же далеки друг от друга, сколь далеки звезды в нашей Вселенной. По устройству наша Вселенная тождественна молекуле водорода не легко предположить, что сама она есть не более чей молекула в некоем огромном теле; точно также и электрон есть целая Вселенная в себе, и гак далее. Эта гипотеза подтверждается тем, что числовое соотношение между атомом и молекулой примерно такое же, как между Солнцем и окружающим его Космосом, то есть около 1:1.000.000.000.000.000.000.000.

Вообразите себе каплю воды диаметром в одну восьмую дюйма, увеличьте ее мысленно до размеров Земли чтобы вышло приблизительно по тридцать молекул на каждый кубический фут, и представьте себе, что одна молекула по размеру выглядит как мячик для гольфа: то вы получите полную картину устройства Вселенной.

Наша позиция еще проще, потому что мы не задаемся вопросом об «иллюзорности» изучаемых объектов, конце концов, электроны так же неуловимы, как и духи, и вывод об их существовании мы также делаем из предпосылок вполне гипотетических. С другой стороны, доказательства существования духов ничуть не менее материальны, чем доказательства существования других феноменов Природы; и единственный серьезный аргумент! (несерьезные аргументы типа идиотского смеха здесь просто не обсуждаются) против их существования основывается на том, что их трудно поймать. Однако так же как можно поймать мушку-дрозофилу, если учесть закономерности того пространства-времени, в котором она живет, можно «поймать» и дух, приложив к тому соответствующие усилия.

Магическая гипотеза состоит в том, что все вещи сочетания десяти различных вибраций, каждая из которых имеет свой спектр и свою планету-архетип. Наши органы чувств устроены аналогичным образом, так что принимаем мы все вещи только в их комбинациях. Если представить себе векую вещь, обладающую чисто «лунной» природой и только ею, то мы ее не воспримем. Задавшись целью развить в себе «лунное восприятие, мы можем повысить свою чувствительность к этой вибрации, но и тогда такая вещь будет казаться нам слишком тонкой и неуловимой, как оно и произошло в данном случае.

Отсюда ясно, почему маги предпочитают считать все наблюдаемые ими феномены такими же реальными, как их собственное тело, и все сомнения на этот счет опровергаются тем простым аргументом, что для распознавания этих феноменов нужны лишь соответствующие им средства. Иногда говорят еще, что феномен, не воспроизводимый в «лабораторных» условиях,

нельзя считать действительным; однако с таким же успехом можно было бы усомниться в действительности электричества (которое наши органы чувств, кстати, тоже не могут воспринимать непосредственно), потому что его истинная природа до сих пор неизвестна, или потому, что для воспроизведения в лаборатории оно, в силу необъяснимой вредности характера, требует надежной изоляции подводимых к столу проводов. Возвращаясь к Илиэль, можно сказать, что результаты Эксперимента были на ней уже более чем заметны — или, как сказал бы Саймон Ифф, просто бросались в глаза.

Она сильно располнела; кожа сделалась бледной и рыхлой; глаза были все время полузакрыты, оттого что большую часть дня она спала. Когда же она не спала, все воздействия диктовались ленью: вместо того, чтобы ходить, она лишь потягивалась, и ничто во внешнем мире ее но волновало, даже еда, совершенно не думая о которой, она, тем не менее, ухитрялась съедать за день в несколько раз больше, чем положено обычному человеку. Поскольку она пребывала все время в полусонном состоянии, на террасе Луны ей поставили нечто вроде люльки-колыбели, в которой она и пребывала большую часть суток, попивая молоко и заедая его кремовыми пирожными. Душа ее полностью принадлежала Луне, а тело так сказать, прилагалось.

Незадолго до февральского полнолуния Абдул-бей, собиравшийся уже покинуть Неаполь, решил в последней; раз хотя бы взглянуть на предмет своей любви застал ее на террасе и был поражен теми изменен» которые произошли с ней на телесном плане. Эти изменения еще больше подогрели его страсть к ней, потому что полные женщины представляются идеалом для турок. Казалось, что она не замечает путника, остановившегося на дорожке под Лунной террасой, однако на самом деле она впитывала его любовные флюиды, как губка. Ни действовать, ни противодействовать чему б ни было она не могла, от этого се давно отучили; Абдул-бей понял, что она не отвергает его любви, однако не может сделать ни шагу ему навстречу, и в очередной - раз проклял стражников, преграждающих ему путь к возлюбленной. Дальше без посторонней помощи ему пути не было и, как он ни жалел уезжать из Неаполя, ему все было ясно, что без Дугласа он тут ничего не добьется.

Начиная с февральского новолуния, новолуния моления Артемиде стали постоянными. Брат Онофрио и два его помощника со всей силой и энергией отдавались ритуалам, единственной целью которых было преградить всем духам, кроме желаемого; кроме того, двух мальчиков участвовали вместе с сестрой Кларой и ее девушки в особой церемонии, где четырем молодым людям отводилась роль четырех фаз Луны. Эта церемония проводилась лишь трижды в сутки, однако и в промежутках у всех дел хватало.

От участия в этих делах был освобожден только Сирил Грей. Он играл роль Солнца, питающего жизненной силой все вращающиеся вокруг него миры. Свою задачу он выполнил, приведя в движение всю систему. Но, поскольку брат Онофрио представлял активную силу Марса, Сирилу пришлось взять на себя роль сдерживающего начала, молчаливого партнера, призванного смягчав неистовость итальянца. Став тенью этого воина, он придавал его действиям некую элегантную легкость, предотвращая или смягчая приступы усталости, возникавшие у того из-за необходимости постоянно поддерживать магический круг. Ибо упомянутая задача, преграждать путь нежелательным духам, становилась труднее день ото дня: лунные силы создавали все большее давление извне. Остальные природные силы также активизировались, стремясь восстановить нарушенное равновесие. Эффект был примерно тот же, как при погружении наполненного водой бычьего пузыря в море: если начать постепенно откачивать из пузыря воду, давление извне на его стенки станет сильнее внутреннего. Здесь можно еще раз заметить, что в Магике действуют те же законы, что и в Природе. Магике не хватает лишь шага, чтобы подняться до уровня гидростатики или электродинамики, то есть уровня количественного анализа. Качественным-то она давно уже овладела.

Луна уже прошла свою первую фазу; время близилось к полуночи. Ночами еще бывали заморозки, и ложе Илиэль, заботливо укутанное верблюжьим руном, походило на облачную перину, верблюды — тоже лунные животные. Сверх одеяла лежал еще плед из шкур чернобурок. Так что Илиэль могла свободно отдыхать на свежем воздухе, общаясь со своей богиней, величественно плывущей по ночному небу.

Эксперимент приближался к своей кульминации, и Илиэль все больше охватывало ощущение приближающегося чуда; это было именно то настроение, которое было необходимо для осуществления магического плана. Она пребывала в мечтательном ожидании чуда, и ей хотелось, чтобы оно наступило скорее. Наступила ночь полнолуния. Вскоре после захода Солнца Луна поднялась над пиками Позилиппо, и Илиэль приветствовала ее со своего ложа на террасе, тихонько запев знакомый гимн. В эту ночь она чувствовала себя слабее обычного. Все ее тело сделалось необычайно тяжелым; ее охватило ощущение, хорошо знакомое курильщикам опиума, которое они называют «cloue a terre» (прибит к земле (фрц.)). Физическое тело кажется прикованным к земле невидимыми цепями, ему хочется вырваться на свободу, но в то же время оно льнет к ней, как утомленное дитя к груди '| матери. В этом ощущении полный покой сочетается с неодолимой тоской по чему-то. Вполне возможно, что оно I и есть антипод ощущения свободы души, его предвестник и вечный спутник. Недаром церковь молится об усопших, начиная с «...возврати вы и в землю, от нея же взят бых», и переходя к упокоению души в Боге, то есть единению с Ним, ее породившим. Это состояние сродни скорее смерти, чем сну, ибо во сне душа человека все-таки связана с Землей — либо своими низменными желаниями, либо воспоминаниями о земных событиях. Курильщик опиума же и святой, сознавая свою причастность К миру горнему, отрешаются от земли и устремляются к вершинам бытия на крыльях воображения или веры. Илиэль чувствовала, что находится в таком состоянии или близко к нему. Постепенно, как у курильщиков опиума, ее тело полностью расслабилось; земное окончательно слилось с земным, освободив ее дух от своего груза и вообще от всяческих уз.?

Ей вдруг стало ясно, что ее истинное «Я» — это не тело, лежавшее на террасе и рассматривавшее бледный лик Луны. Нет; она сама была голубым туманом гимна; возносимого кругом певчих, а ее мысли — росинками духами, вспыхивавшими то тут, то там, точно серебристые светлячки. И она увидела, точнее, ощутила образы сестры Клары и ее свиты, как юношей, так и девушек, в нот ном небе, как если бы они были частицами ее самой. Ибо каждый из них был сверкающим миром доброты, совершившим божественный ритуал на своей орбите; вращаясь вместе с небосводом под музыку сфер, они оставляли за собой мерцающие хвосты подобно кометам.

Они окружали Илиэль кольцом ярких огоньков, чей свет разносился по всему небу; временами они разгорались сильнее, отражая то удары лучей ярко-красного цвета, то поползновения аморфных слабосветящихся пятен, защищая таким образом врата своей крепости. Образы брата Онофрио и его помощников выглядели такими же, как у сестры Клары с ее девушками, только сияли гораздо ярче, и это сияние оставляло ощущение мощного, ничем не о долимого, жара, отблески которого разносились далеко по ночному небу. Она вспомнила, как когда-то ее, это ничтожное существо, лежавшее сейчас на мягком ложе, водили в обсерваторию, где она впервые увидела корону Солнца.

Почти инстинктивно она стала искать Сирила Грея. Однако единственное, что чем-то напомнило ей о нем, было слабое зеленоватое сияние, окружавшее образ брата Онофрио; и она поняла, что-то была лишь проекция одной из частиц его личности. Самого же его она нигде не могла найти. А ведь он должен был быть центром всего, той осью, вокруг которой все вращалось; и все же она не ощущала его присутствия. С силой, отвергающей любые сомнения, интуиция подсказала ей, что его действительно здесь не было.



Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   23




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет