И социальному развитию

 
53 
грыжа  сама  по  себе.  Один  раз  я  видел,  как  профессор  делал  операцию 
ущемленной грыжи. Он делал, а я сидел в амфитеатре. И только …» 
Холодный  пот  стекал  у  меня  вдоль  позвоночного  столба  при  мысли  о 
грыже. Каждый вечер я сидел в одной и той же позе: под левой рукой у меня 
лежали  все  руководства  по  оперативному  акушерству.  А  справа  десять 
различных томов по оперативной хирургии, с рисунками. Я кряхтел, курил, пил 
черный холодный чай. 
Отлично помню эту ночь – 29 ноября, я проснулся от грохота в двери. Я, 
надевая  брюки,  не  сводил  молящих  глаз  с  божественной  хирургии.  Вышло, 
пожалуй,  еще  страшнее,  чем  грыжа,  чем  поперечное  положение  младенца: 
привезли  ко  мне  в  Никольский  пункт  –  больницу  в  одиннадцать  часов  ночи 
девочку. Сиделка глухо сказала:  
– Слабая девочка, помирает… Пожалуйте, доктор, в больницу… 
Помню, я пересек двор, приемная уже была освещена, и весь состав моих 
помощников  ждал  меня  одетый  и  в  халатах.  Это  были:  фельдшер  Демьян 
Лукич, молодой еще, но очень способный человек, и две опытных акушерки  – 
Анна  Николаевна  и  Пелагея  Ивановна.  Я  же  был  всего  лишь 
двадцатичетырехлетним врачом, два месяца назад выпущенным и назначенным 
заведовать Никольской больницей. 
Фельдшер  распахнул  торжественно  дверь,  и  появилась  мать.  Она  как  бы 
слетела,  и  снег  еще  не  стаял  у  нее  с  платка.  В  руках  у  нее  был  сверток,  и  он 
мерно шипел, свистел. Мать беззвучно плакала. Когда она распутала сверток, я 
увидел  девочку  лет  трех.  Глаза  синие,  громаднейшие,  щеки  кукольные.  Но 
только странная муть гнездилась на дне ее глаз, и я понял, что это страх,  - ей 
нечем было дышать. «Она умрет через час», – подумал я совершенно уверенно, 
и сердце мое болезненно сжалось… 
Ямки  втягивались  в  горле  у  девочки  при  каждом  дыхании,  жилы 
надувались,  а  лицо  отливало  из  розового  в  легонький  лиловатый  цвет.  Эту 
расцветку  я  сразу  понял  и  оценил.  Я  тут  же  сообразил,  в  чем  дело,  и  первый 

 
54 
мой  диагноз  поставил  совершенно  правильно,  и  главное,  одновременно  с 
акушерками – они-то были опытны: «У девочки дифтерийный круп, горло уже 
наглухо забито пленками и скоро закроется наглухо…» 
–  Сколько  дней  девочка  больна?  –  спросил  я  среди  молчания  моего 
персонала. 
–  Пятый  день,  пятый  день,  –  сказала  мать  и  сухими  глазами  глубоко 
посмотрела на меня. 
– Дифтерийный круп, – сквозь зубы сказал я фельдшеру, а матери сказал: 
– Ты о чем думала? О чем думала? 
– Дай ей капель, – сказал она, – повешусь я, если помрет. 
Девочка все дышала со змеиным свистом. 
– Что ж, значит, помрет она? – глядя на меня, как мне показалось, с черной 
яростью, спросила мать. 
– Помрет, – негромко и твердо сказал я. 
Мать крикнула мне: 
– Дай ей, помоги! Капель дай! 
Я ясно видел, что меня ждет, и был тверд. 
– Каких я тебе капель дам? Посоветуй. Девочка задыхается. Горло ей уже 
забило. А теперь что прикажешь? 
– Тебе лучше знать, батюшка. 
Обратившись к фельдшеру, я приказал взять девочку, которая стала биться 
и  хотела,  видимо,  кричать,  но  у  нее  не  выходил  уже  голос.  Мать  хотела  ее 
защитить,  но  мы  ее  отстранили,  и  мне  удалось  заглянуть  девочке  в  горло.  Я 
никогда до тех пор не видел дифтерита, кроме легких и быстро забывающихся 
случаев. В горле было что-то клокочущее, белое и рваное. 
–  Вот  что,  –  сказал  я,  удивляясь  собственному  спокойствию.  –  Девочка 
умирает. И ничто ей не поможет, кроме операции 
И сам ужаснулся, зачем сказал, но не сказать не мог. «А если согласится?» 
– мелькнула у меня мысль. 

 
55 
– Как это? – спросила мать. 
– Нужно будет горло разрезать и серебряную трубку вставить, дать девочке 
возможность дышать, тогда, может быть, спасем ее, – объяснил я. 
Мать посмотрела на меня, как на безумного, и девочку от меня заслонила 
руками. Я приказал фельдшеру впрыснуть девочке камфару. 
Мать не давала девочку, когда увидела шприц, но мы ей объяснили, что это 
не страшно.  
– Может, это ей поможет? – спросила мать. 
– Нисколько не поможет. 
Тогда мать зарыдала. 
–  Перестань,  -  промолвил  я,  вынул  часы    и  добавил:  –  Пять  минут  даю 
думать. Если не согласишься, после пяти минут сам уже не возьмусь делать. 
– Не согласна! – резко сказала мать. 
– Ну, как хочешь, – глухо добавил я и подумал: «Ну, вот и все! Мне легче. 
Она  отказалась,  и  я  спасен».  И  только  подумал,  как  кто-то  за  меня  чужим 
голосом произнес: 
–  Что  ты,  с  ума  сошла?  Как  это  так  не  согласна?  Губишь  девочку. 
Соглашайся. Как тебе не жаль? 
– Нет! – снова крикнула мать. 
Внутри себя я думал так: «Что я делаю? Ведь я зарежу девочку». А говорил 
иное:  
– Ну, скорей соглашайся! Соглашайся! Ведь у нее уже ногти синеют. 
– Нет! Нет! 
– Ну, что же, уведите их в палату, пусть там сидят. 
Их  увели  через  полутемный  коридор.  Я  слышал  плач  матери  и  свист 
девочки. Фельдшер тотчас же вернулся и сказал: 
– Соглашается! 
Внутри меня все окаменело, но выговорил я ясно:  
– Стерилизуйте немедленно нож, ножницы, крючки, зонд!  

 
56 
Через  минуту  я  перебежал  двор,  прибежал  к  себе  и,  считая  минуты, 
ухватился  за  книгу,  перелистал  ее,  нашел  рисунок,  изображающий 
трахеотомию.  На  нем  все  было  ясно  и  просто:  горло  раскрыто,  нож  вонзен  в 
дыхательное  горло.  Я  стал  читать  текст,  но  ничего  не  понимал,  слова  как-то 
прыгали в глазах. Я никогда не видел, как делают трахеотомию, почувствовал, 
что свалилось на меня трудное дело, и вернулся в больницу. 
– Готово! – сказал фельдшер. 
Мы  остались  одни  в  операционной.  Персонал,  я  и  Лидка  –  девочка.  Она, 
голенькая,  сидела  на  столе  и  беззвучно  плакала…  Горло  ее  вымыли,  смазали 
йодом,  и  я  взял    нож;  при  этом  подумал:  «Что  я  делаю?».  Было  очень  тихо  в 
операционной.  Я  взял  нож  и  провел  вертикальную  черту  по  пухлому  белому 
горлу.  Не  выступило  ни  одной  капли  крови.  Я  второй  раз  провел  ножом  по 
белой полоске, которая выступила меж раздавшейся кожей. Опять ни кровинки. 
Медленно, стараясь вспомнить какие-то рисунки в атласах, я стал при помощи 
тупого зонда разделять тоненькие ткани. И тогда внизу раны откуда-то хлынула 
темная  кровь  и  мгновенно  залила  всю  рану  и  потекла  по  шее.  Фельдшер 
тампонами стал вытирать ее, но она не унималась. Вспоминая все, что я видел в 
университете, я пинцетами стал зажимать края раны, но ничего не выходило. 
Мне  стало  холодно,  и  лоб  мой  намок.  Я  остро  пожалел,  зачем  пошел  на 
медицинский факультет, зачем попал в эту глушь. В злобном отчаянии я сунул 
пинцет наобум, куда-то близ раны, защелкнул его, и кровь тотчас престала течь. 
Рану  мы  отсосали  комками  марли,  она  предстала  передо  мной  чистой  и 
абсолютно  непонятной.  Никакого  дыхательного  горла  нигде  не  было.  Ни  на 
какой  рисунок  не  походила  моя  рана.  Еще  прошло  минуты  две-три,  во  время 
которых я совершенно механически ковырял в ране то ножом, то зондом, ища 
дыхательное горло. И к концу второй минуты я отчаялся его найти. «Конец, – 
подумал  я,  –  зачем  я  это  сделал?  Ведь  мог  же  я  не  предлагать  операцию,    и 
Лидка спокойно  умерла бы у меня в палате, а теперь она умрет с разорванным 
горлом, и никогда, ничем я не докажу, что она все равно умерла бы, что я не 

 
57 
повредил ей…» Акушерка молча вытерла мой лоб. «Положить нож, сказать: не 
знаю, что  дальше делать», – так подумал я, и представились мне глаза матери. 
Я снова поднял нож и бессмысленно, глубоко и резко  полоснул Лидку. Ткани 
разъехались, и неожиданно передо мной оказалось дыхательное горло. 
– Крючки! – сипло бросил я. 
Теперь  я  видел  только  одно:  сероватые  колечки  горла.  Острый  нож  я 
вколол в горло и обмер: он стал выдирать его вон.  Ахнули за спиной у меня 
обе акушерки. Я поднял глаза и понял, в чем дело: фельдшер, оказывается, стал 
падать  в  обморок  от  духоты  и,  не  выпуская  крючка,  рвал  дыхательное  горло. 
«Все против меня, судьба, – подумал я, – теперь уж, несомненно, зарезали мы 
Лидку, – и мысленно строго добавил: – Только дойду домой – и застрелюсь…» 
Тут старшая акушерка, видимо, очень опытная, как-то рванулась к фельдшеру и 
перехватила у него крючок, причем сказала, стиснув зубы: 
– Продолжайте, доктор… 
Фельдшер  упал,  но  мы  не  глядели  на  него.  Я  вколол  нож  в  горло,  затем 
вложил в него серебряную трубку. Она ловко вскользнула, но Лидка осталась 
недвижимой.  Воздух  не  шел  ей  в  горло,  как  это  было  нужно.  Я  глубоко 
вздохнул  и  остановился;  больше  делать  было  нечего.  Мне  хотелось  у  кого-то 
просить  прощения  в  том,  что  я  поступил  на  медицинский  факультет.  Стояло 
молчание. Я видел, как Лидка синела. Я хотел уже все бросить и заплакать, как 
вдруг Лидка содрогнулась, фонтаном выкинула дрянные сгустки сквозь трубку, 
и  воздух  со  свистом  вошел  к  ней  в  горло;  потом  девочка  задышала  и  стала 
реветь.  Фельдшер  в  это  время  привстал,  бледный  и  потный,  и  стал  помогать 
мне зашивать горло. 
Сквозь  пелену  пота,  застилавшую  мне  глаза,  я  видел  счастливые  лица 
акушерок, и одна из них мне сказала: 
– Ну и блестяще же вы сделали, доктор, операцию. 

 
58 
Я  подумал,  что  она  смеется  надо  мной,  и  мрачно,  исподлобья  глянул  на 
нее.  Потом  распахнулись  двери,  повеяло  свежестью.  Лидку  вынесли  в 
простыне, и сразу же в дверях показалась мать. Она спросила у меня: 
– Что? 
Когда я услышал звук ее голоса, пот потек у меня по спине, я  только тогда 
сообразил,  что  было  бы,  если  бы  Лидка  умерла  на  столе.  Но  голосом  очень 
спокойным я ей ответил: 
–  Будь  поспокойнее.  Жива.  Будет,  надеюсь,  жить.  Только  трубку  пока  не 
вынем, ни слова не будет говорить, так не бойся. 
Повернулся,  приказал  Лидке  впрыснуть  камфару  и  по  очереди  дежурить 
около  нее.  Затем  ушел  к  себе  через  двор.  Помню,  синий  свет  горел  у  меня  в 
кабинете, валялись книги. Я подошел к дивану, одетый лег на него и сейчас же 
перестал видеть что бы то ни было: заснул и даже снов не видел. 
Прошел  месяц,  другой.  Много  уже  перевидал  я,  и  было  уже  кое-что 
пострашнее  Лидкиного  горла.  Я  про  него  и  забыл.  Прием  увеличивался  с 
каждым  днем.  И  как-то  вошла  ко  мне  в  приемную  женщина  и  ввела  за  ручку 
закутанную девочку. Женщина сияла глазами. Я всмотрелся – и узнал. 
– А, Лидка! Ну, что? 
– Да хорошо все. 
Лидке  распутали  горло.  Она  боялась,  но  все  же  мне  удалось  поднять 
подбородок и заглянуть. На розовой шее был вертикальный коричневый шрам 
и два тоненьких поперечных от швов. 
– Все в порядке, – сказал я, – можете больше не приезжать. 
– Благодарю вас, доктор, спасибо, – сказала мать, а Лидке велела: – Скажи 
дяде спасибо! 
Но Лидка не желала мне ничего говорить. 
Больше я никогда в жизни не видел ее. Я стал забывать ее. А прием мой все 
возрастал.  Вот  настал  день,  когда  я  принял  сто  десять  человек.  Мы  начали  в 

 
59 
девять  часов  утра,  а  кончили  в  восемь  часов  вечера.  Я,  пошатываясь,  снимал 
халат. Старшая акушерка – фельдшерица сказал мне: 
–  За  такой  прием  благодарите  трахеотомию.  Вы  знаете,  что  в  деревнях 
говорят?  Будто  вы  больной  Лидке  вместо  горла  вставили  стальное  и  зашили. 
Специально  ездят  в  эту  деревню  глядеть  на  нее.  Вот  вам  и  слава,  доктор, 
поздравляю.  
– Так и живет со стальным? – осведомился я. 
–  Так  и  живет.  Ну,  а  вы  доктор,  молодец.  И  хладнокровно  все  делаете, 
прелесть! 
– Мда… Я, знаете ли, никогда не волнуюсь, – сказал я неизвестно зачем, но 
почувствовал, что от усталости даже устыдиться не могу, только глаза отвел в 
сторону. Попрощался и ушел к себе. 
  

жүктеу/скачать 1.3 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: