61
речке, мутной и вздувшейся среди оголенных куп лозняка, – акушерка с
торзионным пинцетом и свертком марли и банкой с йодом, а сзади – Егорыч.
У гнилого мостика послышался жалобный легкий крик, он пролетел над
стремительным половодьем и угас. Мы подбежали и увидели растрепанную
корчившуюся женщину. Платок с неѐ свалился, и волосы прилипли к потному
лбу. Она в мучении заводила глаза и ногтями рвала на себе тулуп.
– Не дошла, не дошла, не дошла, – торопливо
говорила Пелагея Ивановна и
разматывала сверток.
И вот тут, слушая весѐлый рѐв воды, рвущейся через потемневшие
бревенчатые устои моста, мы с Пелагеей Ивановной приняли младенца
мужского пола. Живого приняли и мать спасли. Потом две сиделки и Егорыч
перенесли родильницу в больницу на носилках.
Когда она, уже утихшая и бледная, лежала, укрытая простынями, когда
младенец поместился в люльке рядом и всѐ пришло в порядок, я спросил у неѐ:
– Ты что же это, мать, лучшего места не нашла рожать, как на мосту?
Почему же на лошади не приехала?
Она ответила:
– Свекор лошади не дал. Пять верст, говорит, всего, дойдѐшь. Баба ты
здоровая. Нечего лошадь зря гонять…
– Ах, до чего тѐмный народ, – жалостливо сказала Пелагея Ивановна, а
потом чего-то хихикнула.
Я поймал еѐ взгляд, он упирался в мою левую щеку.
Я вышел и в родильной комнате заглянул в зеркало. На
правой щеке можно
было плясать, как на паркете, а на левой тянулась густая рыжеватая поросль.
Достарыңызбен бөлісу: