И социальному развитию

 
62 
Мурьеве, вроде родов в кустах, не приходят в одиночку. Лишь только я взялся 
за дверь на своѐм крыльце, как лошадиная морда показалась в воротах, телегу, 
облепленную грязью, сильно тряхнуло. 
И с крыльца я услышал, как в ворохе тряпья хныкал мальчишка. 
Конечно,  у  него  оказалась  переломленная  нога,  и  вот  два  часа  мы  с 
фельдшером  возились,  накладывая  гипсовую  повязку  на  мальчишку,  который 
выл  подряд  два  часа.  Потом  обедать  нужно  было,  потом  лень  было  бриться, 
хотелось  что-нибудь  почитать,  а  там  приползли  сумерки,  затянуло  дали,  и  я, 
скорбно  морщась,  добрился.  Но  так  как  зубчатый  «Жилет»  пролежал 
позабытым  в  мыльной  воде  –  на  нѐм  навеки  осталась  ржавенькая  полосочка, 
как память о весенних родах у моста. 
Да… бриться два раза в неделю было ни к чему. Порою нас заносило вовсе 
снегом,  выла  несусветная  метель,  мы  по  два  дня  сидели  в  Мурьевской 
больнице,  не  посылали  даже  в  Вознесенск  за  девять  верст  за  газетами,  и 
долгими вечерами я мерил и мерил свой кабинет и жадно хотел газет. 
Позвольте… да… ведь был и ещѐ случай, когда, помниться, только вынул 
бритву,  как  в  дверь  грозно  застучали  и  вызвали  меня.  И  мы  с  Пелагеей 
Ивановной уехали в страшную даль сквозь взбесившийся белый океан. Вьюга 
свистела  как  ведьма,  выла,  плевалась,  хохотала,  всѐ  исчезло,  и  я  испытывал 
знакомое похолодание где-то в области солнечного сплетения при мысли, что 
собьѐмся  с  пути  в  этой  вертящейся  мгле  и  пропадѐм  за  ночь  все:  и  Пелагея 
Ивановна,  и  кучер,  и  лошади,  и  я.  Ещѐ,  помню,  возникла  у  меня  дурацкая 
мысль  о  том,  что  когда  мы  будем  замерзать  и  вот  нас  наполовину  занесѐт 
снегом,  я  и  акушерке,  и  себе,  и  кучеру  впрысну  морфий…  Зачем?...  А  так, 
чтобы не мучиться… «Замерзнешь ты, лекарь, и без морфия превосходнейшим 
образом», – помнится, отвечал мне сухой и здоровый голос. 
Мы  не  погибли,  не  заблудились,  а  приехали  в  село  Грищево,  где  я  стал 
производить  второй  поворот  на  ножку  в  моей  жизни.  Родильница  была  жена 
деревенского  учителя,  и  пока  мы  при  свете  лампы  бились  с  Пелагеей 

 
63 
Ивановной  над  поворотом,  слышно  было,  как  за  дощатой  дверью  стонал  и 
мотался  по  другой  половине  избы  муж.  Под  стоны  родильницы  и  под  его 
неумолчные  всхлипывания  я  ручку  младенцу,  по  секрету  скажу,  сломал. 
Младенчика  получили  мы  мѐртвого.  Ах,  как  у  меня  тѐк  пот  по  спине! 
Мгновенно  мне  пришло  в  голову,  что  явится  кто-то  грозный  и  огромный, 
ворвется в избу, скажет каменным голосом: «Ага. Взять у него диплом!» 
Я  чувствовал  себя  побеждѐнным,  разбитым,  задавленным  жестокой 
судьбой. Она меня бросила в эту глушь и заставила бороться одного, без всякой 
поддержки  и  указаний.  Какие  неимоверные  трудности  мне  приходится 
переживать.  Ко  мне  могут  привезти  какой  угодно  каверзный  или  сложный 
случай,  чаще  всего  хирургический,  и  я  должен  стать  к  нему  лицом,  своим 
небритым  лицом,  и  победить  его.  А  если  не  победишь,  вот  и  мучайся,  как 
сейчас. Завтра, лишь утихнет метель, Пелагея Ивановна привезѐт бедную мать 
ко мне в больницу, и очень большой вопрос – удастся ли мне отстоять еѐ? Да и 
как  мне  отстоять  еѐ?  Как  понимать  это  величественное  слово?  В  сущности, 
действую  я  наобум,  ничего  не  знаю.  Ну,  до  сих  пор  везло,  сходили  с  рук 
благополучно изумительные вещи, а сегодня не повезло. Ах, в сердце щемит от 
одиночества,  от  холода,  оттого,  что  никого  нет  кругом.  А  может,  я  ещѐ  и 
преступление  совершил  –  ручку-то.  Поехать  куда-нибудь,  повалиться  кому-
нибудь  в  ноги,  сказать,  что  вот,  мол,  так  и  так,  я  лекарь  такой-то,  ручку 
младенцу переломил. Берите у меня диплом, недостоин я его, дорогие коллеги, 
посылайте меня на Сахалин. Фу, неврастения! 
Долго,  долго  ехали  мы  назад,  пока  не  сверкнул  маленький,  но  такой 
радостный, вечно родной фонарь у ворот больницы. Он мигал, таял, вспыхивал 
и опять пропадал и манил к себе. И при взгляде на него несколько полегчало в 
одинокой душе. 
Фонарь  меня  подбодрил,  знакомое  крыльцо  тоже,  но  всѐ  же  уже  внутри 
дома,  поднимаясь  к  себе  в  кабинет,  ощущая  тепло  от  печки,  предвкушая  сон, 

 
64 
избавитель  от  всех  мучений,  бормотал  так:  «Всѐ-таки  страшно  и  одиноко. 
Очень одиноко». 
Бритва лежала на столе, а рядом стояла кружка с простывшим кипятком. Я 
с презрением швырнул бритву в ящик. Очень, очень мне нужно бриться… 
И  вот  прошел  целый  год.  Пока  он  тянулся,  он  казался  многоликим, 
многообразным,  сложным  и  страшным,  хотя  теперь  я  понимаю,  что  он 
пролетел, как ураган. Но вот в зеркале я смотрю и вижу след, оставленный им 
на  лице.  Глаза  стали  строже  и  беспокойнее,  а  рот  увереннее  и  мужественнее, 
складка  на  переносице  останется  на  всю  жизнь,  как  останутся  мои 
воспоминания.  Позвольте,  когда  еще  я  трясся  при  мысли  о  своем  дипломе,  о 
том,  что  какой-то  фантастический  суд  будет  меня  судить,  и  грозные  судьи 
будут  спрашивать:  «А  где  солдатская  челюсть?  Отвечай,  злодей,  окончивший 
университет!» 
Как  не  помнить!  Дело  было  в  том,  что  хотя  на  свете  и  существует 
фельдшер  Демьян  Лукич,  который  рвет  зубы  так  же  ловко,  как  плотник  – 
ржавые  гвозди  из  старых  досок,  но  такт  и  чувство  собственного  достоинства 
подсказали мне на первых шагах моих в Мурьевской больнице, что зубы нужно 
выучиться рвать и самому. Демьян Лукич может и отлучиться или заболеть, а 
акушерки  у  нас  все  могут,  кроме  одного:  зубов  они,  извините,  не  рвут,  не  их 
дело. 
Стало  быть…  я  помню  прекрасно  румяную,  но  исстрадавшуюся 
физиономию передо мной на табурете. Это был солдат, вернувшийся с фронта. 
Отлично  помню  и  здоровенный,  прочно  засевший  в  челюсти  зуб  с  дуплом. 
Щурясь  с  мудрым  выражением,  я  наложил  щипцы  на  зуб.  Во  рту  громко 
хрустнуло, и солдат коротко взвыл: 
– Ого-о! 
После этого под рукой сопротивление прекратилось, и щипцы выскочили 
изо рта с зажатым окровавленным и белым предметом в них. Тут у меня екнуло 
сердце, потому что предмет этот превышал по объему всякий зуб, хотя бы даже 

 
65 
и солдатский коренной. Вначале я ничего не понял, но потом чуть не зарыдал: в 
щипцах,  правда,  торчал  и  зуб  с  длиннейшими  корнями,  но  на  зубе  висел 
огромный кусок ярко-белой неровной кости. 
«Я  поломал  ему  челюсть…»  –  подумал  я,  и  ноги  мои  подкосились. 
Благословляя  судьбу  за  то,  что  ни  фельдшера,  ни  акушерок  нет  возле  меня,  я 
завернул плод моей лихой работы в марлю и спрятал в карман. Солдат качался 
на  табурете  и  выпученными,  совершенно  ошалевшими  глазами  смотрел  на 
меня. Я растерянно ткнул ему стакан марганцевокислого калия и велел: 
– Полощи. 
Это был глупый поступок. Он набрал в рот раствор, а когда выпустил его в 
чашку,  тот  вытек,  смешавшись  с  алою  солдатской  кровью,  по  дороге 
превращаясь  в  густую  жидкость  невиданного  цвета.  Затем  кровь  хлынула  изо 
рта солдата так, что я замер. Если б я полоснул беднягу бритвой по горлу, вряд 
ли она текла бы сильнее. Отставив стакан с калием, я набрасывался на солдата с 
комками  марли  и  забивал  зияющую  в  челюсти  дыру.  Марля  мгновенно 
становилась  алой,  и,  вынимая  ее,  я  с  ужасом  видел,  что  в  дыру  эту  можно 
свободно поместить больших размеров сливу. 
«Отделал  я  солдата  на  славу»,  –  отчаянно  думал  я  и  таскал  длинные 
полосы  марли  из  банки.  Наконец  кровь  утихла,  и  я  вымазал  яму  в  челюсти 
йодом. 
– Час три не ешь ничего, – дрожащим голосом сказал я своему пациенту.  
– Покорнейше вас благодарю, – отозвался солдат, с некоторым изумлением 
глядя в чашку, полную его крови. 
–  Ты,  дружок,  –  жалким  голосом  сказал  я,  –  ты  вот  чего…  ты  заезжай 
завтра  или  послезавтра  показаться  мне.  Мне…  видишь  ли…  нужно  будет 
посмотреть… У тебя рядом еще зуб подозрительный… Хорошо? 
– Благодарим покорнейше, – ответил солдат хмуро и удалился, держась за 
щеку,  а  я  бросился в  приемную  и  сидел  там  некоторое  время,  охватив  голову 

 
66 
руками и качаясь, как от зубной боли у самого себя. Раз пять я вытаскивал из 
кармана твердый окровавленный ком и опять прятал его. 
Неделю жил я как в тумане, даже исхудал. 
«У солдата будет гангрена, заражение крови… Зачем я сунулся  к нему со 
щипцами?» 
Солдат не показывался, я тосковал, ком ржавел и высыхал на письменном 
столе.  За  жалованием  персоналу  нужно  было  ехать  через  неделю  в  уездный 
город.  Я  уехал  через  пять  дней  и  прежде  всего  пошел  к  врачу  уездной 
больницы. Этот человек двадцать пять лет работал в больнице. Виды он видал. 
Я  сидел  вечером  у  него  в  кабинете,  уныло  пил  чай  с  лимоном,  наконец,  не 
вытерпел  и  обиняками  повел  туманную  речь:  что  вот,  мол..  бывают  ли  такие 
случаи…  если  кто-нибудь  рвет  зуб…  и  челюсть  обломает…  ведь  гангрена 
может получиться, не правда ли?.. Знаете, кусок… я читал… 
Тот слушал, слушал и вдруг сказал так: 
– Это вы ему лунку выломали… Здорово будете зубы рвать… 
И тотчас и навсегда ушел мой мучитель-солдат из головы. 
Ах, зеркало воспоминаний. Прошел год. Как смешно мне вспоминать про 
эту лунку! Я, правда, никогда не буду рвать зубы так, как Демьян Лукич. Еще 
бы! Он каждый день рвет штук по пяти, а я раз в две недели по одному. Но все 
же  я  рву  так,  как  многие  хотели  бы  рвать.  И  лунок  не  ломаю,  а  если  бы  и 
сломал, не испугался бы. 
Да что зубы. Чего только я не перевидал и не сделал за этот неповторимый 
год. 
Вечер  тек  в  комнату.  Уже  горела  лампа,  и  я,  плавая  в  горьком  табачном 
дыму,  подводил  итог.  Сердце  мое  переполнялось  гордостью.  Я  сделал  две 
ампутации  бедра,  а  пальцев  не  считаю.  А  грыжа.  А  трахеотомия.  Делал,  и 
вышло  удачно.  Сколько  гигантских  гнойников  я  вскрыл!  А  повязки  при 
переломах.  Гипсовые  и  крахмальные.  Вывихи  вправлял.  Интубации.  Роды. 

 
67 
Приезжайте,  с  какими  хотите.  Кесарева  сечения  делать  не  стану,  это  верно. 
Можно в город отправить. Но щипцы, поворот – сколько хотите. 
Когда  передо  мной  на  операционном  столе  лежал  человек  и  пузыристая 
пена,  розовая  от  крови,  вскакивала  у  него  на  губах,  разве  я  растерялся?  Нет, 
хотя  вся  грудь  у  него  в  упор  была  разнесена  волчьей  дробью  и  было  видно 
легкое,  и  мясо  груди  висело  клоками,  разве  я  растерялся?  И  через  полтора 
месяца он ушел у меня из больницы живой. В университете я не удостоился ни 
разу подержать в руках акушерские щипцы, а здесь, правда, дрожа, наложил их 
в одну минуту. 
Какие  я  раны  зашивал.  Какие  видел  гнойные  плевриты  и  взламывал  при 
них  ребра,  какие  пневмонии,  тифы,  раки,  грыжи  (и  вправлял),  геморрои, 
саркомы. 
Вдохновенно я развернул амбулаторную книгу и час считал. И сосчитал. За 
год,  вот  до  этого  вечернего  часа,  я  принял  15613  больных.  Стационарных  у 
меня было 200, а умерло только шесть. 
Я закрыл книгу и пошел спать. Я, юбиляр двадцати четырех лет, лежал в 
постели  и,  засыпая,  думал  о  том,  что  мой  опыт  теперь  громаден.  Чего  мне 
бояться? Нечего. Я таскал горох из ушей мальчишек, я резал, резал… Рука моя 
мужественна, не дрожит. 
– Я, – пробурчал я, засыпая, – я положительно не представляю себе, чтобы 
мне привезли случай,  который бы  мог меня поставить  в  тупик…  может быть, 
там,  в  столице,  и  скажут,  что  это  фельдшеризм…  пусть…  им  хорошо…  в 
клиниках, в университетах… в рентгеновских кабинетах… я же здесь.. все … и 
крестьяне  не  могут  жить  без  меня…  Как  я  раньше  дрожал  при  стуке  в  дверь, 
как боялся … А теперь…  
*** 
 – Когда же это случилось? 
 – С неделю, батюшка, с неделю, милый…Выперло… – И баба захныкала. 

 
68 
 Смотрело  серенькое  октябрьское  утро  первого  дня  моего  второго  года. 
Вчера я вечером гордился и хвастался, засыпая, а сегодня утром стоял в халате 
и растеряно  вглядывался… 
 Годовалого мальчишку она держала на руках, и у мальчишки этого левого 
глаза  не  было.  Вместо  глаза  из  растянутых  век  выпирал  шар  желтого  цвета 
величиной с небольшое яблоко. Мальчишка страдальчески кричал и бился, баба 
хныкала. И вот я потерялся. 
 Я  заходил  со  всех  сторон.  Демьян  Лукич  и  акушерка  стояли  сзади  меня. 
Они молчали, ничего такого они не видели. 
 «Что  это  такое…  Мозговая  грыжа…  Гм…  он  живет…  Саркома…  Гм… 
Мягковата…  Какая-то  невиданная,  жуткая  опухоль…  Откуда  же  она 
развилась…  Из  бывшего  глаза…  А  может  быть,  его  никогда  не  было…  Во 
всяком случае, сейчас нет…» 
 - Вот что, - вдохновенно сказал я, - нужно будет вырезать эту штуку… 
 И тут же представил себе, как я надсеку веко, разведу в стороны и … 
 «И что … Дальше-то что? Может, это действительно из мозга…Фу, черт… 
Мягковато…на мозг не похоже…» 
 –  Что  резать?  –  спросила  баба,  бледнея.  –  На  глазу  резать?  Нету  моего 
согласия… 
 И она в ужасе стала заворачивать младенца. 
 – Никакого глаза у него нету, – категорически ответил я, – ты гляди, где уж 
ему быть. У твоего младенца странная опухоль… 
 – Капелек дайте, – говорила баба в ужасе 
 –  Да  что  ты,  смеешься?  Каких  таких  капелек?  Никакие  капельки  тут  не 
помогут! 
 – Что ж ему, без глаза, что ли оставаться? 
 – Нету у него глаза, говорю тебе… 
 – А третьего дни был! – отчаянно воскликнула баба. 

 
69 
 – Не знаю, может, и был… только теперь нету… И вообще, знаешь, милая, 
вези  ты  своего  младенца  в  город.  И  немедленно,  там  сделают 
операцию…Демьян Лукич. А?  
 – М-да, – глубокомысленно отозвался фельдшер, явно не зная, что сказать, 
– штука невиданная. 
 – Резать в городе? – спросила баба в ужасе. – Не дам. 
 Кончилось это тем, что баба увезла своего младенца, не дав притронуться 
к глазу. 
 Два  дня  я  ломал  голову,  пожимал  плечами,  рылся  в  библиотечке, 
разглядывал рисунки, на которых были изображены младенцы с вылезающими 
вместо глаз пузырями. 
 Прошла неделя. 
 – Анна Жухова! – крикнул я. 
 Вошла веселая баба с ребенком на руках. 
 – В чем дело? – спросил я привычно. 
 –  Бока  болят,  не  продохнуть,  –  сообщила  баба  и  почему-то  насмешливо 
улыбнулась. 
 Звук ее голоса заставил меня встрепенуться. 
 – Узнали? – спросила баба насмешливо. 
 – Постой... постой да это что… Постой… это тот самый ребенок? 
 – Тот самый. Помните, вы говорили, что глаза нету и резать чтобы… 
 Я ошалел. Баба победоносно смотрела, в глазах ее играл смех. 
 На  руках  молчаливо  сидел  младенец  и  глядел  на  свет  карими  глазами. 
Никакого желтого пузыря не было и в помине.  
 «Это что-то колдовское», – расслабленно подумал я. 
 Потом,  несколько  придя  в  себя,  осторожно  оттянул  веко.  Младенец 
хныкал, пытался вертеть головой, но все же я увидал… малюсенький шрамик 
на слизистой… А-а… 
 – Мы как выехали от вас тогда… Он и лопнул… 

 
70 
 – Не надо, баба, не рассказывай, – сконфуженно сказал я, – я уже понял… 
 –  А  вы  говорите,  глаза  нету…  Ишь,  вырос.  –  И  баба  издевательски 
хихикнула. 
 «Понял, у него из нижнего века развился громаднейший гнойник, вырос и 
оттеснил глаз, закрыл его совершенно… а потом как лопнул, гной вытек, и все 
пришло на место…»  
 Нет. Никогда, даже засыпая, не буду горделиво бормотать о том, что меня 
ничем не удивишь. Нет. И год прошел, пройдет другой год и будет столь богат 
сюрпризами, как и первый… . Значит, нужно покорно учиться. 
 
 

жүктеу/скачать 1.3 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: