Идентификация, язык и алфавит литовцев в российской национальной политике 1860-х годов

Представители этого направления в языковой политике ни сколько не сомневались в том, что печатание литовских книг кириллицей не помешает изучению литовского языка в учебных заведениях. Например, уже упоминавшийся С. Микуцкий в 1868 г. предлагал “ввести преподавание литовского языка в средних учебных заведениях Ковенской губернии и в Духовной Литовской Семинарии в Вильне, распространять среди литовского народа твердые элементарные знания на литовском языке”.^[54] Кроме того, похоже, что Микуцкий был причастен к учреждению так называемых литовских стипендий,^[55] о которых упоминалось выше.

Реакция на эти предложения со стороны архиепископа Литовского Макария подтверждает версию о том, что, по мнению его современников, литовская письменность могла вполне благополучно развиваться и на основе кириллического алфавита. “Одни мы, русские, – писал Макарий, – должны заботиться не о том, чтобы обрусить литовцев, а о том, чтобы сохранить и разрабатывать их язык, дать им грамматику и словарь их языка и чрез то содействовать поддержанию их национальности…”^[56]

Итак, по крайней мере часть инициаторов этого эксперимента (А. Гильфердинг, Н. Милютин, С. Микуцкий) воспринимала замену “польского” алфавита в литовской письменности кириллицей как меру, предназначенную для “защиты” литовцев от полонизации, которая должна способствовать укреплению литовскости. Конечно, речь шла только о “культурной” литовскости, но ни в коем случае не о формировании политического литовского самосознания.^[57]Итогом такой лингвистической политики должна была стать замена “польской цивилизации” в Западном крае русской/российской.^[58] Здесь, кажется, уместно привести цитату из книги Джоффри Хоскинга о новой форме русификации, ставшей результатом Январского восстания:

“Этот тип русскости не всегда предполагал полный отказ от нерусской локальной идентичности. Многие из тех, кто на практике проводил русификацию, рассматривали русскую идентичность как включающую в себя, а не разрушающую другие этнические (или “племенные”, как они их называли) идентификации.”^[59]

Существовал и другой подход к замене букв в литовской письменности. Реализация эксперимента попала в руки чиновников ВУО, которые интерпретировали лингвистическую политику на местах. Чтобы выявить их видение целей этой политики, следует изучить, как учреждались так называемые народные школы в Ковенской губернии (где преобладало литовское католическое население), как подбирались учителя и, наконец, какая роль в этих школах отводилась литовскому языку и литовским книгам.

Как уже отмечалось, российские чиновники объясняли антиправительственные настроения литовских крестьян деятельностью католических ксендзов, превращавших в принципе лояльных крестьян в фанатичных сторонников “полонизма”. Еще до назначения попечителем ВУО И. П. Корнилова местные чиновники обсуждали способы отстранения католического духовенства от дел народного образования. Они рассматривали несколько возможностей: учредить педагогическое отделение при Поневежской гимназии, где дети крестьян готовились бы к педагогической работе,^[60] либо подготовить русских учителей для работы в народных школах.^[61] Но на подготовку образовательных кадров требовалось время, и результаты новой политики могли проявиться лишь в будущем. После назначения попечителем ВУО И. П. Корнилова проблема с учителями для народных школ Ковенской губернии стала еще более актуальной. Теперь еще категоричнее, чем ранее, отвергались любые проекты, в которых существенная роль в народном образовании отводилась католическому духовенству.^[62]

В начале лета 1864 года, после того, как местные власти решили, что “мятеж” подавлен, в Ковенской губернии стали учреждать так называемые народные школы для литовского населения.^[63]Учебу в них предполагалось начать уже с нового учебного года.^[64]По указанию Корнилова, в июне 1864 г. для своеобразной подготовки к учреждению школ в разные уезды Ковенской губернии были отправлены два инспектора гимназий – Д. Каширин и С. Попов.^[65]

В то же время М. Муравьев решил, что сложная ситуация в Ковенской губернии требует назначения особого (окружного) инспектора,^[66] которым стал уже упоминавшийся в этой статье инспектор Московской синодальной типографии Н. Н. Новиков.^[67] По прибытии в Ковно 13 августа 1864 г. он начал руководить процессом учреждения народных школ в Ковенской губернии и сразу же столкнулся с проблемой поиска учителей для этих школ. Инструкция генерал-губернатора предписывала, “насколько это окажется применительным”, руководствоваться Временными правилами от 23 марта 1863 г. и подбирать учителей в “иноверческие приходы” из “лиц не польского происхождения”. Это позволяло, пусть теоретически, рассматривать в качестве учителей литовцев. Важна и оговорка, позволявшая руководствоваться Временными правилами “насколько это окажется применительным”. Вполне может быть, что Муравьев в этом случае допускал возможность учить детей на литовском языке. Уже после принятия Временных правил виленский генерал-губернатор в одном из своих циркуляров (от 1 января 1864 г.) разрешал “независимо от русского языка обучение языку жмудскому как местному наречию, а также и катехизису на этом языке”.^[68] Но И. Корнилов внес коррективы в эти указания, предписав назначать учителями “благонадежные лица православного исповедания (курсив мой – Д.С.), знающие русский и литовский языки”. К тому же в инструкции попечителя предлагалось выяснить на местах, где можно открывать “чисто русские училища”, а где нельзя обойтись без литовского языка.^[69]

Итак, летом 1864 г. руководство ВУО пришло к твердому решению, что учителями в учреждаемых народных школах Ковенской губернии могут быть только русские. Позднее решение устранить от учительской деятельности не только “лиц польского происхождения”, но и литовцев, начали оправдывать податливостью последних влиянию католического духовенства.^[70]Кроме того, стало ясно, что литовскому языку отводилась в лучшем случае вспомогательная функция. С этого момента в официальной переписке фигурируют только Временные правила, в которых было указано, что все предметы, кроме Закона Божия, должны преподаваться на русском языке.^[71]

Решив проблему учителей в пользу православных, местные чиновники встали перед новой проблемой: среди русских учителей нужно было найти знающих “местные наречия” или, по крайней мере, готовых выучить литовский язык. Некоторые из чиновников ВУО действительно начали приискивать таких кандидатов.^[72] Однако для их воспитания требовались время и деньги. Чиновники ВУО считали, что у них нет не того, ни другого.^[73]Поэтому, посоветовавшись с “православным городским духовенством”, Новиков предложил пойти на то, чтобы набирать в учителя “людей, не знающих местных наречий”. Якобы, школы для государственных крестьян имели положительный опыт такого рода, а местное население, в первую очередь – мужское, знало русский язык,^[74] “а потому и для детей русский язык не будет чем-то неслыханным”. Чтобы не оставалось сомнений в неизбежности подобного решения проблемы, Новиков сообщал, что среди местного населения ему удалось обнаружить только пять потенциальных учителей, знающих и русский, и литовский языки, а всего Ковенской губернии требуется не менее 100 православных наставников.^[75]Вначале даже думали пригласить учителей из других губерний ВУО,^[76]но потом от этой идеи отказались: власти не видели возможности укреплять русские школы Ковенской губернии за счет белорусских местностей.

Итак, на работу в народных школах Ковенской губернии стали приезжать преимущественно воспитанники православных духовных семинарий из “внутренней России”. Вначале они прибывали в Ковну, где под руководством Новикова и Шульгина проходили подготовку к учительской деятельности.^[77] Однако времени, отводившегося на их обучение в Ковно, не хватало для усвоения литовского языка и даже для знакомства с основами педагогической методики.

Тем не менее, чиновники ВУО с энтузиазмом взялись за проведение школьной реформы в Ковенской губернии. Крестьянские волости должны были составлять мирские приговоры, в которых давали согласие не только на открытие школ, но и на их содержание. В отчетах Каширина и Новикова подчеркивалось, что почти во всех случаях крестьяне выражали благодарность царю и виленскому генерал-губернатору и изъявляли желание обучать своих детей русскому языку и Закону Божию на литовском языке.^[78] Эти сведения о расположении литовских крестьян к русским школам и к имперским властям вообще подтвердить или опровергнуть довольно сложно. Свидетельств самих крестьян почти не сохранилось.^[79]

Между тем, то обстоятельство, что как раз в Ковенской губернии крестьяне активнее, чем в других местах участвовали в восстании 1863-1864 годов, позволяет усомниться в правдивости донесений чиновников. К тому же, некоторые учителя и чиновники ВУО сообщали, что крестьяне не позволяют своим детям ходить в русские школы, на основании чего требовали ввести обязательность обучения.^[80]

Возможны случаи, когда крестьяне сначала соглашались на открытие школ, а потом, под влиянием католического духовенства, меняли свое отношение. Но тогда возникает вопрос: действительно ли крестьяне понимали, на что соглашались, когда речь шла об учреждении школы? Ведь чиновники ВУО (Новиков, Каширин, Попов), общавшиеся с крестьянами, не знали литовского языка, а литовцы, как утверждают в некоторых случаях те же самые чиновники, – русского. К тому же, известно, что власти использовали различные уловки. Так, Попов, который уже в Тельшевском и Шавельском уездах столкнулся с негативной реакцией крестьян на новость о предполагаемом печатании католических молитвенников русскими буквами,^[81] в Поневежском уезде предпочел не показывать крестьянам литовский букварь на кириллице до составления ими приговора. Даже после принятия нужного документа он “говорил, что введение этого шрифта дело еще переменное, что, может быть, его и не введут”.^[82] Поэтому правомерно усомниться в сообщениях чиновников ВУО о повсеместной положительной реакции литовских крестьян на открытие русских школ.

Однако ситуация, когда в народные школы Ковенской губернии посылались православные учителя, совсем не знавшие литовского языка, требовала особых учебников. Новиков и другие чиновники ВУО настаивали на приготовлении учебников (в первую очередь букварей), которые были бы напечатаны в два столбца – в одном содержание излагалось бы на литовском языке русскими буквами, а в другом – в переводе на русский.^[83] Такие учебники, по официальной версии, помогали бы наставникам осваивать литовский язык, а детям – и литовский, и русский. Хотя тот же Новиков не скрывал, что “было бы желательно, чтобы жмудяки доучивались до понимания языка наставника, а не наставник – до понимания жмудскаго языка”.^[84]

Итак, с середины 1864 г., когда судьба языковой политики в Западном крае перешла в руки чиновников ВУО, довольно ощутимо изменился предполагаемый статус литовского языка – ему в народных школах стала отводиться только вспомогательная функция. Это обстоятельство свидетельствует о том, что и замена традиционно принятых букв в литовской печати кириллицей должна была восприниматься иначе, чем на начальном этапе.

Один из самых ярых сторонников пересмотра изначального подхода, Н. Новиков, порой указывал, что главная проблема властей в Западном крае не национальная или политическая, но социальная.^[85] Однако вряд ли он и его коллеги действительно считали, что введение кириллицы в литовский язык и учреждение русских школ более важно в социальном отношении, чем в национальном.^[86] В официальных донесениях и в частной переписке Новиков увлеченно подчеркивал, что литовский язык как таковой не существует, что в разных местностях Ковенской губернии крестьяне говорят на различных наречиях, и вообще литовцы утратили свои истинные народные черты.^[87] Этот “эксперт” в области языковой политики, который, как уже упоминалось, совсем не знал литовского языка, не только выносил вердикт о состоянии этого языка, но и прогнозировал будущую языковую ситуацию: “Эта смесь говора дает надежду на возможность создать на развалинах разных говоров русский и жмудский языки”.^[88] В другом случае он писал уже не о “создании”, а о “воссоздании” литовского языка: “Позволю себе не в первый раз повторить, что настоящее состояние литовского языка в Ковенской губернии допускает возможность и воссоздать его из развалин, и на этих развалинах создать какой угодно другой язык (слово “язык” зачеркнуто)”.^[89] Несложно предположить, что в этом случае речь шла не о грамматическом “создании” или “воссоздании” этих двух языков, ведь русский язык уже существовал.^[90] Скорее всего, Н. Новиков имел виду, что “эту смесь говора” должен был сменить русский язык.

Чтобы лучше уяснить логику Н. Новикова, посмотрим, как чиновники ВУО понимали связь между языком и алфавитом. Некоторые представители местных властей утверждали, что “латино-польская азбука” полонизировала литовцев,^[91] а готические буквы “онемечивали” их.^[92] Согласно этому взгляду, “польская азбука” прокладывала путь польскому языку не только в случае с литовцами,^[93] но также и для белорусов.^[94] Иначе говоря, литовские, а также латышские или белорусские книги, напечатанные латиницей, фактически приравнивались к польской литературе. Так, один из помощников в составлении латышских книг русским алфавитом И. Спрогис пояснял, что через латиницу в латышскую письменность попадали не только отдельные польские слова, но и “вся конструкция польской речи”.^[95]
Итак, полонизация литовцев, а также латышей или белорусов, в понимании местных чиновников происходила таким путем: в эти языки вводились “польские буквы”, слова и, наконец, конструкция речи. Таким образом, литовский, латышский или белорусский языки становились как бы наречием польского языка. Как же объяснялось ВУО введение кириллицы в литовскую письменность?

После того, как с середины 1864 г. инициатива в “литовском вопросе” перешла в руки работников ВУО, изменилась и орфография литовских изданий: если первые книги печатались на модифицированной кириллице (с диакритическими знаками, апострофом), то впоследствии использовалась только “коренная русская азбука”. Употребление других знаков рассматривалось как признание того, что тому или иному языку недостаточно привычных русских букв, на что представители имперской власти не могли согласиться.^[96] К тому же, транслитерация осуществлялась таким образом, чтобы вид литовских слов как можно больше напоминал их русское соответствие,^[97] и практически не обращалось внимание на фонетическое соответствие звукам литовского языка.^[98] И, наконец, предлагалось допустить русское “словоуправление” в литовском языке.^[99] Иногда даже и не скрывалось, что введение кириллицы в литовскую письменность поможет литовцам скорее научиться русскому языку.^[100]

В общественной жизни, по мнению чиновников ВУО, должен был функционировать русский язык, а литовский допускался только в домашнем быту.^[101] Да и, например, издание религиозных книг на литовском языке русскими буквами понималось как временная мера.^[102] Хотя были и еще более радикальные высказывания. В начале 1866 г. директор Ковенской дирекции училищ спрашивал у подчиненных ему смотрителей уездных учебных заведений, что делается “для общественного образования в духе русской народности” и пояснил, что он имеет в виду: “т.е., чтобы поляки в домах своих перестали говорить по-польски”.^[103] И хотя в этом случае имелись в виду “поляки”, для нас важно, что местные чиновники мыслили в националистических категориях.

Итак, вводя кириллицу в литовский язык, чиновники ВУО хотели придать процессу ту же траекторию, которую они приписывали воздействию на литовский польского языка: литовские слова, написанные кириллицей, должны были напоминать их русское соответствие. Так же сближались конструкции языков; литовский становился чем-то вроде наречия русского языка, и ему отводилась только сфера бытового общения.

Иногда сами местные чиновники называли свою политику, в том числе в сфере образования, “обрусением”,^[104] или сетовали на то, что пока из этих новых школ не вышел ни один “русский жмудяк”.^[105] Но ни введение кириллицы в литовскую письменность, ни использование термина “обрусение” для характеристики этих мер сами по себе не позволяют определять эту лингвистическую политику как “тотальную ассимиляцию”. Термин “обрусение”, как уже отмечалось, в середине XIX столетия использовался неоднозначно, к тому же чиновники ВУО, которые с таким энтузиазмом занимались введением кириллицы в литовскую письменность, были склонны главным атрибутом народности считать не язык, а религию.^[106] Даже самые радикальные меры в сфере языка могли для них означать только частичную, но ни в коем случае не тотальную ассимиляцию.

С другой стороны, мы знаем, что в дискурсах XIX в. часто постулировалась очень тесная связь между алфавитом и религией (“латино-польская азбука” ассоциировалась с католицизмом, готические буквы – с протестантизмом, кириллица – с православием). И чиновники ВУО высказывали подобные же мысли: “для племени, не имеющего силы притязать на самобытное существование, азбука нередко служит проводником идеи, и преимущественно религиозной” (Н. Новиков).^[107] В этом свете вполне логично выглядят предложения некоторых местных деятелей о переводе православной литургии на литовский язык и совершении на этом языке богослужения.^[108] То обстоятельство, что чиновники пока не предлагали конкретных мер по обращению литовского населения в православие, можно объяснить по-разному. С одной стороны, религиозная сфера не была в подчинении ВУО. С другой, Н. Новиков и его единомышленники могли считать такую меру делом более отдаленного будущего: “Мы печатаем эту книжку [католические кантычки на литовском языке, но русскими буквами – Д.С.] поневоле, потому что не настала пора открытой борьбы с католицизмом (курсив мой – Д.С.), потому что без этой книжки народ был бы как без рук, потому просто, что книжка стала священною, несмотря на то, что происхождение её нисколько не церковное.”^[109]Чиновники ВУО во главе с попечителем И. П. Корниловым размышляли и о том, как “ассимилировать край на основе религии.”^[110]А значит, введение кириллицы понималось как первый шаг на пути “обрусения”. Следующим шагом должна была стать “открытая борьба с католицизмом”.

Различия в подходах между двумя группами российских чиновников, занимавшихся введением кириллицы в литовскую письменность, не стоит преувеличивать. Ведь даже А. Гильфердинг, предлагавший поддержать литовскую идентичность, примером для российской политики считал Пруссию, где “литовский элемент находится уже в состоянии вымирающей народности”. В обоих случаях, как введение кириллицы, так и другие меры национальной политики должны были способствовать тому, чтобы преобладание польского языка и польской цивилизации в этом крае сменились русским влиянием. Но все же для Н. Милютина и А. Гильфердинга, работавших в Царстве Польском, или для тех немногочисленных литовских интеллигентов, которые в начале поддержали кириллизацию литовского алфавита, введение русских букв мыслилось как мера, предназначенная для “деполонизации” литовцев и для создания более выгодных условий для развития их национальной культуры. А для многих чиновников ВУО и, в первую очередь, Н. Новикова, замена латиницы на кириллицу в литовском языке означала, по крайней мере, частичную ассимиляцию.

^[1] Можно указать на одну из последних публикаций по этой теме: P. Łossowski. Russian Authorities’ Policy Towards National Minorities. Prohibition of Lithuanian Publications, 1864-1904 // Acta Polonia Historica. 2003. Vol.88. P. 66. Главные работы по этой проблематике в литовской историографии советского и постсоветского периода: A. Tyla. Prie lietuviškųjų spaudinių gotiškomis raidėmis uždraudimo istorijos // Lietuvos TSR aukštųjų mokyklų darbai. Bibliotekininkystės ir bibliografijos klausimai. 1967. Т. 6. Pp. 171-174; Lietuvių spaudos draudimo panaikinimo byla / Parengė A. Tyla. Vilnius, 1973; R. Vėbra. Lietuvių spaudos draudimo panaikinimo byla // Lietuvos TSR aukštųjų mokyklų mokslo darbai. Istorija. 1976. T. XVI. No. 2. Pp. 34-50; V. Merkys. Nelegalioji lietuvių spauda kapitalizmo laikotarpiu (ligi 1904 m.). Politinės jos susikūrimo aplinkybės. Vilnius, 1978; A. Tyla. Garšvių knygnešių draugija. Vilnius, 1991; V. Merkys. Draudžiamosios lietuviškos spaudos kelias 1864–1904. Vilnius, 1994; V. Merkys. Knygnešių laikai 1864–1904. Vilnius, 1994; R. Vėbra. Lietuviškos spaudos draudimas 1864–1904 metais. Vilnius, 1996.