Глава тридцатая. Одиннадцать правительств.-- учитель -- претендент на

Глава тридцатая. Одиннадцать правительств.-- учитель -- претендент на

российский престол

пойти осмотреть достопримечательности города, в который судьба привела нас,

как в землю обетованную. но только мы вышли из дому, как нас задержал

патруль, потребовав документы. Хуренито гордо протянул солдату солидный

лист, на котором значилось, что мы командируемся в город Елизаветград для

обследования находящихся там музыкальных инструментов. Прочитав внимательно

бумагу, солдат показал ее своему товарищу, и оба почему-то возымели твердое

желание расстрелять нас. Заверения Учителя о том, что на мандате подпись

"управдела", их в этом непонятном желании -- только укрепили.

Нас повели в штаб, и мы, убежденные, что там недоразумение выяснится,

шли весело, любуясь солнцем, растекавшимся в грязи уличек, вывесками

"мужеской портной", великолепными брюнетами, довольными миром, бездумными

мальчишками, кидающими осколками бутылки в паршивую суку,-- словом,

невинными радостями маленького, но милого города.

Вдруг, подходя к штабу, я вскрикнул: "Они с погонами!" "Что это

значит?" -- беззаботно спросил мосье Дэле. "Это значит, что нас на самом

деле пристрелят". Увидав, что перед нами не большевики, мистер Куль

оживился: "не беспокойтесь, друзья мои! С порядочными людьми я сумею

объясниться". Действительно, он стал беседовать с поручиком, объясняя, что

он владелец многочисленных предприятий и бежал из проклятой Совдепии, спасая

себя, душу и доллары. Мосье Дэле и Хуренито -- его компаньоны, Алексей

Спиридонович и я -- приказчики, а Айша -- лакей. Подкрепленное американским

паспортом, на мой взгляд это являлось весьма убедительным, но поручик все же

был склонен нас расстрелять. Мистер Куль решил тогда прибегнуть к своим двум

героическим средствам. он вынул библию и важно прочел офицеру; "не убий!",

Поручик сказал, что он не безбожник, в господа бога верит (при этом

перекрестился), но все это относится к честным людям, а не к большевикам или

к жидам, которых надо убивать при всякой воэможности, как бешеных собак.

Гораздо сильнее оказалось действие пачки долларов, приобретенных мистером

Кулем в Москве при содействии Гросмана. Поручику они сказали несравненно

больше, чем наш мандат или библия,-- он нас отпустил.

Курортный режим Елизаветграда оказался очень своеобразным, и мы не

сразу к нему привыкли. Дело в том, что противники большевиков выгодно

отличались своим разнообразием -- среди них были сторонники "Единой,

Неделимой", украинцы -- просто, украинцы -- социалисты, социалисты --

просто, анархисты, поляки и не менее трех дюжин крупных "атаманов", не

считая мелких, промышлявших кустарничеетвом, то есть ограблением поездов и

убийством местечковых евреев. Все они дрались не только с большевиками, но и

друг с другом, поочередно на короткое время эахватывая нашу резиденцию. За

три месяца мы пережили одиннадцать различных правительств. Надо было быть

Учителем, с его блестящим мексиканским стажем, чтобы освоиться в этой

белиберде, Выйдя утром на улицу, мы не знали, в чьих руках город, и на

всякий случай во всех карманах пиджаков, жилетов и брюк держали

разнообразные удостоверения на разных языках и наречиях, с орлами в короне и

без короны, с серпами, с трезубцами, даже с вилами, которые имелись в гербе

батьки Шило.

Впрочем, нужно сказать, что это разнообразие выявлялось почти

исключительно во флагах и в гербах, на городской жизни отражалось мало.

Освобождаемые еженедельно от ига обыватели даже не замечали этого, так как

действия "тиранов" и "освободителей" были до удивительного сходны между

собой, притом одеты все. были одинаково, донашивая серые шинели царской

армии. Кроме того, сказывались традиции мест: в меблированных комнатах, где

помещалась Чека, разместилась контрразведка и все десять последующих

учреждений однородного характера. Тюрьма оставалась тюрьмой, хотя в нее

приводили тех, кто вчера еще сам приводил в нее смутьянов,-- ни

консерваторией, ни детским садом она не становилась. Даже расстреливали на

том же традиционном пустыре, позади острога. Все, приходя, издавали законы о

свободе и неприкосновенности личности, вводили осадное положение и смертную

казнь за малейшее выражение недовольства дарованной свободой. Засим, в

течение краткой мотыльковой жизни, спешили "наладить нормальную жизнь", то

есть ограбить как можно больше еврейских часовщиков и успеть расстрелять

всех лиц с несимпатичными физиономиями или с неблагозвучными фамилиями.

Как-то, сидя в маленьком грязном кафе, представлявшем, благодаря

подвижности хозяина-грека, отрадный остров среди этого бушующего океана,

Учитель заинтересовался: "А какое у нас сегодня правительство? Украинцы, что

ли?" Грек отчаянно цыкнул: "Какие вы слова говорите! Мы, то есть все,--

только малороссы, а правительство у нас ростовское. Романовки во как

поднялись, а за украинки дают трешку за сотню, советские и те дороже! " --

"Это меня молодит,-- рассмеялся Хуренито,-- думал ли я, что на старости лет

попаду к себе на родину!.."

Айша спросил его: "Господин, скажи Айше, Айша очень глупый, он не

понимет, почему они все говорят, что друг друга не любят, а делают одно и то

же, как родные братья",

"Милый Айша, ты не глуп, ты слишком мудр, брось высоты своей

африканской философии. Ты хочешь отыскать некое различие там, где его и быть

не может. Это твое дикарское дело -слушать речи и глядеть на флаги; мы, люди

культурные, больше интересуемся системами пулеметов. Конечно, было бы

остроумней им всем объединиться для дружного грабежа и массовых расстрелов,

но чувство солидарности не имеет корней в данном цехе. Я представляю себе

все выгоды "Профессионального союза тружеников, пытающихся захватить

власть". Какая экономия сил и времени! Каждая секция получает город на один

месяц, разрежает городскую скученность, борется с роскошью, способствует

поднятию производительности труда наборщиков и маляров, так как печатает

новый свод законов и на всех городских вывесках вставляет мягкие знаки,

уничтожает твердые или восстанавливает "яти", потом мирно, собрав все свои

пожитки, как, например, знамена и свод законов, перекочевывает в другой

город, уступая место товарищам-противникам. К сожалению, для такого

объединения почва еще не готова, и ты должен примириться с тем, что

конкуренты, кроме закониого объекта, то есть обывателей, режут бессмысленно

и друг друга".

А между тем, пока мы в тихие дни (то есть без орудийной стрельбы)

болтались по городу, пили у грека кофе и философствовали, мистер Куль и

мосье Дэле, не теряя времени, о чему меж собой усиленно договаривались.

Результаты этих бесед были неожиданными, а именно: в одно утро, вполне

спокойное и располагающее к идиллическим прогулкам, в комнату Алексея

Спиридоновича явились наши солидные друзья, и мосье Дэле торжественно, но

задушевно заявил: "Великий час пробил! Дорогой мосье Тишин, вы

мобилизованы!" Алексей Спиридонович еще пребывал, мечтая, в кровати; услышав

это, он вскочил и завопил: "Что вы говорите? Господи! Но кем?" Мистер Куль

важно ответил ему: "Разумеется, не нами. Мы не вмешиваемся в ваши внутренние

дела. Для этой цели мы наняли одного отставного вахмистра, и он подписал

указ. Друг мой, вы должны не горевать, а радоваться. Вы будете защищать

культуру и свободу от варваров!" После этого, оставив на столе указ и два

доллара на обмундирование, они ушли. Алексей Спиридонович, который уже

однажды защищал культуру от варваров, упал на кровать, начал голосить, и

делал это до вечера, когда Учитель и я пришли к нему.

Он расскаэал нам о всех своих мучениях. Разумеется, большевики --

варвары, их следует свергнуть. Но он против насилия, он почт и толстовец, он

знает, что святая София окончилась братом Айши. Кроме того, он не может

стрелять в своих, в русских. Правда, мосье Дэле заверяет его, что красные

войска состож из всех, кроме русских,-- из башкиров, киргизов, евреев,

миверцев, китайцев, латышей. "Но все может быть,-- вдруг среди них затесался

хотя бы один свой, русак? Господи, что мне делать?"

Но делать было нечего. Получив от мосье Дэле винтовку и трехцветный

флаг, а от мистера Куля библию и еще один доллар, Алексей Спиридонович с

тридцатью "добровольцами", как он, горящими жаждой сражаться, отправился

брать у красных деревню Дырки.

Героической атакой, потеряв двадцать три человека, добровольцы заняли

деревню и прилегающий к ней сахарный завод Кутуменко.

К величайшему недоумению и ужасу Алексея Спиридоновича, ему пришлось

заколоть штыком русского, и все трупы, найденные им в Дырках, походили не на

китайцев, но на тульских и калужских мужичков. Мучения его удвоились. Ко

всему, в Дырки приехали мистер Куль и мосье Дэле "благодарить и

приветствовать славное воинство", причем мистер Куль разьяснил, что завод

Кутуменко он приобрел за гроши, а мосье Дэле напомнил "освобожденным

пейзанам" о необходимости честно работать для погашения всех долгов России,

к которым прибавилась стоимость тридцати винтовок, двух флагов и жалованья

вахмистру.

Все это так подействовало на Алексея Спиридоновича, что он бежал ночью

из Дырок прямо на квартиру к Учителю, винтовку обменял на две бутылки

самогона и в пьяном виде декламировал "Клеветникам России", причем Айша

должен был изображать "клеветника", получая уничтожающие взгляды, брызги

слюны и даже прикосновения рукой.

С этого дня Алексею Спиридоновичу пришлось скрываться, главным образом

от вахмистра и от мосье Дэле. Он ужасно осунулся и опустился. Лежа целыми

днями в кладовой Учителя, он мечтал о том, что если бы к свободе Керенского

прибавить организацию Шмидта, доллары и высший дух, свойственный одному

славянству, то было бы хорошо... А так -- очень скверно!..

Мое положение не было лучшим. У меня губы семита и подозрительная

фамилия. При этих данных я мог в любой момент закончить свой трудный земной

путь у облупленной стенки елизаветградского амбара.

Как-то ночью меня на улице остановили военные. "Стой! Ты жид?" В ответ

я выругался; сочно и обстоятельно, как ругаются в Дорогомилове сдавшие заказ

сапожники. Это показалось убедительным, и меня отпустили.

В квартиру Учителя, где жил и я, пришел один человек в форме, завопил:

"Жиды Христа распяли! Россию продали! -- и сразу, без паузы спросил

деловито: -- Этот портсигар -- серебряный?"

Даже Учитель поплатился. Однажды он вышел погулять и наткнулся на

застывшего в мечтательной позе военного. "Жид, иди сюда!" -- "Я

мексиканец".-- "В таком случае простите. Может быть, вы скажете, где мне

найти хоть одного жида?" -- "Поищите".-- "Вот несчастье! Все попрятались --

с утра зря стею". И сняв с Учителя его меховую шапку,-- несчастлый охотник

пошел кокать редкую дичь.

В общем, Учитель тоже был скверно настроен. Уже в Москве последние

месяцы я начал подмечать в нем усталость и апатию. Все же он держался и даже

завел знакомство со многими белыми, дольше других остававшимися в городе.

Один из них, подпоручик Ушков, был трогательным юношей. Он был помешан

на романтизме прошлого, на трубных звуках старой гвардии и победном шелесте

великодержавных знамен. Идеи его были убоги, но его воодушевляла

патетическая любовь к былому. В его мыслях Куликовская битва, вербная

суббота, с огоньками, порхающими по московским улицам и переулкам,

кремлевскив соборы, бал с подругами сестры -- институтками, Отечественная

война, мама, елка сливались в одно цельное, отнятое злыми людьми. Учитель

говорил о нем "Вот Евгений, бедный чудак, который не ждет, пока всадник

претворится в медь. Кто виноват, если Хулио Хуренито, отпихнув сценариуса,

выскочил на сто лет раньше положенного, а тихий Ушков на столько же опоздал,

пропустив пирушку с пуншем и великолепных офицеров, умиравших на ролях

Бородина, сводивших с ума парижанок танцами и усами, влюбленных в родных

Наташ и в заграничную масонку "Свободу?"

В одном полку с Ушковым служил Давилов, молодой порции, авартный игрок,

но человек трезвый. Ушкова он звал

"девченкой". "Дело просто и ясно, без романтической чепухи: либо мы,

либо они. Я предпочитаю погибнуть от пули, нежели тинуть лямку "пролетария"

и подделываться под мерзкий мне язык. Если мы победим -- мы будем жить

по-настоящему, как живали отцы и деды, с приемами у предводителей

дворянства, с кутежами в "Стрельне", с тыщами на зеленом сукне, с разгулом,

удалью, бесшабашностью, присвистом; нет -- погибнем, придут сотоварищи" и

разведут на пять веков такую скуку, что даже чистокровные русские мухи и те

подохнут".

Третий приятель Хуренито, казачий хорунжий, был детина необычайного

роста с гигантскими ногами, прозванный всеми "Танком". "Танк" глядел на

гражданскую войну как на опасную и завлекательную охоту. Он гонялся за

комиссарами, за атаманами, за всеми, кого мог нагнать, и в десятый или в.

сотый раз бриллиантовые серьги купчихи Ягодицевой, как и английские фунты

спекулянта Айзенштейна, переходили в новые руки. "Наш, мексиканец",-- с

гордостью говорил Учитель, хлопая по массивной спине "Танка", который

показывал свою добычу -- дутый браслет, "Ты, брат, не на сто лет опоздал, а

всего на три года. В семнадцатом году ты бы вдоволь порезвился. А теперь

нельзя, теперь там Шмидты такую организацию развели, пошлют тебя вагоны

выгружать да предварительно все ящики пересчитают!.."

Несмотря на дружбу с описанными мною офицерами, Учителя не оставляли в

покое: то контрразведка интересовалась, что именно он делал 12 июля 1915

года, то осетины приходили выяснять в сотый раз его вероисповедание,

прихватывая старые брюки Хуренито или чайный сервиз квартирной хозяйки.

Может быть, поэтому, а может быть, просто со скуки Учитель решил действовать

и неожиданно для всех объявил себя претендентом на российский престол. Он

доказал, что является родственником расстрелянного императора Мексики

Максимилиана, происходившего из Габсбургов, которые связаны с датским

двором, а следовательно, с Романовыми. О своем намерении воссесть на

опустевший трон он довел до сведения местной контрразведки, "Освага" и всех

иностранных держав. Контрразведка прекратила неприятные визиты, а один из ее

сотрудников притащил даже по сему случаю Учителю бутылку мартелевского

коньяку, не без удовольствия нами распитую. "Осваг" вывесил портрет Хуренито

в своей витрине, впрочем, о престоле дипломатично умолчав, чтобы не

оскорблять деликатных чувств некоторых социалистов. Из-за границы Учитель

получил телеграммы с пожеланием успеха, а также сто франков на карманные

расходы. Обменяв эти деньги у мистера Куля на сто тысяч рублей, мы

изумительно их пропили, причем Айше попойка и, главным образом, рахат-лукум

в кофейной грека так понравились, что он возымел безумное желание объявить и

себя претендентом, чтобы тоже получить сто франков.

Но сроки одиннадцатого правительства уже истекали. В городе началась

обычная суматоха, к заставам потянулись телеги, груженные добром; все

напоминало Москву в доброе старов время к началу летних каникул. Утомленные

событиями и скомпрометированные монархическими выступлениями Хуренито, мы

тоже решили отправиться на дачу. Откуда идут враги и кто именно идет, мы не

зн.али, а пошли куда глаза глядят и, проделав верст двадцать, ночью попали в

деревню, занятую красноармейцами. Вытащив из-под подкладки пиджака старые,

но почтенные советские удостоверения, мы благополучно миновали девять Особых

Отделов и двинулись в Москву.