Глава двадцать седьмал. Марк Аврелий и главки.-- "шаксэ-ваксей"

Глава двадцать седьмал. Марк Аврелий и главки.-- "шаксэ-ваксей"

Положение Хуренито упрочилось, и он получил в Коминтерне высокое

назначение. Я же продолжал с Дуровым революционизировать кроликов, получая

за это половину академического пайка. Так шли месяцы. Я ел пшенную кашу,

ночью контрабандой мечтал о жирных бифштексах, о парижских кафе, о жизни

легкой и невозвратимой. Иногда мне становилось невмоготу, и я искал

поддержки у Хуренито, неизменно бодрого, хотя тоже сильно похудевшего и от

холода в нетопленных комнатах захворавшего ревматизмом.

Мы с ним любили ходить поздно вечером по совершенно пустым, мертвым

улицам с задымленнымигрязными домами. Москва казалась сестрой Брюгге или

Равенны, громадным мавзолеем, и только неожиданные отчаянные гудки

автомобиля да лихорадочные огни в окнах штабов или комиссариатов напоминали,

что это не развалины, но дикие чащи, что мы не засыпаемые снегом

плакальщики, а сумасшедшие разведчики, ушедшие далеко в необследованную

ночь.

Во время одной из таких прогулок на Красной площади мы встретили

отчаявшегося. Рассказал нам, что, увы, дух духом, а помимо сего низменное

брюхо. Словом, ему пришлось "сдаться в неравной борьбе" и поступить на

службу. Он долго колебался, до последней минуты помышлял о самоубийстве и о

бегстве на Дон, потом написал письмо потомству с оправданием своего поступка

и выбрал наконец место, где паек был немного лучше (два фунта масла).

Учреждение пазывалось "Гувузом", и он должен был курсантам, обучавшимся

ведению военного ховяйства, читать лекции о русской литературе. "Но

представьтв себе, какой ужас! Варвары! Можно ли это пережить? И Европа все

еще молчит! Я начал читать им про Чехова, про нежных задушевных земцев,

мечтавших о царствии божьем на земле, явился какой-то комиссар и заявил мне,

что все это никому не нужно, пора бросить буржуазное нытье и начать писать

полезные рассказы о героях трудового фронта, провысивших на сто процентов

задание Главка. Стихов Лермонтова об ангеле он также не одобрил и указал на

какого-то Демьяна Бедного, который уговаривает крестьян менять картофель на

гвозди. Что ж мне делать? Сказано -- простится все, кроме хулы на духа

святого!.."

Учитель остался спокойным: "Этот комиссар, видно, хороший парень, не

лишенный остроумия. Пожалуйста, познакомь меня с ним. Я решительно

предпочитаю коммуниста, влюбленного в гвозди, нежели коммуниста в роли

Лоренцо Великолепного, который хмыкает от умиления пред "вечностью

надклассового Лермонтова". Что делать, любезный, не ты выбирал себе эпоку

для рождения. Несомненно, ты попал не в свой век. Мне очень жаль тебя, но

ругаться и поминать историю нечего. Ей подобные коленца выкидывать не

впервые. Придет денек, и главки, гвозди, прочая дрянь претворятся в

изумительную мифологию, в необычайные эпопеи. Я даже смею думать, что

эпирский пастух прежде согревал свою похлебку на костре, нежели его

поэтический внук произвел на свет Прометея. Теперь время начала, то есть

варварства, огульного отрицания, примитивной мощи первых шагов, которыми (в

отличие от обычного) очарована не перепуганная мамаша, но сам, достаточно в

себя влюбленный, младенец. Прости, немного гинекологии: чтобы младенец жил,

надо отрезать пуповину. Потом его поднесут к материнским сосцам, и пойдет

махровый Ренессанс. Лермонтова твоего откопают и будут воздыхать: "Как

прекрасно! и этого они не понимали1.."

Алексей Спиридонович не мог согласиться: "Они варвары, но у них нет

высоты духа, превосходства этики! Бога у них нет! Они не первые христиане,

они просто вандалы! Я сам ждал нового откровения, я сам томился от

материализма Европы, я сам готов был вот на этой Театральной площади пасть

ниц перед суровым пророком. Но при чем тут святые гвозди и непогрешимые

главки?.."

"Очень просто! Ты ждал пророка, похожего на себя в идеальном аспекте,

то есть изучающего Соловьева и Достоевского, но не бегающего в промежутках к

девочкам. А получилось нечто вовсе неожиданное. Но вспомни,-- разве первые

христиане показались римлянам носителями "великого откровениями, а не

жалкими рабами с невежеством, суевериями и примитивной моралью? Вместо

высокого римского права коммунистический лепет недорезанных евреев, вместо

Гомера --, убогий декалог какого-то побежденного племени. Разве Нерон

презирал христиан? Он их просто боялся, а презирали христиан другие -- более

умные конфрэры твоего Мережковского, например Марк Аврелий, Главки -- вот

новый завет!

Гляди (мы проходили в это время мимо Большого театра)! На почти

развалившемся доме мигают лампочки. Что это? Рекламы новых папирос? Нет,

скрижали Синая -- "Да здравствует электрификация!" В стране, сносившей

последние портки, корчащейся от голода и сыпняка, замерзающей в дырявых

избах, потому что нет гвоздей, слышишь, гвоздей, а не святителей,

сумасшедший возглас: "Электрификация!" Собираются люди, слушают доклады,

чертят схемы, и для иих светят грошовые огоньки, озаряя далекий

электрифицированный рай с танцующими молотилками, беззаботными мельницами,

рощами беэдымных фабрик. Ради этого пусть падет наземь последний лоскут

рубахи, пусть вши съедят вспухший от жмыха живот, пусть погибнут сотни

тысяч. "Верую в огонек!,-- кричит он. -- Чем не современный пророк? "

От слов Учителя мне стало невыразимо страшно. Взяв под руку стонущего

Алексея Спиридоновича, я повел его к себе. Мы погрызли корочку хлеба и

начали друг друга утешать, может, все это не так, а наоборот. Коммунисты

станут другими, добрыми, душевными, позволят мне печатать стихи о Петре и

Павле, а Алексею Спиридоновичу читать курсантам: "Мисюсь, где ты?.."

Закрывшись моим полушубком, двумя старыми жилетами и ковриком, мы наконец

уснули.

командированный на Кавказ для участия в съезде народов Востока, взял меня и

Айшу с собой.

Наше путешесавйе было живописным: желая изучить нравы и обычаи

населения, Учитель отказался от купе в спальном вагоне. Мы с трудом влезли в

теплушку, и то лишь благодаря применению Учителем приемов французской борьбы

и воинственному реву Айши. В теплушке мы оказались в обществе веселом и

разнообразном. Но, к сожалению, две недели мы должны была простоять, так как

даже легкое движение рукой вызывало ропот и негодование всего вагона.

Впрочем, на третий день мы освоились и научились спать стоя. Поезд шел очень

своеобразно, от одной счастливой случайности до другой. Мы останавливались у

какого-нибудь станционного амбара и разбирали все здание, досок хватало

обжорливому паровозу на несколько часов. Когда проезжали лесом, пассажиры

вылезали и шли рубить деревья. Завидя лужицу побольше или речонку,

становились цепью и передавали ведро, поя глоток за глотком наше чудовище.

Кроме этих мирных занятий, долгие дни пути оживлялись военными

действиями. Четыре раза нападали на нас различные люди (кто точно, мы так и

не узнали, комиссар мрачно отвечал -- "банды"), близ Харькова стреляли даже

из пулемета. Мы тоже стреляли и кое-как улепетывали. Ехавшие на крышах

вагонов мешочники являлись нашими сторожевыми постами. За всю дорогу мы

потеряли всего четырех пассажиров убитыми, да еще один старик просто умер, я

думаю -- от старости.

Наши попутчики, предпочтительно крестьяне, в промежутках между

сражениями делились с нами своими ваглядами на религию, крышу, культуру и на

многое другое. Во всяком случае, им нельзя было отказать в своеобразии.

Господа бога, по их словам, не имелось, и выдуман он попами для треб, но

церкви оставить нужно, какое же это село без храма божьего? Еще лучше

перерезать жидов. Которые против большевиков -- князья и баре, их мало еще

резали, снова придется. Но коммунистов тоже вырезать не мешает. Главное,

сжечь все города, потому что от них все горе. Но перед этим следует добро

оттуда вывезти, пригодится, крыши к примеру, да и пиджаки или пианино. Это

программа. Что касается тактики, то главное, иметь в деревне дюжину

пулеметов. Посторонних никого к себе не пускать, а товарообмен заменить

гораздо более разумными нападениями на поезда и реквизицией багажа

пассажиров.

Все это Айше весьма нравилось. Учитель также не только не спорил, но

сочувственно одобрял подобные проекты, советуя лишь вместо пианино брать

граммофоны -- легче и занятнее. Мне же, как человеку городскому, к тому же в

ранней юности не лишенному идейности, такие разговоры претили, Я упрекнул

Хуренито в непоследовательности, напомнив ему московские беседы. "Неужели

зти внучата дедушки Пугача и являются апостолами организации человечества?"

Учитель ответил мне "Миленький мальчик (скажу, кстати, что я был моложе

его всего на три года), ты очарователен в своей наивности. Неужели ты только

сейчас заметил, что я негодяй, предатель, провокатор, ренегат и прочее,

прочее? В тебе чувствуется, что ты печатал свои стихи в "Русском богатстве"

и любишь (не отпирайся! знаю!) прекраснодушных народников. Ты еще, может

быть, вспомнив передовую либеральной газеты, заявишь мне: "кто сказал" "А",

должен сказать "Б"!" Ха! А я еще раз скажу "А" или возьму и прямо

упраздненную ижицу вытащу за уши. Мне-то что! Это относительно

последовательности. А об апостолах организации тоже отвечу. Все интеллигенты

вашей страны, и проклинающие революцию, и жаждущие ее принять, все они хотят

поженить овдовевшего Стеньку Разина вместо персидской княжны на мудреной

Коммунии. Глупцы! Был один момент, живописей, правда, но краткий, когда пути

стихии и пути жаждущих, эту стихию использовать совпали -- осень

семнадцатого года. С тех пор прошло больше двух лет, и дух "разиновщины",

разор, раздор, жажда еще немного порезать для власти теперь то же, что для

паровоза дрова. Поленья не дают направления машине, они ее кормят, правда,

порой отсыревшие, замедляют ход или, наоборот, развивают такой жар, что

лопаются котлы и машинист летит вверх ногами. Коммунистическая революция

сейчас не "революционна", она жаждет порядка; ее знаменем с нервой же минуты

был не вольный бунт, а твердая система. А эти буйствуют, томятся, хотят не

то поджечь весь мир, не то мирно расти у себя дубками на пригорках, как

росли их деды, но, свяванные верной рукой, летят в печь и дают силы

ненавистному им паровозу".

Наконец кончились бои, лекции крестьян, примечания Учителя, и мы

приехали. Настали вновь блаженные дни, и порой, сидя в духане с Айшой, я

вспоминал далекий Сенегал. Кругом все, даже декреты и непрестанные выстрелы,

носило характер беспечный, сонный, отдохновенный после монастырской Москвы.

Я, признаться, совершенно перестал думать о судьбах мира. Ходил в баню, где

меня облепляли вонючей грязью, после чего моя животная растительность

исчезала и в бассейне отражался почти Нарцисс. Изучал в духанах дивные вина,

различные напареули и тальяни, которыв пил из большого рога. Слушал унылые

сазандари. Словом, был почти английским туристом.

На съезд я отправился лишь один раз. В большом зале сидел кавказцы в

черкесках, афганцы с чалмами, в клеенчатых хаиатах, бухарцы и ярких

тюбетейках, персы в фесках и многие алые. У всех были приколоты на груди

портреты Карла Маркса, с его патриархальной бородой. В середине восседал

товарищ просто в пиджаке и читал резолюции. Делегаты кивали головами,

прикладывали руку к сердцу и всячески одобряли мудрые тезисы. Я слыхал,

как,один перс, сидевший в заднем ряду, выслушав доклад о последствиях

экономичвского кризиса, любезно сказал молодому индийцу: "Очень приятно

англичан резать",-- на что тот, приложыв руку к губам, шепнул: "Очень".

Вдруг за окном послышалась дикая неподобная музыка медные тарелки и

трубы. Перс, тот самый, что мечтал рядом со мною в кресле, быстро вскочил и,

не доголосовав двенадцатого пункта резолюции "принимая во внимание...",

выбежал на улицу. Заинтересовавшись этим, я решил последовать за ним, тем

более что даже этот достаточно живописный съе."мне казался несколько

скучным.

описанное, но все же неописуемое. На носилках, украшенных яркими коврами и

блистающими миниатюрами, сидели завернутые в черные шелка персиянки. Вокруг

бежали юноши: всадники в доспехах стегали их нагайками. За ними двигались

целые стада полуголых персов, которые хлестали свои спины, густо-синие от

ударов, железными цепями. Но самое изумительное предстало в конце. Мужчины

-- юноши, степенные отцы, немощные старцы -- в белых как снег халатах, шли

рядами и, раскачиваясь в такт, восклицая "Шаксэ-Ваксей!", ударяли себя

саблями по лицу. Чем дальше они шли, тем крики становились пронзительнее,

удары тяжелее, и светлая быстра ~ кровь широкими потоками текла по лицам, по

халатам, на сухую рыжую землю. Некоторые падали, но никто не обращал на это

внимания. Мой перс вбежал в домик и минуту спустя, уже в халате, полный

экстаза, кричал: "Шаксэ-Ваксей!э -- и своей кровью заверял преданность

чему-то мне неизвестному чужому.

Учитель также видел эту фантастическую церемонию, и ночью, когда мы

делились с ним впечатлениями, сказал: "Вот еще дрова... Ох, не взорвут ли

они всю машину? Конечно, люди Востока падки на дары культуры, они отдают

свои прекрасные кувшины за эмалированные чайники и меняют старые ковры на

пакостный бархат. Но они сохранили нечто свое, особенное: какой европеец,

трижды верующий, все равно во что -- в туфлю папы, в мировой прогресс или в

симпатичные "совьеты",-- оцарапает себя булавочкой во имя идеи? А эти, и не

только те, что на улице, но и делегаты, с удовольствием устроят хорошенький

мировой "Шаксэ-Ваксей", разумеется не только по своим лбам, но и по многим

другим, сначала предпочтительно английским. А потом?.. Конечно, паровоз --

вещь мудреная, и этому персу его не построить, но сломать его он может...

Спокойной ночи, Эренбург! Спи хорошо! Сегодня мы видали чудесных

зверей, их выпустили по соображениям высокой стратегии. Назад путь сложнее.

Может быть, отсюда придет основательная баня для сорганизовавшегося

человечества? Приятных снов!.."