Глава тридцать первая. Немного противоречий

Глава тридцать первая. Немного противоречий

Путь наш до Москвы Длился семь недель -- часто приходилось вместо

теплушки, спасая свою шкуру, брести по топким буграм бездорожья. После схем

Шмидта мы увидали чудовищную топь, с восстаниями и усмирениями, подобными

ознобу, глушь нищую и на все речи, воззвания, декреты, манифесты отвечаю щую

все тем же неистребимым "чаво?".

Голодные, мы бродили но деревням, тщетно выклянчивая ломоть хлеба,

отдавая за кринку молока жилеты, шляпы, часы и прочее. Даже брелок мосье

Дэле ("Вера -- Надежда -- Любовь") был обменен на одно яйцо, оказавшееся

тухлым. Айша нас подводил: вместо товарообмена начиналось либо патетическов

бегство, либо храброе изгнание поганых арапов. Все же иногда нам удавалось

преодолеть недоверие, и тогда крестьяне сердечно с нами беседовали, давали

кукурузные или ячменные лепешки и за все брали какую-нибудь рубаху или

кожаное портмоне.

Меня очень удивляла в голодавшей стране жирная, черная, поросшая

ковылем земля. Собеседники наши, наоборот, находили это весьма естественным

и даже говорили, что в будущем году еще меньше засеют --. "только-только

самим не околеть. На кой ляд сеять? Все одно загребут!"

"Пойми,-- вразумлял меня Учитель,-- от ста миллионов "чаво" требуют

самоотверженного труда во имя непонятной им идеи. Кто требовал прежде

смирения? Барин, купец, царь, но за всеми стоял бог, с лестницей

посредников, начиная от "заступницы" и кончая сельским дьячком. Бог не

отбирал, он брал в долг, обещая на том свете все вернуть с лихвой.

Кредитоспособность была безусловной. Все аскеты, бессребреники, схимники

меняли тленные ассигнации сорока или пятидесяти лет сомнительных земных

радостей на "вечное золото" неба. Теперь людям раскрыли, что дело именно в

этих сорока годах, в хлебе, в марципанах, которые жрал паразит, в перинах, в

бабах, в театрах -- словом, в трижды дорогой и любимой земле. Очень

замечательно об этом гаркнул ваш прекрасный поэт Маяковский:

Нам надоели небесные сласти, Хлебище дайте жрать ржаной! Нам надоели

бумажные страсти Дайте жить с живой женой!

Но вместо немедленных безмятежных часов с супругой и хорошего кусища

хлеба предлагают осьмушку, сверхурочные работы, "субботники" и

"воскресники", беспрерывные повинности -- схиму, вериги, подвижничество,

причем никаких векселей на царство небесное не дают, даже наоборот,

гарантируют червей в могиле. Кто-то -- дети, внуки, а может быть, внуки

внуков будут жить лучше!.. Идеалистический материализм оказался во сто крат

выше и труднее материалистического идеализма. Как же ты можешь удивляться

тому, что сто миллионов не сделались сверхсвятителями? Дивись лучше тому,

что нашлись тысячи новых подвижников, великих самосжигателей, жаждущих не

отлететь с дымом в небо, а своими телами немного согреть замерзающий край".

В вагоне мы разговорились с одним приказчиком из Малого Ярославца,

уродливым горбуном. Он очень своеобразно нападал на коммунизм: "Что я?

Образина. Насекомое с человеческим паспортом. Прежде я хоть мог надежду

питать -- разбогатею, зашуршу катеньками, все наверстаю. Может, скажете, что

за деньги нельзя было все захватить? Ошибаетесь, хоть я ей и противен, и она

будет юлой юлить, горб целовать, прыщ мой превозносить! А теперь что? За

паек работать? Равенство? Так пусть они раньше всех родят ровненькими.

Хорошо, за восемь часов работы -- полторы селедки. А за горб, спрошу я вас,

за мое унижение,-- кто за это заплатит? Одно мне осталось -- поступлю в

продотдел чеки и никто меня осудить не посмеет. Не от жадности, а во имя

священного равенства".

От всей поездки у меня. осталось столь тягостное впечатление, что я

жаждал, более чем когда-либо, бодрых, возвышающих речей Учителя. Но он

хмурился и молчал. Такие периоды бывали у него и прежде, но тогда он работал

над своими изысканиями, теперь же не скрывал усталости, безразличия, скуки.

Я забеспокоился -- не болен ли он? Хуренито улыбнулся. "Я не мосье Дэле,

"пинком" моих дел не поправишь!"

Только раз он нас утешил и ободрил. Он купил за пять косых крохотную

белую булочку, мы ее честно поделили на пять ломтиков и тщательно подобрали

все крохи. Учитель сказал: "Радуйуесь, друзья, вы познаете сейчас величье

человеческого труда, святость созданного мозолистыми руками, Помните Париж

накануне войны, задыхавшийся от избытка ненужных вещей, от труда, подобного

пересыпанию гороха арестантом? Кто тогда мог понять божественную природу

булки или сапога? Теперь вам возвращена первоначальная радость, и, потеряв

сотни лживых идеалов, вы обрели вещи, достойные обожествления. Вы топтали

благословенную землю и шарили по небесам не астрономическим, но

размалеванным каждым не слишком ленивым жуликом. А под ногами у вас лежали

радость, счастье, восторг, эти белые крохи, подобные лучшим из звезд. Вы

презирали труд и преклонялись пред бормочущими бездельниками, выдумывающими

Эдемы и Атлантиды, но неспособными пришить пуговицу к штанам. Теперь

произведена полезная зкспертиза, и фальшивые камни отделены от ценных".

Эти слова были единственным маяком за долгие месяцы плавания. Учитель

снова замолк. Мы, встревоженные, шли по грязной платформе московского

воквала.

Глава тридцать вторая о героизме, о скуке, главным образом о нелетающем самолете

В Москву мы приехали утром, в десятом часу. Выйдя на площадь, мы

увидели караваны советских служащих, направляющихся в канцелярии с кульками

для пайков. Изредка проносйлись автомобили с ответственными товарищами и

сани, в которых сидели товарищи в чине не ниже заведующего отделом

наркомата.

В продовольственном распределителе 93 выдавали по 107 купону кислую

капусту и фунт соли. Длинная вереница женщин, старцев, детей и чиновников,

рискующих опоздать на заседания комиссий, с салазками, молча стояла у входа.

На стенах бабка расклеивала "Известия", и какой-то длинноволосый, судя

по саркастической улыбке, из "оппозиции", читал очередную статью о мировой

революции, замерзая и переступая с ноги на ноту, Барышия продавала три

карамели, но, очевидно, все, кроме нас, вздумавших прицениться, знали, что

цена им три тысячи и, отвернувшись, быстро проходили мимо. Только мальчишка

не мог оторвать от них побледневших в экстазе зрачков.

Все хорошо знали, что ждет их, бывших читателей "Русских ведомостей",

сегодня, завтра, послезавтра. Сейчас надо по старым тарифам ухитриться

составить новую смету так, чтобы "Рабкрин" пропустил ее, отослать назад с

пустыми руками сто делегатов из провинции, приехавших за книгами или за

машинами, состарить отчет о безделье прошлого месяца и план на безделье

следующего,-- словом, шагом на месте, вечным притопыванием, бормотанием

создавать видимость лихорадочной работы. Потом, обед из воды и пши на первое

и пши с водой на второе, потом брусничный чай с сахаринам "Красная звезда",

купленный на месячное жалованье, потом критика совместно с женой,

вполтолоса, советской власти, мечты о потерянном рае и печенье "Эйнем",

наконец сон в морозной конуре, под пахнущими псиной шторами, Все это было

начертано на их опростившихся лицах.

Учитель сказал нам: "Слышите, как пахнет бытом? Ничего, что быт

бедненький, он подкормится. Радуйтесь, мосье Дэле,-- здесь больше не ходят

на голове. Ходят на обыкновенных, только сильно отощавших ногах".

Действительно, на этот раз возвращением в Москву остались наиболее

довольны мистер Куль и мосье Дэле. Их объявили "гостями Советской

республики", поселили в хорошей гостинице, кормили мясными котлетами и

возили в литерную ложу Большого театра глядеть балет "Сильфиды". Всем этим,

включая классические па обаятельных балерин, они остались вполне

удовлетворены и, заважничав, стали разговаривать пренебрежитвльно не только

с нами, но и с Учителем. Мосье Дэле как-то вынес мне в коридор половину

недоеденной, по случаю плохого действия "пинка", котлетки и сказал: "Вот

благородный жест гостя республики! " Так как они удостаивали нас лишь

краткими репликами, я не мог выяснить в точности, чем они занимались. Я

узнал лишь, что мистер Куль играет по вечерам в бридж с важными сановниками

и торгует у них крупные концессии не то в Туркестане, не то в Сибири. Мосье

Дэле предложил Учителю попытаться переговорить с теми же дипломатами об

"Универсальном Некрополе", но Хуренито отказался: "Надоело!"

Зато положение Эрколе пошатнулось. Он пришел к нам донельзя

опечаленный: "Тысяча чертей! Как все меняется! Его открыли! Пришел какой-то

контролер, и ни Юпитер, ни трифон не помогли. Ему, Эрколе Бамбучи,

предложили заниматься!.. Как вы думаете -- чем? Стрелять из хлопушек?

Развешивать флаги? Ничуть не бывало! "Производительным трудом"! Кровопийцы!

Иезуиты! Зачем же тогда "Советы"? Чем это не Германия? Выдали как то

трудовую книжку, вписали туда, что он получил из "Собеса" старые брюки и

лакейский фрак, и хотят еще вписать, сколько часов он проработал. Но для

этого -- идиоты! -- нужно, чтобы он работал! Капитолий провалится, а этого

не будет!.."

Алексей Спиридонович, после опыта в Дырках, перестал ждать генералов и

союзников. Все свои надежды он возлагал на то, что коммунисты окончательно

засовестятся и после открытия бакалейных лавок разрешат выходить "Русским

ведомостям". Тогда все пойдет изумительно.

Айша и я честно поступили на прежнюю службу, приставленные он к Африке,

я же к кроликам, ставшим, благодаря исключительной энергии В. Л. Дурова, за

время моего отсутствия гораздо более сознательными. Но, увы, работа меня не

удовлетворяла, и я томился. В маленькой комнате я подолгу занимался

метафизическими рассуждениями о том, что лучше: холод или дым? Склонившись в

сторону последнето, я шел на двор, тащил тихонько дрова, привезенные соседу,

владельцу магазина ненормированных продуктов, то есть сахарина и мороженых

яблок, колол их и кое-как разжигал печурку. Тогда замерзшие стены начинали

оттаивать, и я на кровати чувствовал себя как в лодке средь Ледовитого

океана. Затем в окно, куда выходила труба, дул ветер, печка тряслась и

выкашливала клубы едкого дыма. Я тоже кашлял, плакал и каялся. Потом в

отчаянье напяливал полушубок подозрительного происхождения и выходил на

лестницу. Может быть, пойти в Дом печати -- там по одному бутерброду с

кетовой икрой и диспут -- "о пролетарском хоровом чтенье", или в

Политехнический музей -- там бутербродов нет, зато двадцать шесть молодых

поэтов читают свои стихи о "паровозной обедне". Нет, буду сидеть на

лестнице, дрожать от холода и мечтать о том, что все это не тщетно, что,

сидя здесь на ступеньке, я готовлю далекий восход солнца Возрождения. Мечтал

я и просто и в стихах, причем получались скучноватые ямбы:

Как полдень золотого века будет светел! Как небо воссинеет после злой

грозы! И претворятся соки варварской лозы В прозрачное вино тысячелетий.

Никогда я не жил так честно, скудно, духовно и целомудренно. Вся Москва

представлялась мне монастырем со строгим уставом, с вечным постом, обеднями

и оброками. Даже в скуке было нечто подвижническое, и только обросшие жиром

сердца не поймут трогательного величия народа, прокричавшего в дождливую

осеннюю ночь о приспевшем рае, с низведенными на землю звездами и потом

занесенного метелью, умолкшего, героически жующего последнюю горсть

зернышек, но не идущего к костру, у которого успел согреться не один

апостол!

Учитель нигде не работал, ничего не делал, курил беспрерывно махорку и

глядел прямо пред собой невидящими, остановившимися глазами. Мне он сказал:

"Один поэт написал книгу "Лошадь как лошадь". Если продолжать,-- можно

добавить "Государство как государство". Мистер Куль -- в почете. Эрколе --

курьер. На рассыпных папиросах и на морковном кофе герб мятежной республики

"РСФСР". Французы написали на стенах тюрем: "Свобода -- Равенство --

Братство", здесь на десятитысячных ассигнациях, которыми набивают себе

карманы спекулянты и подрядчики, революционный клич: "Пролетарии всех стран,

соединяйтесь!" Я не могу глядеть на этот нелетающий самолет! Скучно!

Впрочем, не обращай внимания. Это можно видеть и наоборот. Я как-то увидел и

даже решил у тебя хлеб отбивать, написал стишки. Слушай:

Нет, в России не бунт, нет, в России не смута! Ее знамена -- державный

порфир, И она закладывает, тысячерукая, Новый мир. Пусть черна вседневная

работа, Пусть кровью восток осквернен Исполинская, бабочка судорожно бьется,

Пробивая жалкий кокон. Так, в бумагах скудных Совнархоза, Под штыком

армейца, средь чернил и крови, В великом. томленье готова раскрыться дивная

роза Неодолимой любви...

И так далее. Хотел послать их Шмидту в Совнархоз, но решил, что он за

"скудные" обидится, и порвал. Тарарабумбия! Видишь ли, и чем дело, Эренбург,

мне надо умереть, потому что свои дела я закончил!"

От ужаса и тоски я не мог вымолвить слова, но, вцепившись в колено

Хуренито, качал бессмысленно головой. Учитель же продолжал:

"Мне окончательно все надоело. Но умереть, как это ни странно, довольно

сложное предприятие. Один болван зовет меня "гидом", второй --

"компаньоном", третий -- "другом", четвертый -- "товарищем", пятый --

"хозяином", шестой -"господином" и ты, седьмой,-- "Учителем". Что скажут все

семеро, узнав, что Хулио Хуренито покончил с собой, как обманутая модистка?

На всю жизнь их вера в коммерцию, в дружбу, в божественность, в мудрость

будет поколеблена. Я не столь жесток. Я должен умереть пристойно. Для

всякого другого это легко -- достаточно иметь несоответствующие убеждения,

Но у меня, как ты знаешь, нет никаких убеждений, и по-этому я выходил с

веселой улыбкой из всех префектур, комендатур, чрезвычаек и контрразведок.

За идеи я не могу умереть, остается одна надежда -- сапоги.. "

Потрясенный страшными словами Учителя и непонятным упоминанием сапог,

-- я решил, что он сошел с ума, и хотел бежать за мосье Деле, у которого

имелся соответствующий опыт. Но Учитель остановил меня и снова предложил

полюбоваться высокими английскими сапогами, шнурующимися доверху,

полученными им в Елизаветграде, когда он был претендентом на российский.

престол.

в Москве всех бандитов. Мне придется поехать на юг, где нравы много проще.

Ты и Айна поедете со миой. Его я люблю больше всех, Tебя я совсем не люблю,

но ты будешь писать мою биографию и должен поэтому сопровождать меня до

конца. Приготовься -- мы едем завтра в Конотоп, это, кажется, уютный

городишко".

От страха и муки я совершенно обалдел. Может, надо было осмелиться

отговорить Учителя или постараться, для такого случая, раз в жизни выдавить

из проклятых желез хоть одну слезу. Но я, ничего не соображая, пошел к

знакомым и получил бумаги для Учителя и для нас. В удостоверениях значилось,

что мы едем в Конотоп "ликвидировать безграмогность".

Придя вечером домой, я не топил печки, не писал стихов, не мечтал, но,

сидя в углу на корточках, до утра кричал: "Караул! Караул! Учитель хочет

умереть из-за сапог!.," И пел похоронный марш.