Глава Пятая алексей спиридонович ищет человека

Глава Пятая алексей спиридонович ищет человека

На следующий день после нашей встречи с Айшой мы все вместе отправились

на неделю-другую в Голландию, где у Хулио Хуренито был ряд дел: заседание

пайщиков "Общества канализации острова Явы", доклад в гаагском "Трибунале

мира", закупка большой партии картин мастеров семнадцатого века, кофе и

ножей людоедов, с прелестной резьбой по рисункам немецкого зкспрессиониста

Отто. По пути мы остановились в Антверпене и вечером направились в порт.

Длинный ряд кабачков соблазнял нас медными бананами, качающимися попугаями и

неграми с воткнутыми в жестяные губы трубками из тыквы. Мы вошли в один

кабачок, как будто наиболее спокойный (мистер Куль высказывал всяческие

опасения касательно библии и долларов). На столах и под столами сидели люди

различных цветов: белесые скандинавы, подрумяненные фламандцы, хорошо

прожаренные солнцем итальянцы, пережаренные арабы и уже окончательно черные

сомалийцы. Люди под столом неистово кричали, и мистер Куль, схватившись за

доллары, мысленно цитировал библию, убежденный, что сейчас начнется свалка с

ножами, а возможно, и с револьверами. Но Учитель успокоил его, объяснив, что

это кастильцы вполне дружески говорят о достоинстве икр дочери хозяина

кабачка. Мрачный англичанин сидел один, на птичьей клетке, каждые пять минут

выплевывая "виски!", потом оживился, показал сам себе какой-то детский

фокус, состоящий в таинственном появлении монеты в шляпе, и, показав его,

сам же долго, простосердечно смеялся. Французы пили мало, много шумели,

хвастались -- один тем, что он в Марокко заколол в течение дня двенадцать

разбойников, другой тем, что у себя в Ниме он в течение одной ночи доставил

ряд различных удовольствий такому же количеству девушек. Оба они, когда мимо

куля с перцем проходила служанка, уродливая баба лет пятидесяти, хватали ее

за руку, выше локтя, с возгласами "э-э! красотка!", что, очевидно, являлось

необходимым ритуалом,

Вдруг в дальнем углу кто-то застонал по-русски. "Друг мой, брат мой,

скажи мне, человек я или нет?" Я оглянулся и увидел достаточно

показательного русского интеллигента, с жидкой, как будто в год неурожая

взошедшей, бородкой, в пенсне с одним выбитым стеклом, в широкой фетровой

шляпе, на которой, безусловно, сидели и лежали различные посетители

различных кабачков.

Он настойчиво тряс одного из негров, который никак не мог ответить на

столь глубокомысленный вопрос, тем более предлагаемый на языке непонятном,

но от волнения и усилия понять высунул кончик языка и качал во все стороны

головой. Зрелище это было столь живописно и трогательно, что мы перекочевали

за столик русского, который необузданно обрадовался, увидав

соотечественника, и предложил мне тотчас решить проблему, не выясненную

бедным сомалийцем. Засим он очень внушительно объявил, разбив при этом

кувшин и четыре стакана, что "все фикция!", Это понравилось Учителю, и он

показал русскому философу небольшие, но любопытные опыты, или, выражаясь

языком более патетическим, "чудеса", подтверждающие отсутствие пространства

и времени. Русский был настолько этим потрясен, что пощупал свои карманы,

нос негра, а потом долго и глубокомысленно сидел, приложив свою руку с

браслетом к уху и, очевидно, проверяя, идут ли его часы. Убедившись, что у

негра есть нос, что часы не испорчены и что вместе с тем ни времени, ни

пространства не существует, не зная, как это все согласовать, русский икнул,

спросил еще литр водки и гордо объявил: "Все фикция, но существует человек!"

На ласковую усмешку Учителя он обиделся, хотел уйти, не ушел, но счел нужным

представиться: "Свободный человек, то есть Алексей Спиридонович Тишин",

непосредственно за этим он высказал острое желание рассказать Хуренито свою

жизнь и спросил, не можем ли мы пойти на вокзал и сесть в пустой вагон. Даже

я не понял его хода мысли. Тишин объяснил, что он привык рассказывать свою

жизнь незнакомым людям в вагонах, и так как ему уже за тридцать, то менять

привычки тяжело, а жизнь рассказать необходимо, иначе он побьет негра, или

утопится, или начнет здесь же строить баррикады. Все три возможности нам

мало улыбались, но и идти на вокзал не хотелось. С присущим ему тактом

Учитель убедил Алексея Спиридоновича, что кабачок в порту то же самое, что

вагон, и поэтому, рассказав здесь свою жизнь, он не отступит ни от традиций

великой русской литературы, ни от своих тридцатилетних привычек.

Родился Алексей Спиридонович в городе Ельце и там же провел свое

детство. Мать его вскоре после рождения Алеши убежала с французом Жоржем,

парикмахером местного предводителя дворянства. В Москве Жорж, получив от нее

"сувениры без цены", то есть ларец с фамильными бриллиантами, счел свою

миссию в стране дикарей законченпой и уехал в родную Тулузу. Мать Алеши

попробовала существовать, писала какие-то письма, ходила к родственникам и,

проваландавшись два года, умерла. Мальчик рос с отцом -- генералом в

отставке и большим самодуром. Наблюдали за ним различные гувернантки,

довольно быстро сменявшие одна другую, которые свои досуги посвящали уходу

за генералом. После ночей в кабинете отца они били Алешу, щипали его с

вывертом и при этом смеялись: "Ну-на, попробуй, пойди пожалуйся отцу! "

Зато, когда судьба заставляла их проводить долгие недели в детской,

предчувствуя немилость, они дарили Алеше трубочки со сливками, пришептывая:

"Ты хороший мальчик, пойди скажи папе, что я тебя очень люблю и его тоже.

Только смотри не говори, что это я тебе сказала". Генерал пил запоем. Порой

он хватал хлыстик, висевший над турецким диваном, хлестал им по спине Алешу

и приговаривал: "Шлюхино отродье, вот тебе! И черт тебя знает, чей ты!

Цирюльник поганый! Иди мыль морду! " А потом ночью будил мальчика, и тот в

ужасе видел старика на четвереньках перед кроваткой с сеткой, который

завывал: "Ангел мои чистый! Солнышко мое! Недостоин я тебя, гад, блудодей!

Раздави меня! Плюнь, ну, плюнь в отца! " Он не успокаивался, пока Алеша не

делал вида, что плюет в него. Иногда после этого генерал смиренно уползал на

четвереньках, как пес к себе в конуру, но порой вдруг вскакивал, рычал: "В

отца плюешь, пащенок?" -- хватал Хлыст, и все начиналось сызнова.

Особенно запомнилась Алексею Спиридоновичу одна ночь. Генерал как-то

привез к ним на двор молоденького медвежонка, который стал закадычным

приятелем Алеши, участником; всех игр. Звали медвежонка Бумбой, был он

растяпым, падким на сласти и очень ласковым.

Ночью генерал будит Алешу, закутывает бережно в одеяло и несет в садик.

Там, привязанный к беседке, на задних лапах стоит Бумба. Генерал размахивает

наганом, хохочет: "Убиение святого Севастиана, картина, достойная кисти

Айвазовского, хи, хи, хи! Мишка, тащи сюда бутылочку зубровки -- за переход

души раба божьего Бумбы!" Медвежонок, думая, что с ним играют, облизывается

и урчит. Генерал стреляет, спьяна мимо, только прострелил лапу. Бумба

отчаянно визжит, как щенок, которому наступили на хвост. Наконец кончено.

Алешу несут наверх в забытьи. Жар, горячка. Ничего -- отлежался.

Еще рассказывал Алексей Спиридонович о своих детских играх. Больше

всего он любил ловить на окошке мух и отрывать им лапы, крылышки. Но потом

ему было их жалко и скучно, Тогда он устраивал "мушиный лазарет" -- в одной

спичечной коробке помещались мухи без крылышек, в другой однокрылые, в

третьей безногие и так далее. Иногда он молился перед иконой богородицы,

чтоб она устроила в раю его, Бумбу и маму (о которой он слыхал от старушки

ключницы), но потом, раздраженный тем, что у него, только у него нет мамы,

что Бумбу пристрелил отец, вынимал из шляпы очередной гувернантки большую

булавку и начинал колоть глаза богородице "Вот тебе, вот тебе!"

Когда Алеша был в шестом классе гимназии, генерал,

перепив зубровки и схватив простуду во время поездки на богомолье к

Тихону Задонскому, куда он возил с собой девку Любку и фрейлейн Шарлотту,

умер; он оставил сыну некоторую сумму и жуликоватых опекунов. Вскоре после

этого Алеша впервые познал тяготы плоти. До сего, прочитав тайком в "Ниве"

"Воскресение", он тщетно старался претворить горничную Лену в Катюшу,

неожиданно, как бы невзначай, прошмыгивая пальцами по ее телу и заставляя ее

нещадно бить посуду. После волнений, колебаний и страхов Алеша отправился с

"камчадалом", усатым Пукловым, в заведение Ангелины Карповны и там за три

рубля получил от дородной, но расторопной Стеши некоторое элементарное

воспитание. Когда Алеша вышел из каморки в салон Ангелины Карповны, Пуклов,

глотая мутное пиво, спросил восторженно: "Ну, что скажешь, брат? Здорово?

Это мое открытие, в некотором роде Колумб!.." Но Алеша, закрыв лицо руками,

бубнил: "Что я сделал?" И, получив "размазню", выбежал на улицу. Дома он

брезгливо мылся, вспоминал мать и хныкал. А на следующий день, решив начать

новую жизнь, пошел в библиотеку, записался по второму разряду и взял книги

Мережковского и Бердяева.

Все это, конечно, не помешало ему вскоре отправиться снова, правда, не

к Стеше, но к Маруне, черной и потной молдаванке, похожей на истекавшую

соком маслину. Читать книжки о грехе и об антихристе он, однако, не

перестал. Завел альбом и, разделив его на отделы: "любовь", "бог", "природа"

и другие,-- выписывал туда наиболее потрясавшие его мысли. Так, в отделе

"человек" значилось: "Человек создан для счастья, как птица для полета" --

В. Короленко, "Человек -- это звучит гордо" -- М. Горький и так далее.

Засим он влюбился в голубоглазую Нюру, дочь почтового чиновника,

отличительными чертами которой были четыре локона в виде колбасок, медальон

с изображением котенка и страстная любовь к шоколаду с фисташковой начинкой.

Влюбившись, он ходил, вздыхал и наконец долгими разговорами о своем

одиночестве, подсаживаниями поближе на узкой кушетке добился основательного

поцелуя. Тогда его охватили сомнения. Как ни была возвышенна и заманчива

любовь в произведениях всех лучших писателей, как ни были сладки пухлые губы

Нюры, многое заставляло его призадуматься. Нюра не Стеша и не Маруня, у нее

отец и прочее, значит, придется жениться. Но Нюра и не Беатриче, в ней нет

жажды божественного. Значит -- служба, пеленки. Разве можно читать Ницше или

Шопенгауэра, когда рядом пищит младенец? Конечно, дети не всегда бывают,

говорят даже, что есть кое-что. Но ведь "кое-что" -- это не бирюзовое

колечко, его не поднесешь невесте. И такое загрязнение идеалов!.. Он открыл

свой альбом, отдел "любовь", и прочел: "Только утро любви хорошо" -С.

Надсон. Это окончательно толкнуло его на определенное решение, и он послал

Нюре письмо на шестнадцати страницах о "великом конфликте между разумом и

сердцем" и о "непостижимых путях провидения". Полгода спустя, узнав, что

Нюра выходит замуж за товарища прокурора, он вознегодовал: "Вот вечная

любовь! Идеал! А впрочем, я незлобив и желаю ей счастья".

Лет двадцати Алексей Спиридонович начал заниматься политикой, то есть

составлять конспект по "Политической экономии" Богданова и размышлять: грех

или не грех убить губернатора? Как-то Пуклов, его приятель с детских лет,

ставший членом подпольной организации, привел к Алексею Спиридоновичу рыжего

детину в косоворотке и пробасил: "За ним слежка, все ночевки провалены, так

что он у тебя переночует". Алексей Спиридонович согласился и весь вечер

пытался добиться у гостя, что тот думает о революции, о насилии и об

искуплении. Но парень оказался молчаливым и сочувственно реагировал лишь на

бутерброды с языком, да еще на альбом с видами итальянской Ривьеры. Все

последующие дни Алексей Спиридонович томился сомнениями: "Быть может, он

убил или убьет. Я приютил его, спас. Значит, я покрываю убийство. Я --

убийца. Конечно, "не мир, но меч", а как понять тогда "поднявший меч -- от

меча падет"?" Словом, Алексей Спиридонович был глубоко удручен и подавлен

совершившимся. Ко всему, когда он ходил в библиотеку, за ним всю дорогу

волочился какой-то подозрительный субъект. Ясно -- за ним следят. Прежние

духовные терзания сменились житейскими. Он видел себя в тюрьме, бритым, в

кандалах, иногда даже идущим на виселицу. Это улучшило его моральное

состояние, ибо он почувствовал себя героем, но все же не давало возможности

спокойно жить. После мучительной недели он решил убежать за границу, но, не

зная, как это делается, в отчаянье подал прошение орловскому губернатору.

Три дня он ждал ареста и был бесконечно удивлен, когда ему принесли

заграничный паспорт. "Я перехитрил их",-- думал он, мчась в спальном вагоне

в Берлин.

За границей его убеждение еще более укрепилось, и Алексей Спиридонович

искренне считал себя политическим эмигрантом. Заказывая модные костюмы у

парижских портных, останавливаясь в первоклассных гостиницах, скупая сотни

поражавших его вещей, как-то: специальный набор мазей и щеток для чистки

мундштуков, электрические щипчики для усов и тому подобное, Алексей

Спиридонович любил высказывать свое преклонение перед "сермяжной Русью",

противопоставлять тупой и сытой Европе ее "смиренную наготу". Ничем он не

занимался и в анкетах гостиниц в рубрике "профессия" гордо ставил --

"интеллигент", чем немало смущал швейцаров. Иногда он впадал в уныние и

решал, что необходимо трудиться для "грядущей России". В одну из таких минут

он записался в версальскую школу садоводства,-- считал, что грубый

материализм чужд славянству и что родине нужны будут цветы. Но, прослушав

первую лекцию об удобрении, сбежал в Париж и мертвецки напился. Другой раз

он почувствовал необходимость войти в организацию и долго колебался в выборе

между "группой содействия партии социалистов-революционеров" и "обществом

улучшения церковного хора", считая социализацию земли и возрождение церкви

равно важными. Он беседовал с неким мрачным эсером, занимавшимся

предпочтительно игрой в шашки и набиванием папирос, на разные отвлеченные

темы, а от него шел в кафе с садиком, где рябой псаломщик любил обыгрывать в

кегли французов, и начинал приставать к нему с теми же вопросами. В конце

концов он записался в обе организации, внес членские взносы, но ни на одно

собрание не пошел,-- наступила летняя жара и было куда приятнее, завесив

окно мокрой простыней, в одних кальсонах пить настоящий русский чай

Высоцкого.

Европа не испортила Алексея Спиридоновича, и он попрежнему боялся

греха. Познакомившись в кабаке с веселой француженкой по кличке "Юю", он

направился к ней и готов был уже совершить все, что в таких случаях

полагается, когда заметил, что она не проявляет к нему никакого внимания,

раздумал и начал одеваться. На недоуменные вопросы он деликатно ответил, что

может предаваться земной радости без духовного общения, ибо это было и в

Элладе, но не без взаимной страсти, и ушел, получив вдогонку груду

ругательств, а также какой-то, неподходящий для метания, предмет, который

оказался у Юю под рукой.

А между тем шли годы, деньги тоже уходили, немало этому способствовали

и бывшие опекуны, теперь доверенные. Присылки становились все скуднее.

Алексей Спиридонович переселился на мансарду, и вместо "Кафе де Монако"

посещал различные притоны в районе рынков и вокзалов. Но, как прежде, выпив

полбутылки, он начинал бить стаканы, устраивать трагический массаж лба,

кидая неизвестно кому горькие истины: "все фикция, но есть человек!..", "что

мир? -- ничто, а человек -- это дух!.." -- и прочее.

За таким занятием в кабачке Антверпена, куда он попал, объезжая со

скуки старые города Бельгии, мы и застали его. Приблизительно таковой была

его биография, рассказанная нам, хоть, видно, и не впервые, но с пафосом,

слезами и глубоким волнением. Закончив рассказ, он закричал: "Пусть я скот,

жалкий слизняк, но есть человек!" Учитель мягко возразил "Друг мой, ваше

интересное и поучительное повествование только еще убедительнее показывает,

что то, о чем вы мечтаете, так же иллюзорно, как и все на свете". Тишин

возмутился, и так как мы уже заметили, что сильные душевные движения у него

связаны с битьем посуды, то поспешили увести его. прочь из кабака.

Алексей Спиридонович объявил, что он немедленно едет на пароходе

"Реджина" в Рио-де-Жанейро, чтобы искать человека. Учитель сказал ему, что

если человек существует, то область его нахождения распространяется на два

полушария, и ему незачем ехать в Бразилию. Он, Хуренито, и мистер Куль

охотно предоставят господину Тишину необходимые средства. Будет основано

"Общество для изыскания Человека". Если же эта работа ни к чему не приведет

и человек окажется несуществующим,-- Алексей Спиридонович должен будет

признать правду Хуренито и в дальнейшем следовать за ним. "Я буду очень рад,

если возле меня окажется коренной русский. Каждый раз, когда я говорю со

славянином, я испытываю великолепное ощущение расступающегося болота. О,

конечно, у вас тоже имеются поэты, биржи, кажется даже парламент! Но все,

что так крепко и основательно на Западе, у вас ждет не урагана, а лишь

легкого дуновения, случайного вздоха, чтобы бесследно исчезнуть. Я не

наивен, я знаю, что вы, как женщины, предпочитаете отдаваться, а не брать,

знаю, что вы слабы, нерешительны и склонны ко всему, кроме дела, знаю, что

не вам сокрушить эти спаянные кровью многих сотен поколений, насиженные

города. Но вы велики, и такой пустыни не выдержит дряхлый мир -- голова

закружится. Вы никого не свергнете, но, падая, многих потащите за собой. За

это я вас люблю, и я верю, что вы, господин Тишин, будете со мной". Алексей

Спиридонович согласился и торжественно подал Хуренито руку. Это было на

рассвете в пустынном порту, среди дремавших на узлах эмигрантов -- евреев из

Галиции и каких-то бродяг в кепках, ругавшихся из-за большого кашне. Картина

была немного оперная, и Хуренито, усмехнувшись, запел: "Где же цыпочками Где

Маргариточка?" -- на что Алексей Спиридонович почему-то обиделся.

Я не стану подробно описывать деятельность "Общества изыскания

Человека" ввиду ее чрезмерно сложного и разнообразного характера. К тому же

труды академической секции общества собраны датским психологом Фальсом и

должны вскоре появиться в свет. Как и следовало предполагать, они дали

крайне неблагоприятные для Алексея Спиридоновича результаты, доказав

отсутствие специальных, им предначертанных, схем и обнаружив полное

тождество обследованных экземпляров с выродочными (дегенеративными) особями,

уже ранее известными зоопсихологам. Что касается практической деятельности

общества, то есть непосредственных розысков Человека, то она привела лишь к

ряду более или менее живописных анекдотов. Вначале агенты общества,

соблазненные огромными премиями, рыскали повсюду с анкетами, составленными

Алексеем Спиридоновичем и состоящими из тридцати восьми вопросов, ища тех,

кто удовлетворит предъявленным требованиям. Они привозили в правление

Общества на рю де-ля- Боэси самых неожиданных кандидатов на звание

"Человека": престарелых богомолок, зобастых идиотов из Альп, докторов

философии из Гейдельберга, молоденьких евреев-"бундовцев". Но вскоре,

разочарованные строгостью Алексея Спиридоновича, они перешли на службу к

мистеру Кулю и занялись продажей его неподражаемых автоматов.

Во всяком случае, искать "Человека" стало модным, и возможно, что

некоторые читатели этой книги помнят конкурс, объявленный парижской газетой

"Матэн" непосредственно вслед за конкурсом лучших танцев и наиболее

остроумных определений обманутой любви. Газета поместила фотографию

молоденькой женщины в лохмотьях с грудным младенцем. Подпись: "Эта женщина

утверждает, что она три дня ничего не ела и что ей негде спать. Что должен

сделать настоящий "Человек", увидев ее?" Ответы были весьма разнообразны и

всесторонни: "Озаботиться нравственным воспитанием молоденьких девушек",

"Очистить наши улицы от бродяг", "Подвергнуть ее медицинскому

освидетельствованию", "Испытать, сколько она еще сможет прожить при подобных

условиях", "Свергнуть кабинет министров", "Передать миру в стихах или, в

случае неумения, в прозе, ее муки". Премию получил наиболее распространенный

(13426) ответ: "Сказать ей: стыдитесь! Вы молодая женщина и должны

работать". Как курьез, газета отмечала получившее всего один голос

пожелание: "Свести ее в ясли и на государственный счет один раз накормить".

Отчаявшись в работе общества, Тишин пробовал сам предпринять розыски,

но был трижды обокраден, раздет, избит каким-то консьержем и, наконец, попал

в тюрьму, откуда Учитель должен был его освобождать.

Хуренито наконец решился спросить упрямца, признает ли он себя

побежденным? "О нет,-- закричал Алексей Спиридонович,-- пойми меня! (Надо

сказать, что он был очень фамильярен и на следующий день после знакомства с

Хуренито потребовал выпить с ним на брудершафт и облизал щеки Учителя, после

чего тот, брезгливо морщась, направился к умывальнику.) Пусть я не нашел

истинного человека, но он существует! Не веришь? Вот тебе доказательство --

я Человек! Ты усмехаешься? Да, я животное! низкое! подлое! грязное! Но я

люблю Наташу, и я Человек, я бог! Слышишь?" Далее многоречиво и патетично он

рассказал о своей любви к какойто курсистке Орловой, изучающей в Париже

французский язык. По вечерам она играет ему "Песню без слов" Чайковского, и

Алексей Спиридонович чувствует, что он Человек. "Все это прелестно, в том

числе и Чайковский, -- возразил Учитель, -- но чем, собственно, твое чувство

(вполне законное, скажу кстати) отличается от некоторых эмоций моего кота

Джо? Тем, что кошка не берет напрокат пианино, а удовлетворяется природными

музыкальными данными?" Алексей Спиридонович впал в ярость, крича, что "его

любовь -- любовь Человека", ибо ей "ничего не нужно", и "она навек". "Что ж,

посмотрим...-- сказал Учитель,-- отложим разрешение нашего спора на

несколько месяцев".

Предскааанию Хуренито суждено было скоро осуществиться, увы, при

довольно трагических обстоятельствах. В мае месяце, пять недель спустя после

описанного мной разговора, Наташа Орлова умерла. Будучи нрава необузданного

и хаотического, Алексей Спиридонович, как-то выпив, посмел обвинить Учителя

в смерти своей возлюбленной. Это было явной нелепостью: Наташа скончалась

после неудачной операции аппендицита, произведенной одним из лучших хирургов

Франции. Учитель в крайне мягкой форме ответил, что, ведя большую игру, он

не нуждается в мелких взятках и, чтобы доказать ему свою правоту, скорее

заставил бы мадемуазель Орлову дожить до ста лет, ибо смерть способна лишь

замедлить неминуемое. Действительно, вначале Алексей Спиридонович был

безутешен. В дождливую ночь, обманув бдительность привратника кладбища, он

приполз на могилу Наташи и, уткнувшись лицом в землю, лежал, пока его не

заметили и не увезли. Мало-помалу он начал возвращаться к жизни, продолжая

постоянно говорить о своей любимой, о том, как она любила пармские фиалки и

музыку, какие у нее были маленькие ручки (перчатки 57~) и как он ее любил.

Как-то раз он сказал: "Я думаю, что для нее лучше, что она умерла, она не

узнала всего горя жизни". Учитель шепнул мне: "Начинается! Он уже ищет

утешения". Потом Алексей Спиридонович стал . интересоваться обычными

житейскими делами, читать газеты, играть в шахматы. Вспоминая о Наташе, он

внезапно замолкал и как бы отходил в сторону. Но это бывало все реже и реже.

Как-то раз, когда Айша, подарив ему букетик фиалок, сказал: "Это любила твоя

госпожа",-- он рассердился, и Хуренито заметил: "Дальнейшая фаза -- он ищет

забвения". Потом, в течение довольно долгого времени, Алексей Спиридонович о

Наташе не упоминал вовсе, был весел, спокоен и ровен. После этого перерыва,

в одной из бесед со мной, он заговорил о ней безо всякого волнения, я сказал

бы "эпически", как говорят о воспоминаниях детских лет, о бабушке или о

семейном гардеробе. Это было в октябре, а в ноябре он познакомился с

француженкой мадемуазель Виль, художницей, взбалмошной и весьма

очаровательной. Началось все по порядку: вздохи, одиночество, но на сей раз

без неудобного отца и без аппендицита. Он пришел к нам и заявил, что "в

судьбе -- высшая мудрость. Наташа была слишком тихой и задумчивой, она бы с

ним мучилась, ей теперь лучше, и мадемуазель Виль тоже. Ну да и ему..."

Встретив насмешливый взгляд Учителя, он смутился, как бы сразу вспомнив все,

закричал, что Хуренито прав, что он, Алексей Спиридонович, "не человек, а

скот", но что "жизнь, несмотря на это, прекрасна".

Через месяц мадемуазель Виль, которой,видимо,наскучили лирические

вздохи и философия Тишина, заменила его аргентинцем-жокеем, а Алексей

Спиридонович приплелся к Учителю с причитаниями о "жизни -- фикции"; с тех

пор он следовал за ним повсюду. Будучи человеком неорганизованным и

беспорядочным, цели Хуренито он не усвоил и часто сбивался с пути,

увлеченный различными, как он сам говорил, "фикциями", но любил Учителя

елико мог. Таким был четвертый ученик Хулио Хуренито.