Илья Варшавский Биотрангуляция Лекочки Расплюева Сергей Борисов Пропавшие в океане
жүктеу/скачать 0.67 Mb.
|
| Андрей наклонил голову:
– Могло сложиться и по-другому: у меня была бы яхта в два раза больше этой и готовился бы я уже к кругосветке. – Тоже вариант. Но все сложилось, как сложилось. Прошлое, увы, а может, и к счастью, нам не подвластно. В отличие от будущего. Метрах в двадцати от пирса протарахтел дизелем старый буксир. Поднятая им волна плавно приподняла яхту. Божедомов покачнулся и схватился за релинг. – Послушайте, Андрей Георгиевич, пригласили бы в каюту, что ли. Чего здесь мокнуть? Да и любопытно, как там у вас все устроено. – Проходите. Они спустились под палубу. Божедомов огляделся: – Тесновато. В каюте и впрямь было не повернуться: тюки, ящики... Андрей снял с бокового диванчика несколько коробок, положил их на штурманский стол. – Я о будущем говорил, – напомнил Божедомов, усаживаясь. – А говорил я это к тому, что не очень-то мы о нем заботимся. Иногда сделаем что-нибудь по зову сердца, из потребности души, а потом удивляемся, отчего все наши планы рушатся и вообще все наперекосяк. Согласны? Андрей не ответил. – Вижу, что согласны. Да и как не согласиться? Вот пример. Вы, конечно, знаете о недавнем взрыве. – Каком взрыве? У нас много взрывают. – Не прикидывайтесь. Я говорю о Кудре. – Каком Кудре? Что за Кудря? Божедомов едва заметно повел плечом: – Значит, такую линию выбираете. – Не говорите загадками, Алексей Петрович. Кто такой Кудря? И что за взрыв? – Два дня назад в Комарово взорвали катер известного криминального авторитета Николая Евгеньевича Кудреватых, по кличке Кудря. – Так бы и говорили. Конечно, слышал. По радио. И по телевизору показывали. – Что можете об этом сказать? – Ничего не могу. – Можете, Горбунов. Можете, но не хотите. – Я вас не понимаю. – Все понимаете! Потому что имеете к этому взрыву непосредственное отношение. – Я? Докажите. – Запросто. Вот маленький штришок: спортсмен, долгие месяцы метавшийся в поисках денег, которые ему нужны для участия в неких престижных и финансовоемких соревнованиях, вдруг становится человеком настолько состоятельным, что переводит весьма значительную сумму в Фонд помощи воинам-инвалидам. Подозрительно. Будит воображение. Заставляет задуматься. Как так: был беден и вдруг богат. С какой такой стати? Непорядок. – Вы за мной следили? – Что вы, Андрей Георгиевич, мы не испытываем недостатка в источниках информации. А пускать за вами «топтунов» и накладно, и нерационально. – Ну, допустим, перевел. Что это доказывает? – Опять вы о доказательствах! Ничего я доказывать не собираюсь. И вообще, я не за тем пришел, заметьте, один пришел, без ОМОНа и группы захвата, чтобы убедить вас явиться с повинной. Мне это не нужно. – А кому-нибудь? Это вообще кому-нибудь нужно? – В принципе, это нужно закону, но, думаю, в данном случае закон перетопчется. Мне известно, что побудило вас решиться на такой шаг. Вы потеряли друга. Разумеется, я против самосуда. Суд Линча – это, знаете ли, не наш метод. С другой стороны, времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Сейчас многие полагают, что без наследия мистера Линча нам не обойтись. Лично я придерживаюсь иной точки зрения, однако игнорировать мнение общественности было бы тактической ошибкой. Поэтому я здесь, хотя взрывом в Комарове и не занимаюсь. Он в ведении других людей, причем, должен заметить, достаточно компетентных. Уверяю вас, не сегодня, так завтра они разберутся что к чему, и тогда вам придется долго и обстоятельно объясняться с представителями органов правопорядка. Короче, готовьте алиби. Или... – У меня есть выбор? – Выбор есть всегда. Помнится, когда-то я дал добрый совет одному романтически настроенному юноше – идти и не оглядываться. Не пожалею совета и сейчас: уходите в море! Чем быстрее вы окажетесь в нейтральных водах, а там и в какой-нибудь западной стране, тем лучше. В этом деле без признательных показаний не обойтись, а без них у следствия не будет достаточных оснований потребовать вашего ареста и экстрадиции. Главное – избежать допроса по «горячим следам». И у вас есть такая возможность. – Не совсем. Дата отплытия согласована с пограничниками, таможенниками... – Отправляйтесь немедленно и получите новые бумаги. – Это не так просто. Вы же знаете нашу бюрократию. – Заверяю вас, Андрей, что вы будете приятно удивлены готовностью чиновников оказать вам самую оперативную помощь. – Вы и об этом позаботились. – Андрей пристально посмотрел на собеседника: – Алексей Петрович, зачем вы это делаете? – Во-первых, из человеколюбия, из гуманистических, так сказать, соображений. Во-вторых, в заботе о будущем. Я же говорил вам, что, в отличие от прошлого, в наших силах задать ему нужный вектор. – Значит, я вам для чего-то нужен. Когда вернусь, все уже быльем порастет. А если не забудется, можно и не возвращаться. Я и за рубежом пригожусь. Так? Или не так? Божедомов рассмеялся: – Эка накрутили! Прямо роман с продолжением. Конфетка в обертке. Эх, Андрей Георгиевич, сами подумайте, какие у вас могут быть передо мной обязательства? Что я от вас могу потребовать? Каких услуг? Я что, заставляю вас расписку писать? Вербую? Да если на то пошло, это вы меня всегда к стенке прижать сможете – за разглашение служебной тайны и содействие в бегстве подозреваемого. Не тем вы голову забиваете! Проблемы надо решать по мере их поступления. Сейчас самое важное для вас – уцелеть. Вот о чем стоит подумать. А впрочем, уговаривать я вас не собираюсь. – Божедомов поднялся: – Да-а, тесновато тут у вас. Почти как в камере. Хотя в камере по-любому хуже. Ладно, пошел я. А вы думайте, Горбунов, думайте. На палубе, у трапа, он протянул руку, и Андрей пожал ее. – Счастливого плавания. – Спасибо. – Да, кстати, хочу вас просветить вот на какой счет. При взрыве погибли несколько человек и среди них одна примечательная личность. Киллер! Причем из лучших. Талант! Его бы умение да в нужное русло... Таких, как он, мы ассенизаторами называем, потому что они своих же отстреливают – втихую, естественно, чтобы все шито-крыто, чтобы передел не начался с разборками. Но это я все так, к слову. Интереснее другое. Кудря-то уцелел. Отбросило его взрывной волной, покалечило, но жить будет. – Не может быть! – Андрей спохватился, попытался исправить положение: – В газетах писали, что погибли все. Божедомов взглянул укоризненно: – Что им было велено, то они и напечатали. – Всех подмяли, да? – И телевидение тоже. По-другому не получается, мы пробовали. А вообще, приходится констатировать очевидное: негодяям иногда фантастически везет. Поэтому я от души советую вам поторопиться. Николай Евгеньевич Кудреватых умеет думать, считать и высчитывать. Не хуже оперов из розыска, которые, между нами, представляют для вас, Андрей Георгиевич, куда меньшую опасность. Они ведь по службе стараются, а у Кудри личный интерес. Так что думайте, как решите, так и будет. До свидания. Божедомов говорил о свободе выбора, но свободы в принятии решения у Андрея, похоже, не было. Все было решено за него, и ему не оставалось ничего, как подчиниться – обстоятельствам и Божедомову. Как тот обещал, так и случилось. Там, где раньше Андрей тратил дни и недели, сейчас обошлось часами. Чиновники шуршали и шустрили, как электровеники, и к вечеру все документы были у него на руках. Родители устроили скандал, но Андрей сказал, что ожидается шторм и с выходом в море он торопится исключительно из соображений безопасности. Это примирило с неожиданной новостью маму, но не отца, который поглядывал на сына с подозрением, однако от дальнейших вопросов воздержался. Андрей был ему за это благодарен. На следующий день, около полудня, он запустил мотор и вышел из гавани. Через час «Северная птица» уже скользила под парусами по тихой глади Финского залива. * * * Телевизор вновь заверещал музыкальной заставкой выпуска новостей, и Андрей, вздрогнув, оторвался от разглядывания своей физиономии. Вернувшись в комнату, он убрал в сумку аптечку, покидал туда же кое-какие вещи, затянул шнуровку. Ну что, присядем перед дорожкой? По телевизору опять демонстрировали кадры с трупами и гвардейцами, тщетно пытающимися навести порядок в далекой Центральноамериканской республике. Потом опять пошел репортаж из Плимута. Андрей выключил телевизор. Замурлыкал мобильник. – Андрей? Это Алексей Петрович. – Я вас узнал. – Это приятно. Похоже, вы не удивлены. Вот что значит роуминг по всему миру! – Я вас слушаю. – Знаете, Андрей Георгиевич, а мне ведь действительно есть, что вам сказать. Так вот, вы поступили правильно, прислушавшись к моему совету. Вами не только гордятся близкие и поклонники парусного спорта, вами интересуются и другие люди. – Кто? – Не только мои коллеги. Но обойдемся без конкретики. Разве сказанного мало? – Достаточно. – Тогда еще раз позвольте пожелать, как говорят моряки, семь футов под килем. Надеюсь, скоро увидимся. – Это зависит не от меня. – Да, конечно, Атлантика только с борта лайнера всегда хороша. Если вы это имеете в виду. Но вы уж там поосторожнее, не рискуйте понапрасну. Помните, как вы нам дороги. Очень дороги. Божедомов отключился. Погас сиявший изумрудным светом экранчик телефона. Андрей вернул его к жизни, пробежавшись пальцами по клавишам. – Мам, это я... Да, завтра. Не волнуйся, все будет хорошо. Дай папу... Пап, привет. Меня кто-нибудь спрашивал?.. По телефону? Как представились?.. Значит, не очень нужен. Ты имей в виду, что бы ни спрашивали, ты – сторона... Нет, у меня все нормально. Честное слово. Это я на всякий случай. А?.. Что?.. К черту! Андрей сунул телефон в карман. Значит, звонили. Не соврал Алексей Петрович, интересуются. А вот кто? Из милиции? Это вряд ли. Божедомов наверняка постарался, чтобы в данном направлении следствие уперлось в стену. Значит, отморозки Кудри. Хотя что у них есть против него? Ничего. Тем более что смерти Кудри желали многие, и желали давно. Пока еще всех прошерстишь. Нет, бандиты – тоже вряд ли. Наверное, это кто-нибудь из старых заказчиков по яхт-клубу, из тех, кто не знает о его участии в гонке. Так что же получается? Лукавит Алексей Петрович! Понимает, что сделать сейчас с господином Горбуновым ничего не может, вот и нагоняет страху. Впрок. Вывод успокаивал, и все же кожа на лбу собралась в хмурые складки. Под пластырем защипало. Может и шрам остаться. Ну, это не страшно, шрамы для нынешнего мужчины, как серьга в носу у папуаса. Украшение! – Пора! – сказал он, хлопнув себя по коленкам, встал и с тоской посмотрел на кровать, обещающую покой и сладкий сон. Подхватил сумку и шагнул к двери, за которой были коридор, лифт, портье, пустынные ночные улицы Плимута. А дальше – гавань, выстрел стартовой пушки, паруса, ветер, волны. Глава 2 – Что так быстро? – А что в отеле делать? – Русский потянулся, как кот на солнцепеке. – Спасибо, конечно, устроителям, побеспокоились о крыше, но сегодня как-то не до сна. Так чего тянуть кота за хвост? – Пожалел животное? – Когда-то я был юным натуралистом. Кормил морских свинок и растил цыплят. – А потом? – Свинки умерли, а цыплята выросли, и из них сварили суп. – Вкусный? – Съедобный. Правда, потом стошнило. Как твое плечо? – Терпимо. – Цепь надо было прихватить. Не только нож. – И ее на память об Англии? – О ней, старушке. – Таких сувениров везде навалом. – Как и прыщавых олигофренов. – Это точно. Как голова? – В порядке, – русский коснулся пластыря на виске. – До свадьбы заживет. Говард достал из кармана стеганого жилета пачку «Мальборо» и массивную зажигалку с золотой насечкой. Протянул сигареты Горбунову. Тот покачал головой: – Не балуюсь. А я думал, в Америке теперь никто не курит. – Здоровый образ жизни. – Говард крутанул колесико, прикурил от высокого пламени. – Диетическая «кола» и три гамбургера. Совсем с ума посходили. А я... Добро пожаловать в страну «Мальборо». – Говард затянулся. – У меня все не как у людей. – Смотри-ка, у меня те же проблемы. – Русский махнул рукой и скрылся в каюте «Северной птицы». Говард посидел, покурил, потом ввернул окурок в пепельницу, закрепленную у румпеля, и стал протирать фланелевой салфеткой приборную доску. Разводы высохшей соли исчезали один за другим. Наводя чистоту, Говард вспоминал перипетии недавнего приключения. Признаться, он не ожидал, что Горбунов вмешается. Этот парень, с которым они оказались соседями по пирсу, с самого начала произвел на него приятное впечатление. Но одно дело – помочь отрегулировать авторулевой, и совсем другое – стать соратником в бою. И пусть не бой это был – с такими-то ублюдками! – поступок русского следовало оценить по достоинству. Тем более что Горбунов ничуть не похож на русских мафиози из голливудских боевиков. Не играет мускулами, не сверкает глазами из-под бровей. Чуть выпирающие славянские скулы, светлые волосы... Лишь одна отличительная черта – изуродованное левое ухо. А вообще таких парней девяносто на сотню. Но сколько на сотню тех, кто встанет против нахлеставшихся пива, а может, обдолбанных подростков? Правда, похоже, русский ничем особенно не рисковал – его удар ногой был не очень ловок, но все же хорош. И тем не менее... Протерев приборы, Говард смахнул испарину с пластиковой обшивки кокпита, облокотился о румпель и, запрокинув голову, подставил лицо каплям дождя. Говард нырнул в каюту. Здесь было тепло и не прибрано. Лампа дневного света выставляла напоказ завал из пакетов, коробок, банок. Говард вздохнул, опустился на корточки и приступил к сортировке. Руки справлялись сами: продукты – сюда; краску – туда; сигареты, батареи, болты, гайки... Он думал о Горбунове и стычке в пивной. О Нельсоне Хьюэлле и дотошных английских полицейских. Он думал о матери и, конечно, о Кристи. * * * Его решение участвовать в трансатлантической гонке яхтсменов-одиночек стало для матери очередным потрясением. А она еще не оправилась от предыдущих. Благополучие сына рушилось у нее на глазах, и она не могла предотвратить катастрофу. Именно как бедствие, сродни стихийному, воспринимала она перемену, происшедшую с ним два года назад. – Это чьи-то происки! – Если и происки, то мои собственные, – отвечал он. Это была правда. Никто не понуждал его уйти из банка. Напротив, его уговаривали остаться, предлагая и новую должность – более высокую, и новый оклад – весомей прежнего. Начальство всячески выказывало ему свое расположение и в конце концов уверилось в том, что тут не все чисто. Этот Баро что-то скрывает! Хочет уйти «в никуда», отдохнуть, пожить в свое удовольствие? Нет, их не проведешь. Наверняка нашел другое место или задумал открыть собственное дело. А что? С его способностями финансиста, аналитическим умом, с такой невестой, наконец, ему вполне по силам замахнуться на что-нибудь эдакое. Уж не собрался ли он увести с собой часть клиентов? Между тем Говард прилежно заливал бензином разгоравшееся пламя. Он отказался уплатить очередной взнос и автоматически выбыл из элитарного клуба «Эльдорадо», членства в котором напрасно добивались многие его знакомые. Разумеется, дело было не в сумме годовой выплаты, и тем нелепее казалось окружающим его поведение. – Зачем? Ты можешь сказать – зачем? – добивалась мать. Бедная мама! Он привычно оставлял ее в неведении – не из сердечной скупости, а потому лишь, что объяснить ей причины своего поступка все равно бы не удалось. Ведь тогда он должен будет рассказать ей о Кристине... К тому же человек в состоянии понять лишь то, что способен услышать. А она не хочет слышать – наверное, она уже давно не в состоянии услышать! Всю жизнь мать руководствовалась лишь долгом перед родителями, семьей, мужем, детьми, отгородившись от всего прочего непроницаемой стеной. Чужая боль, чужие беды ее не трогали и не волновали. Все, чем она дарила окружающих, не входивших в узкий круг ее друзей и близких, это вежливое внимание и ни к чему не обязывающее сочувствие. – Проклятый Чикаго! Город сводит людей с ума. Тебе не надо было уезжать из Вермонта! Ну как, не обидев, рассказать ей, что в школьные годы он грезил лишь об одном: как бы вырваться из этого захолустья! В их большом скучном доме царил раз и навсегда заведенный распорядок, который Говарду и Кристи не дозволялось нарушать даже в малом. Отец не терпел своеволия, и если на Кристи руку не поднимал, ограничиваясь невыносимо длинными нравоучительными беседами, то из сына выбивал его ремнем. «Ты будешь ходить в воскресную школу! Будешь! Будешь! – приговаривал он в такт ударам. – Ты будешь следовать слову Божию! Будешь! Будешь!» Говард стискивал зубы, чтобы не заплакать, и все-таки плакал от боли и беспомощности. А в воскресенье – в черном сюртучке и начищенных ботинках – шел в церковь, пел в хоре и слушал бесконечные проповеди, ерзая по жесткой скамье исполосованной задницей. На него, такого прилежного, чистенького, указывали восхищенные мамаши, вразумляя своих шалопаев. Как же Говард боялся этих похвал, как заливался краской от презрительных взглядов хулиганистых мальчишек, которым его ставили в пример и свободе которых он мучительно завидовал. Кристина сбежала из дома, в оставленной записке высказав все, что думает об отце и матери. С тех пор имя сестры Говарда в семье Баро не произносилось. Будто ее и не было. Говард был уверен, что родители не играют в беспамятство. Истые пуритане, они действительно не вспоминают о предавшей их дочери. А вот он часто вспоминал сестру. А их разговор вечером, накануне ее исчезновения, он помнил дословно. – Ты спишь, Говард? Он вздрогнул, потому что не слышал, как открылась дверь. – Нет. – Мне надо тебе кое-что сказать. Только не зажигай свет. Сестра скользнула в комнату и присела на край его кровати. – Слушай, Говард. Завтра меня здесь не будет. – Ты уезжаешь? Куда? Зачем? – Молчи и слушай. Я больше не могу. И не хочу! Не хочу терпеть, ждать, надеяться неизвестно на что. Я не хочу быть такими, как мать и отец. Мне душно с ними, понимаешь? Мне душно в этом доме, в этом городе! Я знаю, они не будут искать меня. Они меня забудут. Но я хочу, чтобы ты помнил меня. Ты! – Кристи... – Помнишь, как мы ходили на речку? Ты измазался в тине, ободрал колени о камни, и отец тебя выпорол. Ведь это я подбила тебя устроить маленький пикничок, а ты не выдал меня, ты даже не сказал, что мы были вдвоем. А я... Я не вступилась за тебя. Я стояла за дверью, слушала, как ругается отец, как поддакивает мать, и не могла войти в комнату. Меня будто связали и кляп вбили в рот. Я проклинала себя, но ничего не могла с собой поделать. Мне было страшно! Но по-настоящему страшно мне стало потом, когда я поняла, что еще совсем-совсем немножко – и я сломаюсь. Еще чуть-чуть, и я стану такими же, как они. Холодной! Равнодушной! – Ты не такая. – Пока не такая. Но мне не избежать этого, если я останусь здесь. Люди ко всему привыкают, когда их лишают выбора, а привыкнув, смирившись, начинают уверять себя, что по-другому и быть не могло, что именно эта жизнь, их жизнь – единственно правильная. Мне не нужна такая судьба. Поэтому я уезжаю. – Снежинка! – Мне нравится это прозвище, спасибо тебе за него. Но все решено. Я еду в Чикаго. В большой город. А ты останешься. Один. Без меня. Так что держись, Говард! Не сдавайся. Конечно, уступить легче, но ты терпи. Ты сильный, ты сможешь. И помни, что у тебя есть сестра, которая очень любит своего брата. Слабая сестра, напуганная, но ведь это ничего, верно? Ты меня тоже любишь, а значит – простишь. За все. Я ведь не буду писать. Тебе все равно не позволят получать от меня письма. Поэтому ты не будешь знать, где я и что со мной. Но ты будешь помнить меня, правда? Говард заплакал. – Ты плачешь? Не надо! Ну, пожалуйста, не надо. А то я тоже заплачу. А я должна быть сильной, теперь я должна быть сильной. Сестра стала гладить его по голове и, когда он перестал всхлипывать, сказала: – Прощай, Говард. Дверь закрылась беззвучно. Говард остался один. * * * Кристина оказалась права. Родители даже не пытались ее найти. Знакомые, интересовавшиеся, куда и надолго ли уехала Кристина, слышали в ответ, что дочь их совершеннолетняя и вольна сама собой распоряжаться. Предваряла ответ долгая пауза, какая бывает, когда люди не могут сразу сообразить, о чем или о ком их спрашивают. Нежелание говорить о дочери было настолько очевидным, что напрочь отбивало охоту у собеседника упорствовать в своем любопытстве. Что касается Говарда, то жизнь его изменилась к худшему. Казалось бы, родители должны были сделать выводы из случившегося, и они их сделали, но совсем не те, которые можно было ожидать. За ним была установлена форменная слежка. После ужина отец устраивал ему допросы: «Куда ходил? С кем говорил? О чем говорили?» – и читал нотации: больше туда не ходи, с этим не общайся, об этом не рассуждай. Была бы такая возможность, отец с радостью залез бы к нему в голову, чтобы выяснить, сколько мусора в ней хранится, а потом запустил бы туда мать с пылесосом. Говард не перечил, но когда в очередной раз дело дошло до ремня, так взглянул – словно ожег, что отец растерянно опустил руку, чтобы больше уже никогда не поднять ее на сына. Родители старели. Мать стала носить свитера с высоким воротом, чтобы скрыть дряблую шею. Лицо отца сморщилось печеным каштаном, сердце его все чаще сбоило, так что приходилось ставить капельницу. Врачи советовали больше времени отводить отдыху и меньше – работе. Это они говорили отцу, а в разговоре с матерью были более откровенны: «Миссис Баро, любой стресс может свести вашего мужа в могилу». Прежде Говард ждал, считал дни и годы, когда сможет уйти. Теперь он не мог уйти... Послушно наклонив голову, Говард выслушал родительское напутствие и отправился поступать в тот же университет, который в свое время окончил отец. И поступил. И стал одним из лучших студентов, чтобы, получив диплом, вернуться домой и продолжить семейный бизнес. Отец умер утром теплого осеннего дня. Во время похорон Говард оглядывался, ожидая увидеть Снежинку. Этого не могло быть: он не знал, где живет Кристина, и потому не смог сообщить ей о смерти отца, и все-таки оглядывался... Через два дня огласили завещание, в котором мистер Баро ни словом не упомянул о дочери, все свое состояние оставив сыну. Наутро Говард объявил матери, что продает дело, вырученные деньги помещает в банк на ее имя. Процентов от вклада ей будет более чем достаточно для обеспеченной жизни, она может ни в чем себя не ограничивать. Мать пыталась протестовать, но Говард остался тверд и ничего объяснять не стал. Бесполезно! Его не услышат... Вернувшись в университет, он еще несколько месяцев ходил на лекции, сдавал экзамены, а потом записался добровольцем в армию. Это было его второе самостоятельное решение. Самому вершить свою судьбу, пусть с ошибками и безумствами, поминутно оступаясь, но самому! Какое удовольствие с этим сравнится? Мать рыдала и заламывала руки, снова требовала объяснений и снова их не получала. Успокоилась она лишь тогда, когда по истечении трехлетнего контракта сын взялся за ум, завершил образование и получил место в солидном чикагском банке. За несколько лет Говард получил все, чего только может желать прогрессивно мыслящий американец. Он вкалывал, но не угодничал, зарабатывал банку деньги, но не топтал конкурентов и поразительно быстро поднимался по лестнице успеха. Впереди его ждало безоблачное будущее: собственный дом – куда больше нынешнего; два автомобиля – лимузин и что попроще; совещания под его председательством; костюмы от «Бриони» и туфли «Ллойд»; официальные рауты с обязательным набором из магнатов, политиков и кинозвезд; жена... Потому что у добропорядочного гражданина должна быть жена. И дети. Потому что дети тоже должны быть, и не меньше трех. Но, Господи, как скучно, как тошно, когда даже количество детей определяют традиция, статистика и демографическая ситуация. жүктеу/скачать 0.67 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|