Интервью Расскажите, пожалуйста, о себе, о своей семье, о ваших предках. Все что вы знаете. Когда и где вы родились?

Вместе?

Это было какое-то объединительное…

Это была скорее дань традиции.

А вот погромы в Одессе были в гражданскую войну? Они коснулись как-то семьи?

Дедушка тогда снимал большую квартиру, потому что орава была, семь человек детей, и была жива тогда еще моя прабабушка. И дворник не пустил их в квартиру. Он дедушки семью очень любил. И дворник не пустил в квартиру. Но мама хорошо это помнила и всегда говорила, что дети, хотя маме было в то время семь лет, она это тоже повторяла, и мама говорила, что «не дай вам Бог…».

Семь лет, это были первые еще погромы?

Да, да.

Расскажите, пожалуйста, подробней о вашей маме. Мама была предпоследней дочерью. Как они жили? Как сложилась ее судьба? Как она училась до встречи с отцом?

А была какая-то квота для поступления евреев в гимназию?

Не знаю. Но не думаю. Не знаю. Одесса же была вообще всегда интернациональным городом. Вероятно, ее не касались в такой мере, как в других городах всякие антисемитские настроения. Все-таки был всегда портовый, интернациональный город.

А дедушка чем занимался? Может, он был достаточно богатый человек?..

Нет, в семье не было богатых, не было, и нет по сей день. И никогда уже не будет.

Мама занималась в гимназии?

Мама занималась в гимназии, кончила гимназию и в 23-м году познакомилась с папой. Папу познакомил, ввел в семью старший мамин брат, который с папой работал в совнархозе. У папы в совнархозе были очень любопытные эпизоды, папа отправлял в командировки…

А уже тогда были совнархозы в 23-м году?

Да, да. У меня есть бумаги совнархозовские, папины. Папа отправлял в командировку кого-то. В наличии не было денег, и папа пошел, наверное, не знаю, как тогда называлось: банк, сберкасса, какое-то такое, так сказать, финансовое учреждение и попросил под честное слово, потому что у него не было документов, а его знали там, конечно, попросил под честное слово дать ему деньги на оплату командировочных. Ему дали эти деньги. Он, естественно, на следующий день покрыл. Так же, как дедушка рассказывал, что он пришел за деньгами, и ему переплатил кассир. И он обнаружил это дома, прибежал назад, чтоб вернуть ему деньги. И он сказал, что «вы ошибаетесь, я вам ничего не переплатил, я все вам правильно выплатил». Дед смущенный ушел домой. Вечером он прибежал, упал на колени и сказал, что «если б я это обнародовал, я лишился бы работы».

То есть при всех он не мог этого сказать?

Да. Потом мама…

Когда они познакомились? Они долго встречались?

Вот, вот. Мама вышла замуж 22-го июня, сакраментальный для нас день, 23-го года.

23-го года. Но свадьба, конечно, я понимаю, была гражданской?

Гражданской.

Там никакой традиции не было?

Нет.

А папа, выросший в семье раввина, как-то…

То есть после него не было абсолютно никаких…

Абсолютно. Более того. В семье знали еврейские словечки, ни папа, ни мама не говорили по-еврейски. Знали отдельные словечки…

То есть русскоязычные…

То есть это больше было… Не дань русскому языку или еврейскому языку, вернее, еврейскому языку, сколько, опять же в Одессе бытовали всякие словечки. Я помню, что мы жили на улице Маразли, Маразлиевская потом улица, потом улица Энгельса, в большой коммунальной квартире, в которой в проходной комнате жила тетя Туба, такая, и мальчик Исачок. И вот, словечки отдельные я до сих пор помню. Так же, как помню песню «Понапрасну, Арончик, ходишь, понапрасну ножки бьешь, ты Женю не заслужишь, дураком домой уйдешь».

То есть, это было чисто для колорита?

Да, это – Одесса. И этим все сказано.

Когда они поженились, они ушли жить из родительского дома? Какая была квартира? Как появилась?

Сначала была квартира, как появилась – не знаю, сначала была квартира на Маразлиевской 7, потом – отдельная, двухкомнатная. Почему переехали в двухкомнатную, не знаю, которая была в соседнем доме, в 5-м. Она была на втором этаже, там было высоко…

Это уже вы были?

Да, мне уже было лет семь. Там же я получила первые, у нас инструмента не было, там же я получила первые уроки музыки. На нашей площадке жила супружеская пара, пожилые тогда были люди, Рахиль Абрамовна и Давид Абрамович. Он был математиком, она была педагогом музыки. Там, так сказать, первые мои музыкальные шаги были.

Скажите, пожалуйста, родители поженились в 23-м году, вы родились в 24-м.

Да, все правильно было.

В каком месяце, число, просто для обозрения?

Май, 15-го мая.

Вы ходили в детский сад, в котором работал дедушка?

Дедушка. За один год, в шесть лет переболела скарлатиной, дифтеритом, ветрянкой, конъюнктивитом и свинкой.

А мама работала?

Мама работала младшим научным сотрудником Одесского исторического архива.

После гимназии она могла работать?

Это много позже было.

Позже. То есть после гимназии она окончила еще что-то? А что?

Нет.

Расскажите, пожалуйста, что было дальше. Вот, мне интересно, вы упомянули одно слово, сказали, что когда вы жили в коммунальной квартире, в проходной комнате жила семья. Это было нормально, считалось, что они жили в комнате, через которую проходили…

Много было соседей в этой квартире?

Нет.

И кухня была общая?

А на чем готовили?

Керосинки и примуса.

А электричество было уже?

Было, электричество. Конечно. Было электричество, это 30-е годы уже были.

И это вы жили в такой квартире, притом, что отец занимал довольно высокие должности?

Отец был сначала заместителем, этот совнархоз был уже позади, потом пошел работать на Одесскую конвертно-беловую фабрику. И был сначала заместителем директора, а потом директором этой фабрики. У меня сохранились вырезанные… Мы уехали в угольные бассейны, но папа, который вдогонку за нами приехал в Харьков, когда эвакуировался главк, привез портфель, в котором все наши документы были. Мои школьные аттестаты, все это и его дружеские шаржи. На одном из шаржей, замечательно его лицо скопировано, но он сидит, в обеих руках и обеих ногах – ручки. И телефонная трубка у правого уха.

Но в школу вы пошли в Одессе?

В школу я пошла в Одессе, образовательная, в 39-ю школу…

А вы музыкой уже занимались?

Уже занималась музыкой и пошла учиться в музыкальную школу им. Глазунова.

Теперь я понимаю, что основное ваше увлечение была музыка? Или было еще что-то?

Нет. Детские увлечения… меньше кукол, тогда кукол не было принято… У меня был совершенно удивительный педагог, который, с которым меня связало потом, до ее кончины в эвакуации вся жизнь, даже когда мы переехали в Киев, мы переписывались. И она со мной общалась на равных. Мария Львовна Роговая-Фильштейн. Ее отец, Лев Владимирович Фильштейн был учеником киевского профессора… Даже не учеником, он консультировал его, в Киеве был такой профессор, Химиченко, с которым, я видела своими глазами, когда они, Мария Львовна с отцом приезжали на какой-то семинар в Киев, они меня повели с собой к Химиченко, и я видела два письма с автографами Чайковского. Чайковский советовался с Химиченко по поводу флейтовых мест в «Щелкунчике». Там была нотная строка и…

Советовал?..

Советовал, да. Эти письма, очевидно, пропали во время оккупации. Химиченко оставался здесь. Ну, что… Второй брат Марии Львовны был моряком дальнего плавания, в еврейской семье тоже такая, интересная, страница… Мария Львовна замечательно писала стихи. И к любому произведению, которое дети играли, придумывала, соответствующие характеру и стилю произведения, несколько строк, да. Которые нацеливали, так сказать, настроение и все на то, каковой была пьеса.

Скажите, а вот вы в школе были октябренком, пионером? Общественная жизнь вас не обминула?

Обязательно, да.

И вам интересно это было?

Интересно, интересно, потому что мы выросли, так сказать, под этими знаменами. Интересно. И я была в консерватории большим деятелем, до тех пор, пока меня не выкинули из комсомола и из консерватории на пятом курсе.

В каком году это было?

Это был космополитский, 49-й год.

Это мы уже потом расскажем. Я так себе это и представляла. А вот вы не помните, когда в 33-м году был голод в Украине? Он как-то коснулся вас?

Помню, хорошо помню, потому что у нас… То есть помню, так сказать, очень избирательно. Помню, потому что у нас были в семье, было немножко серебряных ложек и вилок, золота никогда не было, (нрб) у меня есть только обручальное кольцо, но были вилки и ложки, и еще какая-то утварь.

Еще старинные?

Что-то досталось, очевидно, маме, не папе, из семьи. И периодически мама исчезала с какой-нибудь ложкой или вилкой в Торгсин и приносила какое-то масло, какую-то муку, что-то съедобное.

Новы сами, было ощущение нехватки, голода?

Знаете, я не помню. Вообще не люблю врать, я не помню. Помню только, что один раз мама принесла и спрятала в буфет большую такую, из мягкого металла, наверно, килограмма два, коробку со сладкими какими-то конфетками, с леденцами. И я была нездорова, мама оставила дома, и к ее приходу я половину этой коробки истребила. После чего я не могла многие годы смотреть на это. А вплотную, я не помню. Не сохранилось в памяти.

В каком году вы в Киев переехали?

В 34-м. Когда правительство переехало, папу перевели из Одессы.

Правительство из Харькова?

Правительство из Харькова, а папу перевели…

А в Киеве, что, получил он квартиру?

В Киеве, на Саксаганского 13, рядышком, главк, в котором папа работал.

Какой это главк был?

Полиграфии. Я, кстати, вспомнила, как назывался институт, в котором Абрам Иосифович учился. Меня это вчера… Коммерческий. Построили для руководства главка 10 квартир. Надстройка была над третьим этажом, она и сейчас есть. И там мы получили двухкомнатную квартиру на 4-м этаже. Из нее и уехали в эвакуацию.

У вас братьев родных и сестер не было?

Увы. Ни у кого, – ни у мужа, ни у меня нет.

И вот, с 34-го года до начала войны вы жили в этой квартире?

Да.

Расскажите, пожалуйста, это вы уже говорили о том, как репрессии конца 30-х годов коснулись ваших дальних родственников. А вы помните это время?

Как Сталин работал?

Как Сталин работал, ночью. Я помню, тогда был Леонид Романович Корниец, я, кажется, не ошибаюсь, председатель совнаркома, кажется, так… И папа, у нас был маленький коричневый фибровый чемоданчик, совсем такой, махонький. И в нем была смена белья, бритвенный прибор, самые, так сказать, необходимые вещи, потому что после ареста Якира все были готовы…

После ареста Якира вас не трогали, да?

Произошла совершенно анекдотическая история. Мы никогда, никто не скрывал этого родства, никогда никто не афишировал, но никогда, когда несчастье случилось, никто и не афишировал этого… И притом, что два брата были за границей, что само по себе было диким криминалом, и Якир… у меня было замечательное приданое в этом смысле… И так получилось, что каким-то образом ни один волос с головы, причем я говорю, главный инженер порта, главный инженер консервного завода, что могло тогда расцениваться, как какая-то близость к стратегическому объекту… Абрам Иосифович был, я вам вчера не сказала, был ученым секретарем Одесского горисполкома. И, между прочим, я забыла вам сказать, что Николай Иосифович служил в гренадерском полку, и этот гренадерский полк…

Которого звали Акива?

Акива, да. И этот гренадерский полк участвовал в спектаклях. Таких, как «Жизнь за царя», «Борис Годунов». Когда нужно было в массовках…

В Москве, да?

В Москве, когда нужно было выставлять таких грудастых, крепких парней, кстати, из пятерых братьев маминых только один был субтильный, все остальные были, совершенно не по-еврейски, крупными и высокими мужчинами. Ну, и он несколько раз довольно близко видел Шаляпина, участвуя в спектаклях, в качестве статиста, разумеется.

Мы говорили о репрессиях. Вы говорили, что никого…

Никого не тронули. Очень хорошо я помню, что папа приезжал часто с рассветом, и помню мамину фигуру, которая металась, довольно большой балкон у нас был, металась из одного конца балкона в другой в ожидании прихода папы. Потому что у папы была тогда персональная машина, но он никогда не разрешал себе пользоваться ею. Он приходил пешком. Никакой транспорт уже не…

А телефон в доме был? И чемоданчик стоял наготове?

А кто-то из знакомых был арестован тогда, репрессирован? Вы помните какие-то разговоры дома, обсуждение этого?

Обсуждения были. Но близкие знакомые – никакие. Потом, это были школьные годы, увлеченность музыкой, появились школьные товарищи, в числе которых оказался мой нынешний муж.

То есть вы с ним учились в школе?

Да, он был классом старше.

Как его фамилия, имя, отчество?

Фельдман Исаак Львович. Тоже 24-го года рождения.

Но поженились вы, конечно, уже после войны?

Да, да.

А вот среди школьных товарищей вы не вспомните, ведь такое время было страшное, может, кто-то приходил в класс, и оказывалось, что у него ночью уже арестовали родителей?

Специальная такая?

Спецшкола, да. Она была в Музыкальном переулке. Постышев выстроил нам эту роскошную школу, царскую…

И вы сразу в нее попали, когда приехали в Киев?

Я приехала, когда мы переехали в Киев, меня показали одному музыканту, одному профессору, очень хорошему, который работал в этой же консерватории, в этой школе. Евгений Михайлович сказал, что меня нужно определить на второй год, потому что уровень моей подготовки в Одессе, трехклассной, не соответствовал четвертому классу музыкальной школы. Поэтому я как бы «отличница-второгодница».

И вы поступили в эту школу?

Я поступила в эту школу, в каковой и училась до 41-го года.

А вот вы говорили, что вам Постышев построил эту школу. Вы лично видели Постышева?

Видела. Видела.

Он приходил к вам?

Нет. Был день, когда мы уже учились, это было осенью, теплой. И он был тогда секретарем ЦК КПУ, это здание было, по-моему, там, где сейчас КГБ, на Владимирской, 33, кажется.

33.

Но это было, наверно, еще до репрессий?

Ну, естественно. После репрессий больше никто никого не видел.

Я поняла, что совершенно не религиозная была семья, но вы ощущали свою национальность, чувствовали себя еврейкой?

Нет. Я ее начала ощущать, когда начались гонения.

Тогда все были равны?

Равны.

И не было у вас никаких дома разговоров о том, что, вот, евреи должны как-то иначе себя вести?

А была еще какая-то связь, допустимая в то время, с братьями, которые за границей были?

Конечно, нет. До 37-го года старший брат переписывался с братьями. Потом все оборвалось. И узнали мы о том, что Эдгар, Люка жив, когда моя тетя, Полина Иосифовна стояла в очереди в Одессе за рыбой, и сестра профессора Циклеса, такой в Одессе был…

В каком году это было?

Я боюсь вам сказать…

Но до войны, или после?

Нет, после уже… После. Это какой-нибудь 46, 47. Она сказала: «Полиночка Иосифовна, вы видели Лазину фотографию?». Боже мой! Какая фотография? Какой Лазя? Потому что оборвано было все, когда они еще жили в Париже. И она сказала, что мы получили, или купили журнал, в котором на первой полосе идет его фотография с квартетом.

Великолепно, представляю состояние ваше.

Да, состояние было таким, что папа, который работал уже в министерстве культуры, там был приличный, что редко бывает особист, очередной раз папе оформляли допуск, и он, как всегда, написал: «Братья жены в Америке, репрессированный – Якир». Никогда этого не скрывал, может быть, это и спасло всех. И, тот почитал анкету и говорит: «Ян Наумович, перепишите, пожалуйста, анкету». Папа переписал. «Что случилось?» - папа ему говорит. – «Перепишите, пожалуйста, анкету». Папа переписал анкету. Все то же оставил. Тот сказал: «Ян Наумович, ну, уберите вы это». Папа сказал: «Володя, не учи меня жить. Я всегда это писал и сейчас написал». Тот говорит: «Ян Наумович, вы хотите, чтоб я вам сказал, где живут братья вашей жены? Один живет в Бухаресте, на бульваре Республики 13, а другой живет в Филадельфии, в Америке». Вот так мы их обнаружили. Еще очень долго никакой переписки не было, до тех пор, пока получилась открытка от дяди (нрб) сестре, что мы едем в Россию. 69-й год. «Кто жив? Знаешь ли ты что-нибудь…» – он называл маму «Махлярка», а сестру старшую – «Полундра»,- «… знаешь ли ты что-нибудь о Махлярке?» – вот так.

Больше 40 лет никакой…

46, 45. Это был не 69-й, 68-й год. И Полина Иосифовна с этой открыткой помчалась на дачу к племянникам, ее сбил мотоцикл, и она погибла. И я год блефовала. Мы по телефону познакомились, он стал уже звонить. Мы уже ничего не боялись, мне было все равно. Потому что это был любимый мамин брат, легенда в семье. В семье мама часто хотела сказать «Ляля» и называла меня «Лазя», его именем.

Он все время был у нее в сердце?

Это… Более того, посмотрите у меня в комнате, его фотографий больше, чем родительских. Это, действительно, любимый, золотой, совершенно дивный человек, светлый…

И вы, вот о смерти Поли ему не говорили?

Я год молчала. Он звонил в Одессу. И я попросила, чтобы телефон там выключили. Он стал звонить в Киев. И я говорила, что… она переписывалась какое-то время, что у нее больна правая рука, она не может писать, я под ее диктовку пишу тебе, и начала я писать. А потом, когда он звонил, то врала, то, что она в Одессе, то врала, что она ушла, то что она в Киеве… В общем, год я врала. И потом, когда они написали, что они едут… Да, в этот год он не доехал. Они в Италии застряли, у него был приступ сердечный, – так он волновался от предстоящей встречи, и они позвонили его врачу, Норману, профессору, в Филадельфию. Норман сказал: «Люка, ты возвращаешься домой. Ты поедешь в будущем году». И они вернулись. В Италии были, в Швейцарии были. Потом вернулись домой. И, действительно, поехали в следующем году. Когда я поняла, что это потрясение неизбежно, так сказать, известие о смерти сестры, я написала, не жене, а ее сестре, Надюшке. Дивная личность такая была. По внешнему облику – сочетание парижанки с грузинской княжной, такой облик был. И я написала Наде, что попробуйте каким-нибудь образом подготовить его к этому. Потом сказала Тамара, что мы собрали военный совет, Надя, Леон и я и решили, что надо подготовит Люку. Она была в Нью-Йорке, он приехал следующим поездом или машиной, машины, кстати говоря, у него никогда в жизни не было, он пользовался такси, никакой у Ортенберга собственности нет. Вот сейчас появились дома собственные. А так – никогда ничего не было. И Тамара говорит, что когда он зашел в комнату, и увидел нас, он спросил: «Кто? Маня или Поля?». Такой это был тонкий человек.

Скажите, пожалуйста, вот, перед войной было ли какое-то ощущение в семье, в школе, что война неизбежна? Что будет она? Или вообще, проходила мимо вас?

Я боюсь вам сказать. Мы настолько были увлечены, значит, была музыкальная школа, в которой были занятия по почти полной, несколько усеченной по общеобразовательным предметам, потому что было все там, в комплексе, затем огромный цикл музыкально-теоретических предметов, затем дома был немецкий язык, перед, примерно за полгода до войны, моя немка, Элида Карловна, она же наполовину француженка, начала со мной заниматься французским, затем мама приучала к лыжам…

А мама ходила сама?

Нет, нет. Затем, были бесконечные посещения концертов филармонических, и мама организовывала нас, шестерку наших друзей, к тому времени образовалась уже в школе, в походы в театр. Все то, что можно было, в «Русской драме», мы с мамой ходили на спектакли. В то время как раз меньше на оперные спектакли. Филармония и «Русская драма» была, так сказать.

То есть политикой вы совершенно не думали интересоваться?

Поскольку-постольку, я всегда была председателем учкома, там была невероятным политическим деятелем.

Вы уже были комсомолкой?

Да, да, в 39-м году я поступила в комсомол. Мой номер комсомольского билета – 8860169. Это я помню хорошо.

А при поступлении вы не указывали родственников этих?

А там не было…

Не нужно было?

Не было, в анкете не было такой графы.

И вы не помните, может быть, обсуждение пакта Риббентропа-Молотова, как там…

Об этом разговаривала семья, разговаривали.

Какое было отношение к этому?

Ожидание грозы. Предвосхищение, но без конкретных, так сказать, каких-то данных по этому поводу.

Вы помните, как началась война?

Еще бы. Это был день свадьбы родителей. Я получала в то время стипендию, уже в школе. У нас в школе отличники получали стипендию. И я пошла, на Бессарабку, купить родителям цветы. А в то время уже были тревоги.

Учебные?

Да. И меня настигла эта тревога не то на Бассейной, не то на Рогдединской. Кажется, на Бассейной… на Шота Руставели, и меня тогда загнали в бомбоубежище или в парадный вход. После окончания тревоги, после отбоя я дошла домой, но еще никто не знал, что началась война.

Учебная тревога, да. А в это время в командировке в Киеве был Колюня, Николай Осипович, из Одессы, и когда Молотов в 12 часов сказал о начале войны, папа, который так держался руками обеими за спиной, оперся о пианино, он так поехал вниз. А Колюня гасил о скатерть сигарету. Ну, стало ясно, что на пороге беда.

Нет.

Бабушка в 29-м году, 28 февраля 29-го года, а дедушка умер 19 декабря 34-го года, в Одессе. Этого поколения уже никого не было.

Ощущение страха, у 17-летнего подростка.

В школе, в 8-м классе. Страха и полной сумятицы, непонимания того, что будет, что происходит. Ну, папа, как и многие другие люди, наивно полагал, что это дело окончится в 2, в 3, в 4 недели. И когда у папы оказалась возможность нас отправить в эвакуацию, папа позвонил с работы и сказал взять с собой одну смену белья, вот в этот же коричневый фибровый чемоданчик, и быть готовыми, потому что машина подъедет к дому. А в этой надстройке практически, из 10-ти квартир, наверное, 8 было еврейских. Локшин, Тарнопольский один, Тарнопольский другой, там, Дубинский – это все были еврейские семьи. Значит, нас погрузили всех в эту машину…

От главка полиграфии, и мы поехали в Харьков через Полтаву. Это было 4-го июля.

Конечно, бомбили.

Окраины. В этот день, 22 июня, должны были открыть Центральный стадион, должен был быть футбольный матч. И все это, люди как-то туда все-таки шли, хотя это отменили. Это я хорошо помню, потому что мимо нашего дома все шли. Вся толпа. Ну, и мы приехали в Харьков, и поселились, как я уже говорила, у маминого брата Кордунера. В доме…