Интервью Сегодня 3-е марта 2003-го года, город Черновцы. Я, Элла Левицкая, провожу интервью с Воллернер Софией Филипповной

Мужа послали сразу сюда. Он приезжал еще раньше, с правительственной группой. Я приехала сюда в сентябре 40-го года.

Знаете, я лично не чувствовала, потому что я была прилично одета, я не отличалась. А наших, советских, было видно за километр. Тут же немецкий язык, в основном, был, потому что румынская культура совершенно тут не привилась. Немецкий язык оставался. Со мной заговаривали по-немецки, меня принимали за местную. А муж работал тут. Он более-менее интеллигентный человек, как-то мы не ощущали. Вообще было очень интересно жить. Я себя чувствовала как в кино. Я любила ходить в гости, смотреть кусок чужой жизни. Тут очень интересно жили. Своеобразный быт был, все было необычно, что-то странно, но очень интересно. Ну, точно, как книгу читаешь о чем-то, или кино смотришь, вот так.

Муж как раз подружился тут с компанией местных, тут же было много бесарабцев, они хорошо говорили на русском языке, говорили таким смешанным языком. У нас была компания, были молодые люди, муж с ними по работе общался, с советскими общались тоже, приезжими. У нас много было знакомых из местных.

Смотря кто, потому что даже после войны здесь было еще много местных, потому что из лагерей вернулись, мне задавали такие вопросы: «Вы знаете, кто такой Ромен Роллан?», вот такого тона. У меня на работе, в банке, был один кредитный работник, он возмущался кем-то, что тот не знал, кто такой Шиллер. Я говорю: «Что вы возмущаетесь? Он не знает, кто такой Пушкин тоже». Это зависело от уровня тех, с кем ты общался, потому что, хотя говорили, что сюда должны были приехать самые лучшие, конечно, не самые лучшие приезжали и не особенно культурные. И эти все анекдоты с ночными рубашками… Когда кого-то хоронили, сразу безошибочно можно было сказать, кто приезжие, а кто местные.

Нет, это правда. Я даже знаю нескольких женщин, которые приехали и ходили в таких рубашках, принимая их за платье.

Были разные люди. Он в Советском Союзе занимал, допустим, какую-то должность, а тут его поставили на более высокую. А он еще не очень был готов к этому, разные были люди. Меня принимали нормально. Я в сентябре приехала. У меня было модное демисезонное коричневое пальто, берет был, я не отличалась от местных. Со мной заговаривали по-немецки. А муж тоже как-то приспособился. Например, он работал тут в горпромторге, он торговый работник, он был председателем месткома, это была очень большая профсоюзная организация, так он, открывая профсоюзное собрание, обратился по-немецки, я написала ему. Это действовало на людей. И потом, люди с нашей стороны ощущали какой-то непосредственный интерес к себе. Мы здесь заказали очень красивые одеяла, муж и жена пришли, пришивали пуговицы к этим одеялам для пододеяльников, ну, и разговорились. Они по-русски знали. Так она говорит, что они встречались 10 лет, только сейчас они расписались. Я спрашиваю: «Почему?». Тут принято было, что если выходишь замуж, у тебя должна была быть и обстановка, и одежда, и все. А я говорю тихо: «А мы поженились, у нас ничего не было, и наживали вместе». Тогда же родители были против, мы даже мои вещи не взяли. Их только через год отдали нам. Вначале я только попросила, чтобы мне дали чемоданчик, демисезонное пальто, причем оно у меня было новое и старое, старое дали, платье одно дали… В общем небольшой чемоданчик. Ну, и ничего, пережили. Зато о каждой вещи, которая у нас есть, я могу сказать, откуда она.

Я вообще их не соблюдала! Это родители, если Пурим, или на Пасху мацу, я ела. Приезжала из Горловки в отпуск в Киев, мне оставляли мацу, потому что я любила жареную мацу. Я гордо себя вела в отношении этого, я подчеркивала, что я – еврейка. Я однажды была в одном доме, мой муж занимал определенную должность, его приглашали, мы редко ходили в гости, мы были в одном доме, и там хозяйка себе разрешила отозваться о ком-то неуважительно. В таком смысле: «А, это еврей!». Я обиделась, хотя это не про меня, взяла и ушла. А они жили на четвертом этаже. Вот, я иду. Я не попрощалась, не сказала ничего, просто вышла и ушла. Иду по лестнице и думаю: «Если Шура за мной не пойдет, я с ним развожусь». Но он все-таки меня догнал! Он даже не понял, никто не понял, куда я исчезла. А я, оказывается, исчезла из-за обиды.

Он же не был на войне. Переписывались. Я даже ездила во время войны, в 43-м году мне дали отпуск, я достала билет и ездила из Алопаевска в Саратов с двумя или тремя пересадками к нему в Саратов. Он там в госпитале работал. В ноябре, как раз Киев освободили. Я еще его спросила, там было торжественное собрание, я спросила: «Что, у вас специализированный госпиталь, только по рукам и ногам?». Он говорит: «Те, кто ранены в голову, остались на поле боя».

Конечно, было. Во-первых, понимаете, там, где я была, в Алопаевске, туда эвакуировались два или три завода из Днепропетровска. Они ехали организованно, у них были вещи. А до войны в Алопаевске жила одна еврейская семья. А тут наехало очень много евреев. Евреи, эвакуированные, – это как-то ассоциировалось вместе. Завидовали, возмущались, что вот, у них ничего не было, приехали и имеют, эвакуированные позанимали лучшие места, а местных взяли в армию.

Разные.

Не знаю, во всяком случае, сына зовут Ростислав, мы его звали Слава, а там же какие-то лозунги «Слава…». Так он уже стал звать себя «Рост» и даже папе написал: «Я уже не Слава, я уже Рост». К нему было обыкновенное отношение. Ну, например, мы с ним шли на огород, я ему рассказывала «Граф Монте-Кристо», а за нами увязались какие-то мальчишки. Они сначала шли в отдалении, потом заинтересовались и шли с нами, и просили, чтобы им рассказывали дальше. Не ощущала такого.

Да, но не сразу, еще шла война.

Да. Я приехала в Черновцы где-то в октябре 44-го года, а муж еще был в армии. Папа и сын остались в Киеве у брата. Потом я за ними приехала.

Да.

Я не претендовала на ту квартиру. Она не была свободна. Мне дали возле банка квартиру. Тогда было плохо с транспортом, электричеством. Квартира прежняя была, конечно, шикарная, довоенная, но я на нее не претендовала. Мне дали в самом помещении банка довольно приличную квартиру, две комнаты, кухня. Мне было всего два шага на работу. А потом я получила квартиру, весной 45-го года, на Мицкевича, как раз против исполкома.

В 46-м году, зимой 46-го года, где-то в феврале, марте.

Да, в этом же госпитале.

Нет, во-первых, шла еще война некоторое время, а потом реабилитация раненых. И то, его демобилизовали тоже «по блату». Там что-то у него на голосовой связке была какая-то опухоль, благодаря этому его демобилизовали. Его даже хотели оставить в кадрах, посылать на какие-то курсы. Всю войну он жил «на чемоданах», поэтому он нас и не брал к себе, очень переживал, что он все-таки был в сытости, он знал, что нам нелегко живется. Там было очень много семейств, жен, детей, обслуживающего персонала при госпитале. Он говорил, что он кушал и думал: «А Слава этого не ест». После возвращения муж стал работать в торговой организации, работал в облисполкоме, директором универмага… Торговый работник.

По-моему, больше.

Понимаете, я, конечно, очень хорошо помню, но опять-таки моей семьи и меня это не коснулось. А вообще-то, конечно, я знаю, потому что брату задерживали утверждение диссертации, конкурсы были очень большие в институты с этой «пятой графой». Потом «дело врачей», были знакомые врачи, там тоже, не хотели у них лечиться, но в банке это как-то не ощущалось.

Нет, у нас это как-то прошло, хотя было очень много евреев.

Да.

О! Я так рыдала! Во-первых, прошел до его смерти слух, что будут всех высылать. Ну, и я стала готовиться. У меня была подруга, еврейка. Муж ее тоже, был русский. Я очень переживала, чтобы это не коснулось сына и мужа. Я договорилась, что мы вместе с Полиной будем. Я даже приготовила вещи. Думала, те вещи, что получше, оставить им.

А что же? Если будут высылать, зачем же они будут страдать?

Знал, конечно, и возмущался, говорил, что это не так, что это неправда, не может такого быть… Смерть же Сталина скрывали несколько дней. Не сообщали сразу. Бюллетени были о состоянии здоровья. Потом как раз же это «дело врачей» было.

Я не совсем поверила, но вообще было очень страшно. Во-первых, мы еще до того, как всем объявляли, знали, потому что муж мой был член партии, и им же отдельно читали, подруга моя была членом партии, в общем, все равно просачивались сведения. Я считала, что не надо было так резко, что постепенно надо было, «на тормозах», а то получилось так, что «сжег то, чему поклонялся, и поклонялся тому, что сжигал». Было страшно. А потом появилась масса людей, у которых родственники были репрессированы. При Сталине они об этом даже не заикались. Так, как сейчас появилось много дворян…

Ну, сейчас модно быть евреем. Но евреев не особенно много. У нас 1300 человек.

В 50-м.

Мы хотели, чтобы он пошел в мединститут, но он не захотел. Он хотел идти в физкультурный. Ну, вы же понимаете, единственный сын – физкультурник! Мы не стали кричать: «Нет, не пойдешь!». А он начал заговаривать еще с 9-го класса, что из физкультурного выходят врачи. Мы поняли, к чему это дело и стали говорить, что хорошо, если инженер поет, или кто-то занимается спортом. Но нам ничего это не помогло. Он ходил в спортшколу. Там был руководитель, ему было 23 года. Знаете, как мальчишки в 16-17 лет относятся… Так он говорит, я уже не помню, как его звали, что он, оказывается, учится в университете заочно. Ну, это был наш козырь. И наш Слава соблаговолил идти в технический. Он кончал КПИ. Но какой же он выбрал факультет? – Металлургический. Мы хотели механический или хотели радио. Почему металлургический? Наверно, на нем отразилось то, что мы жили в Алопаевске, а там большие металлургические заводы. И он дружил там с мальчиком, у которого отец был металлургом, и это, наверно, на него оказало влияние. Он кончил школу с медалью, а институт в 55-м году с отличием.

Да. Было страшно интересно, когда он должен был анкету заполнять. Профессия накладывает отпечаток, я говорю: «Какая у тебя по паспорту национальность?». Понимаете, мы настолько не придавали этому значения, что он сам ходил получать паспорт. Он говорит: «Русский». Я говорю: «Какой же ты русский? Отец у тебя украинец, мать еврейка?». Ну, у него все-таки написано «украинец». Без проблем. Его зачислили. Конкурс был на старые факультеты. А работает он по материаловедению.

Нет, конечно. Никогда. Во-первых, сын. Что же он? Ну, я ощущаю себя еврейкой, но, во всяком случае, русифицированная, а он вообще…

В основном, конечно, уезжали евреи.

В аспирантуру, в КПИ. Он там защищал диссертацию. А потом он работал в Институте материаловедения Академии наук, в Киеве. А потом по семейным обстоятельствам, он разводился с первой женой, он переехал в Москву и работал в Подольске. Он был член-корреспондент Фрунзенской, Киргизской Академии наук. Теперь он работает в Черноголовке, ведущий специалист, что-то так называется.

Да, он два раза женат. С первой женой он в разводе. От первой жены у него дочка, она тоже работает в Институте материаловедения, она мне звонила, она закончила докторскую диссертацию, ждет защиты. Ей 42 года. Она замужем, детей у нее нет.

Лена. От второй жены у него тоже дочка, ей 30 лет. Она работает в Москве, кончила институт химический, работает по специальности. Вторая дочь тоже замужем, у нее двое детей, я уже имею двух правнучек.

Ульяна, сокращенно Уля. Ее дочек зовут Аня и Алина. Анечке 4 года, а Алине – год. А у старшей внучки нет детей.

Отец умер в 68-м году, а первая мама умерла, по-моему, в 15-м, а вторая умерла в эвакуации, по-моему, в 42-м году. Ну, еще близкий у меня, мой племянник, он умер 7-го июля 69-го года. Муж умер в 76-м году, 22-го апреля он родился, а умер он 23-го мая.

Отец умер в Киеве. Он поехал в гости к сыну в 68-м году, заболел там, лежал в санатории и умер. Оказалось, что у него рак пищевода. Это выяснилось при вскрытии. Отец похоронен на еврейском кладбище, на Байковом кладбище.

Я не могу вам сказать, я же вращаюсь в очень узком кругу. У меня подруга, Людмила Николаевна, но она русская, она сама из Жмеринки, ничего не имеет общего с евреями, даже по Жмеринке. Не могу вам сказать. Не знаю ничего.