Ирландия. Прогулки по священному острову


Глава первая Ворота Ирландии: Дублин



бет2/15
Дата14.07.2016
өлшемі1.95 Mb.
#199709
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   15

Глава первая

Ворота Ирландии: Дублин



Я отправляюсь на поиски Ирландии: приезжаю в Дублин, встречаю поэта, мне оказывают теплый прием; прислушиваюсь к ирландскому разговору, посещаю нижнюю палату парламента Ирландии; захожу в дом, в котором скрывался Майкл Коллинз.


1

Розы, стоявшие на столиках в салоне, слегка подрагивали, в салат упал случайный лепесток. Только цветы да слабое поскрипывание мебели красного дерева указывали на то, что мы в море. Выглянув в иллюминатор, я убедился: наше судно вышло из валлийского порта Холихед и по спокойной зеленой воде движется в сторону Ирландии. Стоял июнь.

Среди пассажиров были три американские семьи. По всей видимости, они намеревались на своих «даймлерах» съездить в деревню, которую их предки некогда покинули пешком. Были на борту и англичане с удочками и клюшками для гольфа — привычные миссионеры приятного времяпрепровождения, добродушные и краснощекие, аккуратные и лощеные. Заметил я и жителей английской глубинки в неизменных твидовых костюмах. При взгляде на них мне в голову всегда лезет фраза, которую используют исключительно журналисты — «эти компанейские здоровяки».

По палубе прохаживались два священника. Они выглядели здесь чужестранцами, как французы на корабле, пересекающем Ла-Манш. Из-под шляп служителей церкви на мир смотрели лица фермеров. Их тяжелые башмаки вполне могли бы быть башмаками землепашцев. Глядя на них, я думал, что эти священники легко справятся с трудностями крестьянского прихода. Они были увлечены серьезной беседой.

Две монахини сидели рядом, словно вместе держали оборону. Их лица хранили выражение, общее для всех путешествующих монахинь, не по своей вине отбившихся от стада. Они сидели, сложив руки, и казались существами из прошлого века.

Все мы по разным причинам ехали в Ирландию, некоторые, как и я, впервые.

Я чувствовал себя в этой компании дурачком, потому что взялся, возможно, за самое нелепое и неблагодарное задание, которое может придумать для себя человек: решил добавить еще одну книгу к той горе литературы, что уже написана об Ирландии. Мои попутчики ехали порыбачить, поиграть в гольф, взглянуть на дом предков или осудить грешника. Я же избрал более трудную и опасную стезю и прекрасно это сознавал.

Желая избавиться от тревожных мыслей и удовлетворить естественное любопытство, я спустился по трапу вниз. Внизу оказалось гораздо интереснее. У стойки стояли доброжелательные молодые ирландцы. Они уже изрядно приложились и были веселы и оживленно беседовали. Один сказал мне, что работает барменом на Эджвер-роуд. Большинство его друзей были либо шоферами, либо барменами, либо служащими, исполняющими загадочные домашние обязанности «дворового»3. И все они ехали домой в отпуск.

Тут же было много молодых женщин, говорливых, быстроглазых, не похожих на англичанок. Это были служанки. Они ехали либо в отпуск, либо на недельку к матери, после чего намеревались удовлетворить вечную ирландскую потребность — путешествие в отдаленные земли.

Мужчины стояли вместе у стойки, а девушки сидели отдельно. То и дело кто-нибудь из молодых людей подносил им маленький бокал портвейна и произносил галантную фразу. Девушки заливисто смеялись.

— Ну, погоди, Мик, — воскликнула крупная темноглазая девушка, — расскажу матери обо всех твоих похождениях в Гайд-парке. Ты у меня дождешься…

И все покатились со смеху. Атмосфера царила самая непринужденная.

Маленький кусочек Ирландии по пути домой очаровал меня. Они все знали друг друга. Тут были Брайди Такой-то и Кейт Такая-то, и Пэт, и Мик… Можно было подумать, что все они работают по соседству. Я выяснил, что это не так. Работали они в разных районах Лондона, но встречались по вечерам либо в Гайд-парке (это место, судя по всему, их не пугало), либо в ирландских клубах или на ирландских танцевальных площадках. Это клановое сообщество, возможно, помогало им выжить в чужом огромном Лондоне. И я подумал: чтобы собрать молодых друзей на одном и том же судне, понадобилось провести гигантскую организационную работу в кухнях, гаражах и барах Лондона.

— Ну же, Мик, спой нам «Дэнни»! — воскликнул один из юношей.

— Не буду, — заупрямился мой знакомец с Эджвер-роуд.

И снова пустили по кругу напитки. Глаза присутствующих делались стеклянными. Кто-то начал напевать мелодию, и после долгих пререканий молодой бармен допил свой портер и запел высоким голоском песню, которая, на мой взгляд, входит в число величайших песен мира:


О сын мой Дэнни, стужей потянуло;

Волынка плачет, навевая грусть.

Увяли розы, лето промелькнуло…

Уходишь ты, а я вот остаюсь.

Вернешься ль ты с теплом и солнцем мая

Иль в день, когда зима придет опять, —

О сын мой Дэнни, помни, что всегда я

Тебя под кровом отчим буду ждать4.


Эта песня, напомнившая изысканную мелодию «Воздуха Лондондерри», приглушила веселое настроение присутствующих. В наступившей тишине мы услышали гул винтов, рассекающих воду, и прочие шумы корабля. Затем, видимо, желая избавиться от меланхолии, компания потребовала еще напитков. Снова все закричали, засмеялись, а я тихонько ушел.
Поднявшись на палубу, я перегнулся через борт и посмотрел в сторону Ирландии. Какая она? Я испытывал нетерпение.

Что мне известно об Ирландии? В школе я чувствовал себя сентиментальным фермером, когда штудировал произведения, созданные авторами «Гэльской лиги», хотя никогда не понимал, о чем плачет Кэтлин5. Поэзия Йейтса… Какой юноша не почувствует симпатию к красивой плачущей женщине?

Ирландцы, которых я встречал во время войны, напоминали англичан, пока не напивались. Тогда они либо впадали в буйство и крушили мебель, либо делались невероятно жалкими и в таком состоянии производили тягостное впечатление. В такие моменты они утрачивали английское произношение, акцент делался заметным, и они использовали слова, которые, как полагаю, слышали в детстве от егерей и конюхов. Укладывая их в постель, вы никогда не знали, попытаются ли они вас ударить или поцеловать. Иногда они делали и то, и другое: сначала пытались ударить, а потом — поцеловать.

Но даже и они не знали, почему плачет Кэтлин. Загадочная история. Эти ирландцы не понимали собственную страну.

Многие из этих хороших людей — а они и в самом деле были добросердечными и симпатичными — потеряли свои маслобойни и загородные дома, сгоревшие во время восстания 1916 года. Для меня это стало первым намеком, что ирландцы делятся на два типа: ирландцы английского происхождения (обычно протестанты и офицеры) и ирландцы ирландского происхождения (обычно католики и иногда сержанты). Хотя офицеры-протестанты разъярились бы, назови вы их англичанами — поднимая заздравные чаши, они кричали «К черту Англию!», — тем не менее сержанты-католики считали их англичанами. А тот, кто вырос в английской традиции, недоумевал: ведь что было, то прошло.

Восстание 1916 года стало переломным: ирландскую армию (мало кто из англичан знает, что страна направила на военную службу 250 000 человек) провожали на французских улицах криками «Предатели!». Трудное время для ирландцев.

Я уверен: настал момент, когда Англия должна взглянуть на Ирландию другими глазами. Она больше не является непослушным английским графством. Ирландия отвоевала для себя статус доминиона. Офицеров комиссовали, командирами стали сержанты. «Ирландский вопрос» — политический термин, которым, похоже, намеренно прикрывали национальную рознь, — закончился утверждением ирландской нации.

Я ехал не в страну «шутов и быков» (так на нее в течение двух столетий смотрел правящий класс), а на небольшой остров, отстоявший свои права в войне за независимость. Кровопролитная война продолжалась девять веков — самое долгое сражение в мировой истории.

На горизонте появилось Ирландское Свободное государство.

2

На палубе я разговорился с приятным молодым человеком. Он продавал юристам канцелярские принадлежности. Это занятие, как я понял, занимало все его время. Благодаря частым автомобильным поездкам он хорошо узнал страну. Когда я сказал, что еду в Ирландию в первый раз, он написал мне рекомендательные письма к юристам по всей территории острова. Я ими так и не воспользовался, потому что письма эти потерял.

— Вы полюбите Ирландию, — заверил меня молодой человек. — Иначе и быть не может. Такая уж это страна. Только не спорьте. Люди постараются вызвать вас на спор. Это — национальная слабость. Если станете на сторону ирландцев, они будут защищать англичан, и вы попадете в неловкое положение. Не верьте им, когда они скажут: «Пусть англичане отстанут» (если только это не разговор на ипподроме Курраг), да и то воспринимайте их с известной долей скепсиса.

— Они сильно ненавидят англичан?

— Вы когда-нибудь читали историю Ирландии, написанную ирландцами? Стало быть, знаете, что она очень проста и состоит целиком из сопротивления Англии. Почему? Да потому что мы — разные народы. Настоящий ирландец отличается от нас не меньше, чем испанец или итальянец. Долгие столетия мы пытались превратить его в англичанина и потерпели неудачу. Вряд ли они нас ненавидят. Думаю, что предпочтут нас большинству иностранцев, а вот политиков наших они терпеть не могут.

Полоска земли постепенно приближалась. Из воды медленно поднимались горы Уиклоу. Мое первое впечатление было таким: эти горы — чужие. Они совершенно не похожи ни на английские, ни на шотландские. Однако трудно сказать, чем они отличаются. Возможно, на них падает другой свет. Даже облака казались другими. Ирландскими.

Дун-Лэаре, который раньше назывался Кингстауном, представляет интересный контраст этим иностранным горам. Здесь старомодный английский порт со старомодным английским железнодорожным вокзалом. Казалось, я перескочил на пятьдесят лет назад, в правление королевы Виктории. Филип Гедалла хорошо описал Кингстаун в одном из своих эссе:
Он будто переместился в уютную атмосферу 1888 года. Вокзал погружен в почти сакраментальную, ностальгическую атмосферу долгих традиций. В голову приходят шутки, которые «Панч» отпускал по поводу железнодорожных станций. Носильщик в маленькой, не по размеру, форменной фуражке… уж не он ли однажды произнес, что кошки — это собаки, и птицы — это собаки, но черепахи… Кстати, собаки, что забились в тот угол… не съели ли они только что свои бирки? А веселый пассажир в вагоне очаровательного маленького поезда, вызывающего в душе ностальгию по далекому прошлому, заверил нервного собрата-путешественника, что Билл непременно тронет состав, только прежде пропустит стаканчик.
Офицер таможенной службы протянул мне бумаги и спросил, не хочу ли я что-то задекларировать. Тон у него был извиняющийся. Он попросил меня открыть сумку. Посмотрел содержимое. Было ясно: ему стыдно за то, что приходится жертвовать хорошими манерами. У человека рядом со мной, помимо сумок, была шляпная коробка.

— А что там такое? — спросил таможенник, указывая на коробку.

— Шелковая шляпа. Я приехал на похороны, — ответил пассажир.

— Ох! Господи помилуй! — сказал таможенник и тут же пометил мелом все сумки пассажира.

Вот таким было мое первое впечатление об Ирландии. Я потом часто его вспоминал.

3

Ранним утром, при свете солнца, Дублин окрашивается в цвет кларета. Георгианские особняки из красного кирпича, с веерообразными окнами над красивыми дверями и с маленькими коваными балконами на втором этаже, отступили от широких улиц на почтительное расстояние. Здания стоят спокойно, с чувством собственного достоинства. Кажется, что жильцы только что покинули их, уехав на дилижансе. У Дублина, как и у Эдинбурга, вид крупной столицы.

Этот город, как и Бат, рожден в восемнадцатом веке. Он — настоящий аристократ, отличающийся непринужденными манерами и неуловимой элегантностью. Через Лиффи перекинуты восемь мостов. Они делят город на северную и южную части. В атмосфере Дублина ощущается нечто утонченное, но в то же время живое, подобно виду кораблей и доков в порту, благодаря близости гор. Сразу за Дублином высится длинная, гладкая гряда гор Уиклоу. Зелено-коричневые горы четко вырисовываются на фоне неба. Мне говорили, что в ясные дни с их вершин можно увидеть горы Уэльса на противоположном берегу Ирландского моря.

Одним из первых впечатлений стало звучание ирландского голоса, очаровавшее меня, как, должно быть, и многих других приезжих. Ирландцы не любят «дублинский акцент», но дело не в акценте, а в интонациях. Я невольно прислушивался к людям на улицах. Модуляции ирландского голоса невероятно притягательны. Привычка слегка повышать тон в конце фразы очаровательна, особенно если говорит женщина.

Почему Дублин прозвали «милым грязным Дублином»? Это, конечно же, клевета, уходящая истоками в прошлое. Дороги за Дублином грязны. Это видно по колесам омнибусов, к которым прикреплены маленькие жесткие щетки. При движении они стряхивают с колес грязь. Но сам город чист, как голландская кухня.

На улицах среди такси стоят во множестве старинные конные повозки. Эти экипажи, благодаря особенностям ирландского темперамента, продолжают функционировать. Есть здесь также странное, но знаменитое транспортное средство, известное англичанам как «ирландский кабриолет». В Ирландии же его называют «прогулочным экипажем». Думаю, для Дублина он то же, что и немногие сохранившиеся в Лондоне двухколесные экипажи — сентиментальное воспоминание для американских туристов. Когда вы нанимаете такой экипаж, жители Дублина снисходительно улыбаются вам с тротуаров. По городу меня возил быстроногий пони, а кучер тыкал хлыстом в местные достопримечательности.

На О’Коннелл-стрит он указал на ряд полуразвалившихся зданий и сообщил, что их разрушили от злости.

— Вы имеете в виду погромы? — уточнил я.

— Да, конечно, — ответил он. — Я так и сказал. Люди злились.

Я подумал, что такое определение погромов — самое мягкое и доброе, какое мне приходилось слышать.

Перед зданием правительства маршировали часовые, в элегантной зеленой форме и коричневых лосинах. На ветру трепетал триколор Свободного государства. На ступенях, с револьвером в руке, стоял дородный молодой человек. На площади мы увидели молодых солдат, разучивающих штыковую атаку, показавшуюся мне новым словом в военном деле.

Публика на дублинских улицах не такая, как в английских городах. Здесь больше смеха, люди не несутся, как на пожар. В Дублине царит веселая непринужденная жизнерадостность. Трудно поверить, что город прошел через трудные времена. Поверхностные с виду впечатления таят в себе глубокий смысл. Английский красный цвет исчез с улиц; почтовые ящики зеленые, как и конверты, в которых доставляют телеграммы, и почтовые грузовики. Названия улиц написаны по-гэльски, но их не прочтет даже и один из тысячи дублинцев! Тем не менее это показывает смену хозяина и желание быть ирландцами.

Когда мы приблизились к концу нашего путешествия, кучер ответил на мой вопрос о цене:

— Сколько дадите.

Француз принял бы мою баснословную взятку с подозрением, но дублинец явно обрадовался и выразил свою радость со всей ирландской непосредственностью:

— Благослови вас Господь, — сказал он. — Может, и завтра прокатимся?


Во время традиционного чая гостиницы Дублина наполняются мужчинами в бриджах для верховой езды и девушками с раскрасневшимися лицами и грязью на сапогах. Сейчас сезон охоты, охотятся с митскими или килдэрскими собаками и возвращаются к чаю. Близость к природе и страсть к лошадям — еще одна черта, роднящая дублинцев с георгианской эпохой. Дублинец может подстрелить куропатку в горах в шести милях от городского почтамта и поймает форель на таком же расстоянии от города. Он может оторваться от бизнеса, ускакать на день с собаками, а вечером вернется домой и просмотрит вечернюю почту.

Это вселяет в Дублин душевное равновесие. Старая столица обладает здоровьем провинциального города. Она георгианская не только в архитектурном смысле, но и в отношении к жизни.



4

В Лондоне, как и в других больших столицах, жизнь общества формализована, встречи запланированы. В Дублине не так. Здесь, конечно же, есть официальные приемы, но более важными и интересными являются неорганизованные вечеринки, случающиеся едва ли не каждый день. В Дублине невозможно быть одиноким. Все ирландцы склонны к импровизациям и терпеть не могут одиночества! Человек может в полдень случайно столкнуться с приятелем в дублинском трамвае, а распрощаться с ним в три часа ночи, после того как вместе они посетили несколько домов и повсюду встретили теплый прием, как какая-нибудь пара бродячих актеров.

В Дублине не заботятся о внешнем виде. Если англичанин приходит в утреннем костюме туда, где все остальные облачены в вечерние смокинги, он готов сквозь землю провалиться, а в Дублине это никого не волнует. Деньги тоже не имеют значения. Важна беседа. Важен ум. Важно чувство юмора. Преимущества за человеком, который может вести интересную беседу.

Англичанин почти смущается от гостеприимства, которое оказывают ему в Дублине. Если иностранец знает хотя бы одного местного жителя, он вскоре познакомится с сотнями людей. Они открывают ему двери своих домов и позволяют вести себя, как заблагорассудится. Нет в мире более радушной столицы, однако с той же искренностью она выражает свое неодобрение. Через всю жизнь и через разговор ирландца проходит горькая язвительность, которая поначалу приводит вас в недоумение, пока вы не поймете, что это — национальная черта. Католический епископ однажды сказал Падрейку Колуму, что пороки католиков — злоба и зависть, а добродетель — признание равенства людей. Пороками протестантов он назвал индивидуализм и снобизм. Возможно, в чем-то он прав, хотя мне кажется, что все эти пороки равно свойственны как католикам, так и протестантам. Для меня не подлежит сомнению то, что ирландцы — прирожденные сатирики. Собравшись вместе, они рассказывают о знаменитостях — которыми на самом деле восхищаются — забавные и одновременно уничижительные истории. Поначалу это вызывает удивление.

Чем бы были для нас произведения Джорджа Мура «Здравствуй и прощай» и «Улисс» Джеймса Джойса, если бы не ирландский сатирический талант, который часто граничит со злобой?

Иностранцу, растерявшемуся в лабиринте ирландского разговора, кажется, что для этих людей нет ничего святого, пока он не обнаружит под утро, что человек, блиставший весь вечер, сбрасывает с себя шелуху, как актер, смывающий грим после спектакля. Забавный шекспировский Оселок превращается в сумрачного Гамлета. Он идет по пустой улице, тихо опровергая все, что сказал за вечер, и в его голосе слышится неизбывная грусть.

И вы поймете, что разговоры в Ирландии — игра без правил.
Шагая по улицам, залитым холодным утренним светом, вы никак не можете догадаться, отчего прошедшая беседа казалась вам такой блестящей!

5

Когда поэт, объявивший, что он атеист, устал защищать церковь от атак преданного католика, мы покинули кабаре. На одной тихой улице мы вошли в низкую дверь и спустились по темным ступеням за кулисы театра Аббатства. Нас искренне поприветствовали и провели в артистическое фойе, которое, в отличие от всех других фойе, было и в самом деле зеленым. Поэт снял пальто и немедленно затеял спор: он утверждал превосходство саксов над кельтами. Казалось, в подтверждение своих слов он выпустил, так сказать, лучшего зайца, как вдруг в дверь просунул голову мальчик, вызывающий актеров на сцену, и убил этого зайца одним выстрелом.

— Что же мы теперь будем делать? — грустно спросил поэт, обходя портретную галерею. — Джеймс Стивен похож здесь на гнома, правда? Пошли к Майклам. Вам понравится миссис Майкл…

В Дублине такая привычка — отправляться в поисках умственной разрядки из одного дома в другой. (Количество друзей в Дублине, должно быть, устрашающее.)

Поэт постучал в дверь и, прежде чем та отворилась, успел обругать кельтские сумерки, «Гэльскую лигу», правительство, оппозицию и Священную Римскую империю. Он был в хорошей форме.

— Добрый вечер, хозяйка дома, — поэт отвесил глубокий поклон, едва дверь отворилась, и заговорил нараспев: — Это я пришел к вам на склоне дня с торфом в волосах и болотным миртом в ушах, я, не державший во рту ни крошки с прошлого заката…

— Не будьте ослом, Пэт, — сказала хозяйка. — Входите!

— У вас есть бекон и яйца? — озабоченно осведомился поэт.

— В кухне, — ответила хозяйка.

Через несколько секунд страшный грохот оповестил нас о том, что поэт достиг цели. Дверь отворилась, и я вошел в комнату, сизую от табачного дыма. Помещение не было рассчитано на такое количество народа. Темноволосые ирландцы и белокурые ирландцы, пожилые ирландцы и молодые ирландцы небрежно развалились в креслах. Несколько девушек сидели на полу. Все говорили одновременно, однако всех перекрикивал рыжий молодой человек:

— Чего мы хотим для Ирландии? — орал он. — Разумеется, короля…

— К черту короля! — завопил кто-то.

— Предлагаю, — продолжил рыжий, — выбрать королем Джорджа Бернарда Шоу, а в преемники ему назначить Йейтса…

— Неплохая мысль, — одобрил кто-то, — но нам нужен придворный шут. Как насчет Тима Хили?

— Послушайте, — вмешался кто-то еще. — Мы не можем избрать короля без национального гимна. Песня «Солдаты» неинтересна, «Красный флаг» — тоже. У нас должен быть ирландский национальный гимн!

— Я знаю, что нам нужно! — закричал рыжий и вскочил на ноги, — слова написал мой друг, Джеральд Келли. — И он запел на мелодию песни «Козлик Пэдди Макгинти»:


Храни, Господь, Ирландию, Тима Хили и короля,

Арфу храни и трилистник, коим свята наша земля,

Круглую башню Клонмакнойса, ружья, пули, ножи…

У нас теперь республика, так что, Лондон, держись!


Раздался дружный хохот. Рыжий снова запел.

— Это, — закричал он, — идеальный национальный гимн, потому что в нем есть доброе слово для каждого! Он беспристрастен. Больше того, он…

Его прервал обиженный поэт, который, как выяснилось, не мог найти сковороду.

Ирландскому разговору свойственны эти сумасшедшие переходы. Самая серьезная дискуссия постоянно угрожает обратиться в шутку. Когда это происходит, требуется время, чтобы беседа вернулась в прежнее русло.

Скорость мысли тоже поразительна. Ирландец перескакивает с одной темы на другую. Его мысль опережает речь, но он считает, что слушатель поспевает за ним.

— Проклятием Ирландии, — сказал рыжий, — является то, что стране нет дела до молодежи. На ранней стадии жизни нас преследует призрак эмигрантского корабля. А позже мы сознаем, что, если хотим получать зарплату, на которую можно прожить, мы должны ехать в Англию.

— Ненавижу Англию, — пробормотала невысокая, хрупкая девушка.

(Кто-то шепнул мне, что когда ей было восемнадцать лет, она носила бомбы в чемоданчике.)

— Я не ненавижу Англию, — сказала другая девушка, — но ненавижу Ллойд Джорджа.

— Я ни к кому не испытываю ненависти, — начал молодой человек.

— Тогда ты — позор Ирландии!

— А вот что я ненавижу, — продолжил он, — так это наше почитание старших. Это пережиток племенного строя. Это патриархально. Почему молодежи не дают шанс? Если двадцатилетнего и сорокалетнего возьмут на одинаковую работу, то молодому будут платить три фунта в неделю, а сорокалетнему — шесть фунтов, просто потому что он старше. Если каждому ирландцу придется два года зарабатывать себе на жизнь в Лондоне…

— Господи прости! — послышался мрачный голос поэта из угла, в котором он ел яичницу с беконом. — Красота Ирландии — свидетельство того, что нас не затронула реформация и промышленная революция. У нас появилась возможность совершить великий эксперимент. Мы можем создать нематериальное государство.

— Глупости! — крикнул кто-то.

— Это не глупости, — возразил поэт. — Мы никогда не умели заниматься крупным бизнесом, так зачем пытаться? Сделал ли бизнес счастливыми другие страны? Это не наша стезя. Мы должны заняться тем, в чем сможем преуспеть. Например, обратиться к фермерству…

Кто-то попросил его определить слово «прогресс», и через девять секунд комната превратилась в обиталище демонов.

Очарование ирландской беседы в непредсказуемости ее течения. К несчастью, вы многое не можете услышать! Ирландская мысль и ее изложение происходят одновременно, и ирландец постоянно удивляет самого себя озарениями. Возможно, поэтому он смеется над собственными шутками.

— Конечно, самой большой шуткой об Ирландии, — сказал грустный задумчивый человек, меньше других участвовавший в разговоре, — являются английские государственные деятели, которые, умирая, говорили: «Слава Богу, я родился для того, чтобы разрешить ирландский вопрос! Я дал им все, что они хотели!»

Кто-то обратил внимание, что уже два часа ночи. Поэт снова проголодался и захотел уйти. Мы попрощались и вышли.

6

Поэт пришел на следующий день. Он сказал, что покажет мне самое интересное зрелище в Дублине:

— Мы, — объяснил он, — увидим Дайл Эйреанн. Вы, наверное, знаете, что это парламент Свободного государства.

Мы пришли к большому зданию постройки восемнадцатого века. Это бывшая резиденция герцогов Лестеров. Перед ней стоит статуя королевы Виктории. Нельзя сказать, что скульптор польстил королеве, но работа не так уж плоха, в отличие от памятника, что столь грузно давит на Манчестер.

— Ее, — сказал поэт, указывая на статую, — справедливо называют «Местью Ирландии».

Вход в парламент такой же, как в любой большой лондонский клуб. Покуривая трубки и сигареты, члены палаты берут письма из ящика портье и, пройдя через галереи Гровнор-сквер, поднимаются по широким герцогским лестницам в палату.

Парламент независимого государства собирается в старом лекционном зале Королевского дублинского общества, основанного в 1731 году с целью поощрения искусств и наук. Галерею недавно отремонтировали, к ней добавили ограду, дабы предотвратить случайное падение зрителей либо каких-нибудь предметов на головы депутатов. В амфитеатре поставили кресла из лакированного красного дерева. От кресла спикера поднимаются ряды в форме лошадиной подковы. Палата выглядит достойно. Под галереей можно увидеть старые гравюры Хогарта с видами Дублина.

Первое впечатление — обилие зеленого цвета. У членов парламента зеленые папки. Когда они все вместе их раскрывают, кажется, что ты в лесу, по которому пронесся ветерок. Блокноты переплетены в зеленые обложки. В зал то и дело на цыпочках входят курьеры, проходят по рядам и подают депутатам изумрудно-зеленые телеграммы. Наверху, возле дверей, стоят весьма внушительные охранники, каких не видели на публике со времен старого лондонского мюзик-холла. Человек среднего телосложения, вздумавший устроить драку в парламенте, не продержится и двух секунд.

В коридорах прозвучал электрический звонок — депутаты потянулись в зал. Мистер Косгрейв занял место на правительственной скамье, и заседание началось. Так бывает на собрании совета директоров, когда председатель боится опоздать на поезд.

В свое время мистер Гедалла взглянул на парламент и задался вопросом: что бы подумал Гладстон «о последнем желании»? А Падрейка Колума при взгляде на Косгрейва посетила мысль, что «бывшие ирландские лидеры, даже такие интеллектуальные, как Джон Диллон, напоминают племенных вождей. Косгрейв выглядит, скорее, как судья, и этот контраст дает нам понять, что ирландский национализм ассоциируется уже не с восстанием, не с группой заговорщиков, не со слабой надеждой. Сейчас это свершившийся факт: ирландская нация обрела национальное государство».


Я смотрел на довольно хрупкого мужчину со светлыми волосами, стоящими торчком, словно хохолок у попугая, светлыми усами и серыми глазами, и думал, что никогда не видел человека, менее похожего на бунтовщика. Трудно было поверить не только в то, что этот человек томился в тюрьме за свои убеждения, но и в то, что он обладает мужеством, необходимым для управления Свободным государством в первые годы его существования. (Я не мог забыть Гриффита, Майкла Коллинза и О’Хиггинса.) Косгрейв говорил ровным, спокойным голосом, словно сидел на заседании городского совета, но я понял, что человек он выдающийся. На мистера де Валера я смотрел с любопытством, а на Косгрейва — с уважением. В государственную работу он внес нечто новое: достоинство, спокойствие, уравновешенность, авторитет и престиж.

Зеленые вопросники на заседании ирландского парламента удивительны для постороннего человека. В некоторых случаях вопросы изложены на двух языках, однако не всегда, что озадачивает иностранца. Вопросы к министрам адресуют сначала на ирландском языке, но если те их не понимают, повторяют по-английски. У ирландцев два имени: одно английское, а другое, труднопроизносимое, — ирландское.

Большинство членов палаты предпочитают, чтобы их называли гэльскими именами. В вопроснике я увидел героически звучащие имена. В них слышится отзвук битв титанов.

Я смотрел на депутатов и думал, что Ирландия каждый раз оказывается не такой, какой ты ее себе представляешь. Я ждал красноречия. Думал, что некоторые политики заставят меня вспыхнуть от негодования. Но нет, парламент Ирландии еще труднее слушать, чем палату общин! Куда же подевалось ирландское остроумие? Где ирландская драчливость? Где коварная ирландская сатира? Где изящные, как в фехтовании, выпады, свойственные ирландским беседам возле камина? Почему исчезли остроумные реплики, соскальзывающие с языка ирландца, прежде чем он сам сообразит, что сказал? Ничего этого в парламенте я не услышал! Я поражался тому, что нация говорунов растеряла свое красноречие.

Затем я понял: дело в том, что сейчас они совершенно серьезны. Шутить не о чем. Не тот момент! Они отвоевали себе право прийти сюда — не только в ходе голосования, но и с оружием в руках. Их парламент возведен на крови соратников, товарищей по борьбе.

Голоса звучали все так же ровно, без эмоций. Я последовал за поэтом к выходу, думая: то, чему я стал свидетелем, — хороший знак для Ирландии.



7

Ощущения непредвзятого англичанина после первого контакта с ирландской жизнью отлично описаны мистером Г. Невинсоном в предисловии к одной из его замечательных книг. Он говорит, что после встречи с ирландскими друзьями и обсуждения с ними Англии чувствует себя как человек, перенесший трудную операцию в связи с болезнью, которой никогда не болел. Его заразила их ненависть к англичанам.

Это очень и очень верно. Иностранец должен быть постоянно начеку, чтобы не превратиться в ярого шинфейнера. В воздухе Ирландии есть нечто экстравагантное, и это, в сочетании с обаятельными манерами, проникает в сердце, а иногда и в голову. Многие величайшие ирландские националисты были англичанами по происхождению, либо наполовину англичанами, наполовину ирландцами. Хорошо бы заезжий англичанин, ложась спать, повторял себе каждый раз: «Мой главный долг — перед Англией. Я буду верен ей, несмотря на самые сильные искушения».

Ирландцы, конечно же, бывают иногда несправедливы. Я думаю, причина в том, что они не обладают способностью забывать прошлое. Даже образованные ирландцы говорят о кампании Кромвеля, как если бы это были происки нынешнего британского правительства. Ирландия никогда не забудет причиненного ей зла. Все несправедливости отпечатались в ее сердце, и времена графа Стронгбоу для них так же реальны, как прошлогодний бюджет. Они не делают скидок на грехи, совершенные несколько столетий назад, а если вы попытаетесь возразить, вам припомнят английские карательные отряды в качестве доказательства, что «саксы» всегда были грубыми дикарями.

Случается, что мужчине приходится иногда выслушивать признания жены друга. Вы знаете его как хорошего человека, искреннего, прямого, честного. А женщина расскажет вам, что она подает на развод по причине его грубости. В это трудно поверить. Неужели возможно, что этот хороший человек унизил жену и даже ударил ее? Вы с ужасом слушаете историю о душевных и физических страданиях.

Несовместимость английского и ирландского темпераментов действует на вас столь же болезненно. Вы смотрите на флаг Ирландского Свободного государства и говорите:

— Слава богу, она с нами развелась!

Англичанин запирается в комнате с грудой книг по ирландской истории и с удивлением понимает, что если бы ирландские события развертывались в какой-либо другой европейской стране, и правящей расой были бы французы, итальянцы, турки, то он, как англичанин, горячо поддерживал бы страдающий народ. Как бы он негодовал, как возмущался бы государством, подавляющим эту героическую нацию! Сколько Байронов кинулись бы на помощь, защищать национальные идеалы страдающей Ирландии!

Мнение об ирландцах сложилось у нашего англичанина из карикатур в «Панче» или, возможно, из художественной литературы восемнадцатого века, а потому он считает, что сопротивление Англии возникло благодаря врожденной страсти ирландцев к кулачным боям, подогретой неумеренным потреблением виски. Теперь он обнаруживает, что это сопротивление сложилось много веков назад, что оно коренится в одной из самых глубоких человеческих страстей — в национальном чувстве. Почему же — спрашивает он себя — ирландцев называют предателями, если в лояльности нам они никогда и не расписывались? Национальное чувство никогда не умирало, даже в те времена, когда Англия и Ирландия, казалось, слились в единую нацию.

Удивительно, что эти качества — неослабевающее упорство и упрямая настойчивость, казалось бы чисто английские черты, — в гораздо большей степени свойственны Ирландии. Борьба ирландцев была последовательной и упорной Когда преследования вынуждали людей к эмиграции, они расширяли территорию сопротивления и возвращались, чтобы воевать за свою страну.

История Ирландии — это история борьбы ирландских кельтов. Их лишали собственности, но подавить не могли. Они находили возможность к сопротивлению, даже если для этого приходилось служить в иностранных армиях. Боролись, иногда безнадежно, в иностранных государствах. Какой-нибудь Мак с вилами чувствовал себя в Ирландии настоящим хозяином страны и отпрыском королей.

Сейчас, впервые после сражения при Кинсейле (сентябрь 1601 года) люди, управляющие Ирландией, — та самая старая гвардия: Маки и О’. Ирландия перестала быть «вопросом» и сделалась нацией.

Каждый человек, какой бы национальности он ни был, должен радоваться тому, что это поколение дождалось окончания борьбы и одержало победу.

8

В Манстере я обменивался военными воспоминаниями с бывшим офицером. Он был воинственным гэлом и верил, что настанет день, когда Ирландия исполнит свою миссию: сделает мир по-настоящему христианским. Он рассказал мне историю о сержанте, служившем во Франции. Назовем его сержант Мэрфи.

Мэрфи получил отпуск и отправился в деревню на юге Ирландии. Кажется, это было в Керри. Когда он вернулся во Францию, мой друг спросил:

— Ну что, сержант, хорошо отдохнул? Как дела на родине, чем занимался?

— Я снял форму и обучал шинфейнеров, — ответил Мэрфи.

Эту историю можно счесть анекдотом, но она правдива.



9

Дублин — единственная европейская столица, на деле познавшая войну. Берлин и другие столицы, в которых случались неожиданные политические кризисы, строили баррикады, полиция разгоняла бастующих, но ни в одну столицу, кроме Дублина, не входила вооруженная армия.

Ты не можешь пойти пообедать в Дублине, не услышав каких-нибудь воспоминаний, обычно юмористических, о мятеже или о гражданской войне или трагическую историю о ненавистных английских карательных отрядах.

Я пришел в гости к молодому ирландцу, принимавшему участие в борьбе за независимость. Он живет в маленькой вилле в пригороде Дублина. У дома есть палисадник, совсем, как в Англии. Кабинет хозяина был наверху.

— Здесь скрывался Майкл Коллинз, — сказал ирландец.

Дома, в которых Майкл Коллинз находил убежище, так же многочисленны в Дублине, как и английские кровати, на которых спала королева Елизавета. Я осмотрел обычную маленькую комнату: может, увижу то, что следовало бы сохранить и показать будущим поколениям.

Всегда буду жалеть о том, что на пять минут разошелся с Майклом Коллинзом, когда тот был в Лондоне. Он передвигался скрытно, не желая становиться объектом общественного любопытства, тем более что гостиные Мейфэра очень бы этого хотели. Перед подписанием договора многие дамы мечтали зазвать «Мика» Коллинза к себе на обед.

Бывший почтовый чиновник стал удивительным персонажем, одним из тех, кого в судьбоносные моменты истории народы выталкивают на поверхность. Хотя сейчас ирландцы говорят о нем мало, уверен: в будущем о нем станут думать, как об ирландском Красавце принце Чарли. Как и принц Чарли, он был молод, красив, бесстрашен и неуловим. Но, в отличие от Чарльза Эдуарда — которому лучше было бы погибнуть при Куллодене, — добился успеха и умер, прежде чем разрушилась завоеванная им в ходе войны репутация. Удачливые воины — те, кому посчастливится погибнуть в миг победы.

Я разговаривал со многими английскими солдатами и с журналистами, работавшими во время «беспорядков» специальными корреспондентами. Большинство из них, кстати, симпатизировали шинфейнерам. А что касается военного искусства и личной отваги, то о Майкле Коллинзе все говорили с восхищением. Я прочитал о нем огромную книгу в двух томах. Автор — Пиарас Бислей. Тем не менее книга не дала мне живого представления о человеке, в отличие от менее претенциозных и не таких объемных воспоминаний о том времени. Батт О’Коннор, например, написал искреннюю книгу «С Майклом Коллинзом в борьбе за независимость Ирландии». Автор рассказывает о необычайном хладнокровии Коллинза в моменты опасности, а опасность в те дни означала рейд карательного отряда:
Как-то на штаб шинфейнеров на улице Харкорт-стрит в доме 6 было совершено нападение. У Майкла Коллинза был кабинет в этом здании. Он оглушил полицейского, вбежавшего в комнату, после чего спокойно вышел из помещения, притворившись незначительным конторским служащим. Поднялся наверх и бежал через слуховое окно.

Его бумаги попали в руки налетчиков, и, поскольку помещение в доме 6 стало бесполезным, он велел мне купить выставленный на продажу дом на этой же улице — № 76.

Поскольку я занимался продажей недвижимости, мне нетрудно было покупать дома, не вызывая подозрений. Нам требовалось осторожно переехать, не вызвав подозрений не только у врагов, но и у людей, с которыми мы вели дела. Шинфейнеры не были в чести у имущего класса. Владелец дома на Стивен-Грин отказался продать недвижимость, когда узнал, что дом станет одним из наших офисов.

Мы научились держать язык за зубами. Когда мне поручали купить дом для одного из наших отделений, я покупал его для «клиента» или «приятеля», которому хотелось приобрести «хорошее жилье в Дублине», или «для бизнеса». Дом покупался на чужое имя.

Оформив покупку дома № 76, я отправился к Майклу Коллинзу.

«Майкл, — сказал я, — они нашли дом № 6, так что, вполне возможно, выследят и дом № 76. Может, подумаем, куда спрятать ваши бумаги?»

Он одобрил мое предложение, и я устроил тайник во встроенном шкафу одной из комнат. Нетрудно было отделить часть шкафа. Чтобы попасть в тайник, следовало нажать на секретную пружинку. Снаружи ничто не вызывало подозрений: все было окрашено и оклеено, как положено.

Я предусмотрел для Майкла и способ бегства через слуховое окно: поставил наготове легкую стремянку, которую он легко мог вытащить. В двух или трех домах от здания была гостиница, и мы договорились с владельцами. Они разрешили использовать их слуховое окно в случае налета на дом № 76. Эти джентльмены держались иного образа мыслей, да и религиозные принципы не позволяли им принимать участие в действиях, связанных с насилием, однако люди они были великодушные, а потому принимали сторону угнетенных. Они оказали нам дружескую поддержку и в этом, и во многих других случаях. Мы также предупредили служащих гостиницы, чтобы те не закрывали слуховое окно.

И эти предосторожности оказались весьма кстати, потому что вскоре дом № 76 попал в руки врагов. Майкл воспользовался слуховым окном и упал в гостиницу, едва не переломав себе ребра о перила лестницы. Дело в том, что окно оказалось над лестничным колодцем, и Майкл раскачивался взад и вперед, прежде чем спрыгнуть вниз. На дно колодца он не упал, приземлился на перила. Вышел из гостиницы вместе с другими постояльцами, смешался с толпой. С улицы он видел, как полиция ворвалась в здание.
Дом автора книги на Брендан-роуд должен остаться в истории: ведь там хранился государственный заем в сумме 25 071 фунтов в золоте. Его прятали с июля 1920 по сентябрь 1922 года.
Деньги требовались для новой администрации, — пишет мистер О’Коннор, — и для исполнения плана реконструкции. Будучи министром финансов, Майкл Коллинз объявил государственный заем на 1919–1920 годы. Он рассчитывал на 250 000 фунтов, но подписались на 400 000 фунтов, и 25 000 фунтов были обращены в золото.

«Переведите их в золото, Батт», — сказал он, когда я принес ему деньги.

Я подчинился. Обращался к владельцам магазинов и бизнесменам, которые, как я знал, обращали в золото каждый соверен и даже полсоверена, что попадали им в руки. Постепенно я перевел в золото всю сумму.

Когда в июле 1920 года заем закрыли, мне передали золото с тем, чтобы я спрятал его в тайник. Заем, разумеется, был объявлен незаконным, и всех, кто признался, что подписался на него, посадили в тюрьму. Если бы деньги были обнаружены, их бы конфисковали.

Доктор Фогарти, епископ Киллало, прекрасный, патриотично настроенный ирландец и один из преданных друзей, был в числе многих наших доверителей. Думаю, что и лорд Монтигл — тоже. Главный фонд в банкнотах записан был на их имена, а золото упаковано в четыре ящика. Каждый ящик весил около двух английских центнеров. Все это передали мне на хранение.

Я работал всю ночь один — прятал ящики под бетонным полом моего дома на Брендан-роуд. Ползая взад и вперед, извиваясь, как червяк, я толкал перед собой ящик в двухфутовое пространство между бетонным полом дома и деревянным полом комнаты, в которой работал.

Мне не хватало воздуха, я обливался потом, а потому в самом начале работы разделся почти догола. Работу я закончил через семь часов. Маленькое пространство не позволяло поднять руку. В ней я держал молоток, пробиваясь с его помощью сквозь бетонное основание. Но я терпел и, выбив необходимые углубления, захоронил ящики. Затем снова хорошенько залил все цементом. Работу я проделал очень тщательно и аккуратно, а потому был вознагражден: мой дом проверяли много раз, и пол ни разу не вызвал подозрений. О тайнике, кроме меня, знала лишь жена. Майкл не спрашивал меня, куда я спрятал золото. Он знал лишь, что оно в надежном месте, и этого ему было достаточно.

Золото так и оставалось нетронутым до сентября 1922 года, когда, вскоре после смерти Майкла, меня пригласил главный бухгалтер парламента Джордж Макграф. Он попросил передать ящики с золотом в банк Ирландии.

Сделано это было в присутствии главного бухгалтера. Четырнадцать банковских служащих пересчитали деньги после того, как в три часа дня банк закрылся для публики. Внутри каждого ящика имелась табличка, на которой было записано количество содержавшихся в нем денег. Цифра была указана точно, вплоть до половины соверена.

Золотых монет там было на 24 957 фунтов, в некоторых ящиках имелись золотые слитки и иностранные монеты в сумме 114 фунтов. Квитанция, выданная банком главному бухгалтеру, была выписана на 25 071 фунт.

Произошло это вскоре после гибели Майкла, и все мы испытывали отчаяние от этой потери. Когда я в тот день в банке смотрел на таблички, к которым он прикасался, мне казалось, что я вернулся в первый день траура. Я представил в своем воображении, как три года назад в потайном месте он с гордостью пересчитывал собранное золото. Оно должно было поддержать нас в борьбе, на которую он возлагал такие надежды.
Ни один англичанин, читающий о борьбе горстки молодых ирландских революционеров против организованной армии — омраченной с обеих сторон жестокостью и убийствами — не может не чувствовать, что в противоположных обстоятельствах подобный образ действий он посчитал бы почетным долгом Англии.

10

Единственное гэльское слово, которое, кажется, известно всем в Ирландии, — Slainte, что означает «хорошее начало». Люди произносят его, когда поднимают бокалы.

Закончится ли успехом попытка молодых людей, строящих ирландское государство, возродить гэльский язык? Этого ни один иностранец не знает. Названия всех дублинских улиц написаны по-гэльски шрифтом, введенным в Ирландии королевой Елизаветой. Правительственные объявления напечатаны на английском и гэльском языках. Известный гэльский ученый сказал мне, что нововведение призвано внедрить «государственный гэльский язык», однако человеку, желающему его изучить, кажется, что они написаны кондуктором омнибуса из Бетнал-Грин.

Тем не менее возрождение гэльского языка является первоначальной задачей ирландской революции. Оппоненты утверждают, что современное государство не добьется повсеместного употребления гэльского. Защитники фанатично возражают, поскольку считают, что это одно из средств поднятия национального духа. Есть и люди, которые восхищаются гэльским как литературным языком. Они хотели бы, чтобы его изучали в школе наряду с латынью и греческим языком.

Профессор Р. А. Макалистер в «Археологии Ирландии» приводит по этому поводу интересный комментарий:
Несмотря на то, что английский язык подарил миру одну из самых благородных литератур всех времен, нынешняя речь быстро деградирует, превращаясь в конгломерат ленивых сокращений, таких как «байк», «флю», «соккер», «прэм», «ведж», «марж» и т. п. Эти словечки выскакивают пузырями из отвратительной магмы экзотической тарабарщины, импортированной и пересаженной на родную почву с помощью кино. С экранов кинотеатров их произносят «звезды», снимающиеся в «интригующих трюковых фильмах» и «захватывающих триллерах». Литературные стандарты пока еще существуют, но рано или поздно погибнут под этими атаками. Отвратительные слова «бас» и «кеб» утвердились в литературном английском языке; «байк», «флю» и «прэм» почти утвердились. Скоро обычный англичанин будет пользоваться жаргоном, набирающим силу на наших глазах, и для человека с улицы Шекспир станет таким же непонятным, как англосаксонский поэт Кюневулф. Оппоненты возрождения гэльского языка, читайте, оценивайте и учитесь! В качестве второй стрелы для лука нам следует взять на вооружение язык, который при всей его гибкости не допустит столь варварского обращения с собой. Он даст стабильность даже бытовому английскому языку.
Но сможет ли женщина делать покупки на гэльском языке? Как сказать по-гэльски «подтяжки»?



Достарыңызбен бөлісу:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   15




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет