Исторический романъ изъ временъ хмельнищины
жүктеу/скачать 1.05 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- (Продолжат
| <ікъ подъ звонъ бандуры,— сади „горлицу"!
„Ой, дивчына гор л ы ца До ковав* горнетця, А козакъ, якъ ореіъ, Якъ побажывъ, тай умерь"! И пустились Тимко съ Катрѳй въ огнѳпный, увлекательный танецъ, а Богданъ имъ подгикивалъ да поддавалъ жару и прибауткой, и голосомъ. Сразу веселое настроеніе овладѣло всѣми; послышался ободрительный говоръ и смѣхъ, растворилась шире хозяйская дверь, показались въ ней головы новыхъ слушателей, и послышался въ сѣняхъ мѣрный топотъ дѣвичьихъ „заваблуковъ" и звонъ козац- кихъ подковъ... Только поздно Богданъ уснулъ, упоенный сладкой минутой мирной радости и тихаго семейнаго счастья, уснулъ съ мутнымъ сознаніемъ, что это для него недосягаемый рай. Проснулся утромъ Богданъ и былъ пораженъ изъ-синя-бѣл^мъ отблеекомъ на потолкѣ и на стѣнахъ, наполнившимъ комнату веселой игрой свѣта. Бодро онъ схватился съ постели и заглянулъ въ окно, угадавъ сразу причину этого явленія: на деревьяхъ и на полянкѣ лежалъ логкимъ покровомъ только-что выпавшій снѣ^ъ. Съ молодымъ жизяерадостнымъ чувствомъ прошолся Богданъ по двору и саду, вдыхая полною грудью свѣжій, слегка морозней воздухъ, и, вернувшись, съ удвоеннымъ аппетитомъ принялся за свой утренній завтракъ—гречаные вареники со сметаной, какъ вдругъ вошелъ къ ному въ дверь, низко кланяясь и отирая заин- девѣвшую бороду, его „орандарь“ Шіуль, вошелъ и остановился у дверей, ожидая покорно, пока „носнидаетъ“ панъ господарь.
Богданъ впился глазами въ жида и нагнулся въ угрожающей нозѣ; новость до того была дерзка и нелѣпа, что Богданъ по- читалъ своего жида спятившимъ съ ума, и только.
■— Врутъ, ироды! Не сдерутъ! —ударилъ Богданъ такъ по столу люлькой, что она разлетѣлась въ дребезги, а жидъ въ ужасѣ от- скочидъ и присѣлъ у порога, —Если йі хоть подумаешь когда объ этомъ,—подошелъ онъ къ жиду, побагровѣвъ отъ кровавой обиды и сжавъ кулаки,—то лучше тебѣ было и на свѣтъ не родиться... Скажи это и Абрумкѣ, и всѣмъ жидамъ. Если хоть одинъ изъ ва- шихъ пейсатыхъ польстится гдѣ-нибудь на такое безбожное дѣло, то сотремъ все ваше племя съ земли!... Знай ты, Іуда, что вотъ пусть только Абрумка возьметъ, дотронется своими нечистыми руками до церкви, то изъ тебя и твоихъ жиденятъ духъ вытрясу!—схва- тилъ Богданъ поблѣднѣвшаго, какъ полотно, Щиуля за шиворотъ, приподнялъ и потрясъ на воздухѣ.
Остывши отъ вспышки и взвѣсивъ хладнокровно всѣ обстоятельства, Богданъ остановился на томъ, что такое мѣропріятіе со стороны пановъ невозможно, что это было бы чудовищныкъ, неслы- ханнымъ на всемъ свѣтѣ насиліемъ, что не обезумѣли-жѳ они, не осатанѣли въ консцъ. > Пошелъ Богданъ къ священнику, отцу Михаилу, потолковать объ этихъ слухахъ; хотя и батюшка нашелъ ихъ невѣроятными, но тѣмъ не менѣе въ душѣ сотника шевелилось сомнѣніе, изъ глубины ея вставали призраки ужасовъ и тяжелымъ предчувствіеиъ ложились на смятенное сердце. Былъ вечеръ. Словно гигантскій рубинъ, догорало заходящее солнце. Ярко-красные лучи его окрашивали пурпуромъ верхушки высокихъ яворовъ, присыпанныхъ слегка снѣгомъ, и отсвѣчивались' нѣжнымъ розовымъ отблескомъ на бѣлыхъ покровахъ нижнихъ вѣт- вей; они играли багрянцемъ и на выходящихъ въ садъ окнахъ Богдановой свѣтлицы, горѣли кровью на дорогой чеканкѣ „гаков- ницъ“ и на струнахъ висѣвшей бандуры. На низкомъ турецкомъ диванѣ, упершись локтями въ ко- лѣни и склонивъ на руки буйную голову, сидѣлъ въ глубокой задумчивости Богданъ. Онъ былъ такъ погруженъ въ свои думы, что и не замѣтилъ, какъ тихо вошла къ нему Ганна и остановилась возлѣ дверей, вся проникнутая новымъ приливомь печали дорогам всѣмъ батька. Стройная фигура ея, освѣщенная лиловыми полутенями, казалась теперь легкой, воздушной... Длилось молчаніе; наконецъ, невольный, глубокій вздохъ Ганны заставилъ вздохнуть Богдана и поднять глаза.
Богданъ положилъ люльку, обвелъ мрачнымъ взглядомъ всю свѣтлицу и свѣсилъ голову, потомъ промолвилъ упавшимъ голосомъ:
Вся фигура дѣвушки, энергично наклоненная впередъ, съ поднятой рукой ц пылающимъ взоромъ, дышала силой и красотой; на чело ея упалъ послѣдній лучъ догоравшаго солнца, словно пророческое вдохновеніе, слѳтѣвшее съ небесъ.X. Поднятая буря въ едва успокоившемся сердцѣ Богдана вскорѣ снова притихла: съ одной стороны, сообщеніѳ Шмуля но подтверждалось никакими посторонними слухами, съ другой—кричащія нужды бѣглецовъ приковывали къ себѣ все вниманіо „господаря" и заставляли его съ утра до ночи хлопотать вмѣстѣ съ Ганной объ ѳтихъ несчастныхъ. Наконецъ, перепуганный Шмуль началъ потомъ отпираться и молоть такой вздоръ, что Богданъ счелъ ого самого изо- брѣтателемъ проэкта новыхъ арендъ и успокоился. Жизнь снова потекла на хуторѣ такъ тихо и спокойно, какъ воды глубокой рѣки по мягкому руслу. Богданъ весь отдался хозяйственнымъ заботамъ и чувствовалъ, | какъ этотъ новый приливъ дѣятельности и окружающая его любовь съ каждымъ днемъ усмиряли и исцѣляли его душевныя боли; онъ могъ бы считать себя даже счастливымъ, если бы этотъ мирный трудъ не нарушался неумолкающими мыслями о будущемъ, да кри- комъ голодныхъ, стекавшихся къ нему ежедневно. А ихъ являлись цѣлыя толпы. Это были жалкіо, оборванные люди, съ заросщими лицами, всклокоченными волосами. Женщины были измождены и худы, дѣти всѣ казалися слѣпленными изъ какого-то прозрачнаго желтаго воска, съ одутловатыми щеками и большими животами, мѣшавшими имъ ходить. Когда морознымъ утромъ Богданъ выходилъ на крыльцо, они уже толпились кругомъ, жалкіе, голодные, заворачиваясь въ рваныя свитки.
Эхъ, батьку Богдане?—выступилъ изъ тйлпы старый, сѣ- дой дѣдъ.—Вѣдь самъ ты добре знаешь, какое гетманское прощенье! Отъ добра люди холодной зимой изъ теплой хаты но пс- бѣгугъ... Истребилъ наше жилье и добро Потоцкій, ограбилъ по- слѣдное, чего не могъ забрать —пожогъ. Хлѣбомъ лошадей кор- милъ, а людей, что вернулись назадъ на свои насиженныя гнѣзда, на „пали* сажать велѣлъ, канчуками до смерти засѣкалъ. Сколько нашихъ померзло въ глубокихъ оврагахъ!—махнулъ дѣдъ рукою, утирая рукавомъ подслѣповатые глаза.—Вотъ сколько этихъ сиротъ подобрали мы,—увазалъ онъ на группу дѣтей, испуганныхъ, -гряз- ныхъ, съ окоченѣлыми руками, съ глазами, опухшими отъ слозъ. Грудныхъ-то побросали, пусть ужъ замерзаютъ на материнской груди,— все равно имъ не жить! А тамъ у Господа Бога имъ, невиннымъ ангеляткамъ,—задрожалъ голосъ дѣда,—теплый пріютъ. Не гони насъ, батьку, прими хоть за х&рчъ!—сбросилъ онъ шапку и низко поклонился передъ Богданомъ, а за нимъ обнажились всѣ всклокоченный головы, и послышался робкій плачъ жевщипъ да тоскливый пискъ дѣтей.—Вѣрными слугами до самой смерти будемъ!—Голова старика затряслась и красные глаза заслезились.—Ой, повѣрь, батьку, не легко кидать насиженныя гнѣзда въ такіе года!
Но, однако, придумывать было довольно трудно, потому что уже и дворъ Богдана былъ переполненъ, и у каждаго под су сидка ютилось по два, по три бѣдняка, а притокъ ихъ не уменьшался. Теперь приходили уже бѣглецы съ сѣверной Украйны; они приносили страшныя извѣстія о новыхъ и новыхъ звѣрствахъ пановъ, объ утѣснепіяхъ уніи. Каждое такое извѣстіе мучительно пробуждало боль, засыпавшую было въ душѣ Богдана. Однако, надо было придумать, что дѣлать съ народомъ, и мысль эту подала Ганна. Она предложила Богдану заселять пришлымъ народомъ земли, подаренный королемъ Владиславомъ по ту сторону Тясьмина. Богданъ съ живостью ухватился за эту мысль. Закипѣла въ хуторѣ торопливая работа. Носеленцамъ отпускался лѣсъ для новыхъ пострсекъ, деньги и хлѣбъ; подсусидки помогали имъ въ работахъ. Какъ оживились эти желтая, изможденныя лица, принимаясь за постройку но- ваго жилья! Холодъ мѣшалъ, но отъ этого бѣды было мало. Имъ улыбалась новая, счастливая, тихая жизнь. И хатка за хаткой вставали въ балкахъ маленькіе поселки. Пов^селѣвшій Богданъ ѣздилъ ежедневно осматривать возникающія постройки, гати, дороги и вѣчно шумящіе „млыны*. Все было исправно, все было въ ходу, на мер- твыхъ пустошахъ кипѣла новая жизнь, и это доставляло большую радость домовитости Богдана. Какъ пріятно было въ морозный зимній денѳкъ скакать- въ ко- ротенькомъ кожушкѣ на вѣрномъ Бѣлашѣ, осматривая свои имѣнья! Кругомъ разстилалась необозримая снѣжная равнина; кое*гдѣ чер- нѣли рѣдвіе, сквозные лѣса; въ неболынихъ балкахъ ютились поселки; кусты и деревья, окружавшіе хаты, гнулись теперь еще ниже подъ тяжестью нависшаго саѣга. Сами хаты съ ихъ снѣжными, низкими кровлями казались бѣлыми грибками; но голубозатый дымъ, подымавшійся ровнымъ столбомъ къ небу, давалъ знать о хлопотливой жизни, кипѣвшей въ хуторахъ. И Богданъ приподымался въ стременахъ и, окидывая взглядомъ всю окрестность, съ гордостью чувствовалъ, что все это дѣло его стараній, его рукъ. О послахъ на сеймъ не было ни единой вѣсти. И въ этв'ми- нуты мысли о положеиіи Украйны, казалось, засыпали въ немъ. Видъ этихъ пригрѣтыхъ, спасенныхъ людей наводилъ сладкій повой на его душу, и такъ хотѣлось Богдану удержать его подольше, навсегда! Какъ пріятно было возвращаться домой быстрымъ галопомъ! Уже издали подымали навстрѣчу Богдану свои важныя головы высокія скйрды на в току®. Несло навстрѣчу дымомъ жилья. Бъ морозномъ возд^ѣ слышался рѣзкій лай собакъ. Нѣжный, розовый отблескъ падалъ на снѣжныя кровли. Въ высокомъ небѣ загоралась холодная, блестящая звѣзда, аизъоконъ ябудынка“ смотрѣли красноватые, теплые огоньки; тамъ дожидала его ласковая, любящая семья. Когда же вечеромъ убирали со стола вечерю, гасили свѣчи, и вся компанія собиралась у огонька подлѣ грубки, дѣдъ съ Богда- номъ начинали длинные „розмовы“ о битвахъ, о сѣчахъ, оморскихъ походахъ, о взятіи турецкихъ городовъ. И тихо становилось въ полутемной свѣтлицѣ, только весело потрескивали въ грубкѣ дрова. Передъ иконой свѣтилась лампадка, да иногда вспыхивала короткая „люлька* Богдана и освѣщала его воодушевленное лицо. Дѣдъ помнилъ еще Лободу и Наливайка. Съ какимъ во- сторгомъ говорилъ онъ о нихъ! — Ге-ге-ге, дѣтки!—начиналъ онъ всегда свои разсказы.—Эго еще давно, давно было, когда проклятой уніи не выдумывали паны и ксендзы.—Когда же дѣло доходило до послѣдней битвы Наливайка, до того, какъ его зароили въ таборѣ сами взбунтовавшіеся козаки,—голосъ дѣда обрывался; онъ угрюмо отворачивался всторону и добавлялъ, вздыхая глубоко:—Эхъ, славный же былъ козакъ! И еобою хорошъ былъ, да такъ же хорошъ, что ни одна дивчына, ни одна баба забыть его не могли! Молодецъ былъ! Какое золотое имѣлъ сердце! Каждому было у него ласковое слово, веселый привѣтъ! А ужъ чтохрабръ...— но здѣсь дѣдъ только махалъ рукою и добавлялъ тихо: —не видать мнѣ такихъ козаковъ! Богданъ р.ізсказывалъ о страшной Цецорской битвѣ, о старомъ гетманѣ Жолкѣвскомъ, о томъ, какъ онъ, Богданъ, изъ турѳцкаго плѣна бѣашгь. И говорилось объ этомъ такъ легко у теилаго, родного камелька, и казались всѣ эти минувшія грозы старыми сказками сѣдой старины. Когда же Богданъ всіюминалъ о смоленской битвѣ, онъ свималъ дорогую саблю съ драгоцѣнной рукояткой и, положивши еѳ къ себѣ на колѣни, обнималъ за плечо Тимоша и го- ворилъ, указывая на нее:—Помни, Тимошъ, ты у меня старшій въ родѣ; эта сабля достанется тебѣ,—помни, что отецъ заслужилъ ее честно изъ рукъ Самого королевича; ты будешь носить ее, и ты должонъ быть достоинъ ея. Слушай меня и разскажи объ этой битвѣ и дѣтямъ, и внукамъ—пусть перейдетъ ея слава изъ рода въ родъ. А Тимошъ сжималъ свои черневькія брови, и отъ гордаго вол- ненія слезы выступали у него на глазахъ. Дѣтки засыпали подъ долгіе разеказы, подъ убаюкивающій вой вѣтра въ трубѣ; одна только Ганна сидѣла, затаивъ дыханіе, съ поблѣднѣвшими щеками, съ глазами, інироко-глядящими въ глубокую темноту. Въ окна бился мягкій снѣжокъ. Изъ большой сѣн- ной комнаты доносилось тихое пѣніе и журчаніѳ веретена. А въ раскрытый двери, при поднявшись на своей постели на локтѣ, гля- дѣла на освѣщенную огнемъ печки группу больная жена Богдана; головки дѣтей тѣснились подлѣ батька, Юрась спалъ на ко- лѣняхъ у Ганны, дѣдъ мѣрно покачивалъ своей сѣдой головой. И тихія слезинки, одна за другой, падали съ иожелтѣвшихъ, поблек- шихъ щекъ ранней старухи. О чемъ плакала полумертвая женщина? О томъ-ли, что ей скоро придется разстаться съ этой уютной, теплой жизнью и нырнуть въ какую-то холодную, невѣдомую, вѣчную тьму? Нѣтъ, она благодарила Творца за эти счастливыя минуты, озяривгаія ея недолгіе дви. И тихое счастье развивалось надъ домомъ Богдана, и, казалось, кровавое горе не заглядывало и не заглянетъ сюда никогда. 7 Ахметка между тѣмъ по разъ и не два леталъ по порученію Ганны въ Золотарево, къ ея брату, и заворачивалъ всегда къ дьяч- ковой хаткѣ. Такія порученія сталъ онъ изобрѣтать и самъ, предлагая охотно свои услуги Ганнѣ. ПослѣднЛя, улыбаясь, всегда соглашалась съ нимъ и доставляла тѣмъ Ахметкѣ необычайную радость. Не зная сь дѣтства ни матери, ни отца, ни родныхъ, онъ привязался всѣмъ сердцемъ къ сироткѣ, что также одиноко росла въ маленькой хаткѣ. Отецъ обращалъ на нее мало вниманія: онъ больше звонилъ то въ чарки, то въ колокола... И росла себѣ ма- Т лтж. ленькая Оксана почти безъ вся к а го призора, потому что старая баба, помогавшая дьяку въ его несложномъ хозяйствѣ, заразилась у своего хозяина пагубною страстью къ вину и большую часть времени спала на печи. Сиротка Оксана также привязалась къ Ахметкѣ: какъ радовалась она его пріѣздамъ! Онъ одинъ привозилъ ей гостинцы, онъ одинъ ласкалъ ее... Быстро соскочилъ Ахметка съ коня, привязалъ его къ плетню и направился къ покосившейся хатѣ. Раннія зимнія сумерки спускались уже надъ селомъ; лиловыя тѣни тянулись по снѣгу. Въ той сторонѣ, гдѣ скрылось солнце, еще алѣла яркая багровая полоса, но въ окнахъ хатки не видно было свѣта, и вся она имѣла такой жалкій, занустѣлый видъ. Ахметка вошелъ въ сѣни, стукнулъ въ двери, но отвѣта не далъ никто. Онъ распахнулъ низкую дверь и вошелъ въ хату. Въ хатѣ было темно и холодно. Тоскливыя теи- ныя сумерки почти совсѣмъ сгустились по угламъ. Все было бѣдно и неопрятно. У раскрытой печи на „припечку“ лежала выгребенная кучка холоднаго пепла и черныхъ угольковъ; нѣсколько пустыхъ горшковъ стояли тутъ же. Изъ запечья раздавался чей-то сонный храпъ. У занесеннаго морозными узорами оконца сидѣла дѣвочка, лѣтъ 10, кутаясь въ теплую „юпку“. Личико ея прижалось къ стеклу; она такъ углубилась въ свои думы, что и не замѣтила во- шедшаго Ахметки. Послѣдпій подошелъ, сѣлъ съ ной рядомъ на лавѣ и тихо обозвалъ дѣвочку:—Оксано! Дѣвочка вздрогнула, обернулась; но при видѣ Ахметки все «я личико освѣтилось дѣтской радостью, и сь крикомъ: ,,Ахметка!" она бросилась къ нему и уцѣпилась руками за шею. А это было прелестное маленькое личико съ немного вздерну- тымъ носикомъ, большими карими глазками и тоненышми, какъ шну- рочекъ, черными бровями. Щечки ея были похожи на персикъ,—та- кія же алыя съ нѣжнымъ пушкомъ.
А къ подружкамъ почему не побѣжишь на село? Поиграла бы съ ними.Босой холодно, а вотъ въ такой щкѣ и но побѣжишь, да и дѣтвора меня гоняетъ,—сказала она, наклонивъ головку.
Ахметка обвилъ рукою шейку дѣвочки.
Лицо Ахметки приняло суровое выраженіе.
Личко ея было такъ комично въ эту минуту, что Ахметка не ногъ разсердиться и отвѣчалъ разсмѣявшись:
Но Оксана проговорила печально, надувши губы:
Ахметка быстро выбѣжалъ изъ хаты и вернулся съ мѣшеч- комъ въ рукахъ.
Когда веселый огонекъ вспыхнулъ въ печкѣ, затрещали и за- шииѣли дрова, Ахметка отгребъ горячую золу, побросалъ въ нее картофель, затворилъ дверь, чтобы не дулъ вѣтеръ, и, придвинувши лавку, усѣлся съ Оксаной передъ печкой.
Между тѣмъ ароматный занахъ печенаго картофеля распространился по всей хатѣ.
Ахметка сталь его осторожно вытаскивать палочкой. Когда картофель немного остылъ, и Оксана утолила свой первый голодъ, Ахметка вытащилъ изъ кармана связку супіеныхъ яблокъ.
Молоденькое лицо Ахметки съ едва пробивающимися усикамі вдругъ покрылось все густымь румянценъ; онъ отодвинулся отъ дѣ- вочки и бросилъ на нее косой взглядъ.
И дѣтя вдруг ь сдѣлалиеь серьезны и замолчали, держа одинъ другаго за руки... А красныя, догорающія дрова освѣщали ихъ молодыя, задумившіяся личики теплымъ живительнымъ огонькомь... М. Старнцкій. (Продолжат слѣдуеть).IX. За рядомъ сильныхъ душевныхъ потрясеній, утомившихъ, и крѣпкіе нервы закаленной казачьей натуры, ослабленный яѣсколько организмъ потребовалъ отдыха. Родное гнѣздо окружило Богдана и 1) См. „ІСіевск. Стар.“ 1897 г., № 2. жүктеу/скачать 1.05 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|